– А ты что там стоишь, черноглазый пенек? – обратился дедушка к меньшему братцу, который, приняв дедушкин поцелуй, оставался неподвижен. – В паркет хочешь врасти, а? Ну-ка, подойди поближе!

– Подойди же поближе к дедушке, – внушительно прибавил папаша.

– Как следует доброму внучку! – закруглила мамаша.

– Видно, напроказил? – продолжал дедушка. – Погляди-ка на меня! Прямо, прямо на меня!

Большие темные глаза, далеко уступающие в искрометности веселым глазам прочих братцев и сестриц, как будто утомленные долгим созерцаньем чего-то неясного и далекого, устремились в маленькие, с желтой пестринкой, зрачки дедушки.

– Ну, ну, – говорил с добродушным лукавством дедушка, – ну… уж моргни, моргни, я позволяю…

– Моргни, дедушка позволяет, – говорила, посмеиваясь, бабушка.

Но темные глаза не моргали, и выраженье их было несколько странное. Они, казалось, с недоуменьем вглядывались в улыбающуюся, испещренную алыми жилками физиономию дедушки, словно впервые только ее, как следует, видели.

– Что это он так сегодня надулся? – обратился дедушка к родителям.

– Для Нового-то года! – прибавила бабушка.

– Не понимаю… – начал папаша.

Но тут снова раздался звонок.

– Верно, Рублевы! – сказал папаша.

Раздался второй звонок.

– Верно, Кредитовы! – сказала мамаша.

Произошло маленькое движение. Дедушка и бабушка выпрямились, родители двинулись к выходным дверям, старшая сестрица таки ухитрилась, что и на ее личико хватило местечка в зеркале, в котором отразились быстро повернувшиеся к нему разнообразно убранные головки тетенек, дяденьки обдернули на себе лацканы, поправили галстуки, а у кого были усы, те разгладили и усы.

Средние братец и сестрица воспользовались этим движеньем, чтобы сначала высунуть друг другу языки, а затем поддать друг другу в бока, за какое неприличие старший братец счел необходимым наградить их равносильными пинками, что, надо отдать ему справедливость, он исполнил мастерски.

Меньшой братец был оставлен, отошел к окну, стал глядеть на улицу и опять задумался.

Долго он тут простоял и продумал, никем не замечаемый за спущенными оконными занавесками.

Собравшееся около стола под новою яркою скатертью общество весело и шумно разговаривало. То и дело дребезжал смех дудушки, за которым непосредственно дребезжащим эхом доносился смех бабушки, неумолкаемо звенели голоса тетенек и их приятельниц Рублевых, раздавались более резкие и более полные ноты из замечаний дяденек и их приятелей Кредитовых, веские, хотя смягченные ноты из беседы родительниц и все покрывающие басовые ноты из беседы родителей.

Из ближнего угла доносился раздраженный шепот.

– Дура! – шептал средний братец.

– Дурак! – шептала средняя сестрица.

– Моська!

– Обезьяна!

Суетливая езда и ходьба на улице прекратились. Изредка только проезжал извозчик с пустыми санками или проходила, пошатываясь, какая-нибудь темная фигура. Звезды все так же ярко сверкали на прозрачном голубом небе, белый город, испещренный огненными точками, представлял все ту же великолепную панораму.

Шумно поднялись все с мест, раздались перекрестные восклицанья, поздравленья, пожеланья, поцелуи.

Часы прогудели двенадцать.

– Вот это тебе, а это тебе, а это тебе, – начал дедушка, оделяя внучат подарками. – А где ж меньшой?

– Верно, заснул где-нибудь, – сказала бабушка.

Все стали искать меньшого и нашли.

Старшая сестрица привела его за руку и поставила перед дедушкой, который сидел на диване, обложенный свертками.

– Ах, ты, соня! – сказал дедушка, ущипнув его за щеку. – Ведь ты проспал коня! Погляди-ка, каков конь!

И дедушка, развернув сверток, показал коня.

Конь, действительно, был кавалергард-кавалергардом! Просто загляденье!

– Что ж ты? Еще, видно, не проснулся, дружище, а? Совсем неподвижный стоишь?

Дедушку, видимо, волновала эта неподвижность: он дарит такого коня внучку, а внучек словно и не чувствует!

– Ты спишь, а?

– Нет, – отвечал меньшой, принимая в руки подарок.

– Хорош конь?

– Хорош.

– Нет, ты спишь!

– Проснись же! – сказала бабушка с укором.

– Проснись! – сказал внушительно папаша.

– Ну, вот тебе еще бархатный кафтан, – продолжал дедушка, накидывая этот кафтан на стоящую перед ним фигурку. – Ну, что ж? Или не нравится? Пойдем-ка к зеркалу, посмотрись!

Дедушка подвел меньшого к зеркалу, и меньшой посмотрелся.

– Поведи-ка рукою – атласисто?

Меньшой повел рукою и проговорил:

– Атласисто.

– Не понимаю, что с ним сделалось! – сказал папаша.

Старшая сестра, стараясь пробудить в нем сознание, даже стала на колени около него и слегка его потормошила, приговаривая:

– Благодари же милого дедушку! Благодари!

И подтолкнула его к милому дедушке.

Он машинально приложился к морщинистой щеке.

– И бабушку! – учила старшая сестрица.

Он так же машинально приложился к другой морщинистой щеке.

В темных глазах его выражалась какая-то тревога; он крепко сжимал в руках дареного коня.

Дедушка, ожидавший восторга и любивший шумные проявления восторженных чувств, был, очевидно, разочарован в своих ожиданиях. Он несколько омрачился и оперся руками на диван, приготовляясь встать и уйти в столовую, куда уже почти все перешли, как вдруг меньшой проговорил:

– У Федьки нет коня!

– Что? – спросил дедушка.

– Что? – спросила бабушка.

– У Федьки нет коня!

– Какой Федька? – спросил дедушка.

– Это он говорит про одного мальчишку, – бойко вмешалась средняя сестрица. – Есть такой мальчишка Федька… Оборванный… Он говорит, что у него нет коня…

– А! Ну, конечно, у него нет коня!

– Я хочу, чтобы у него был конь!

– Что?

– Я хочу, чтобы и у него был конь!

– Не понимаю, что городит этот глупый мальчик! – проговорил с неудовольствием папаша.

Бойкая средняя сестрица опять выступила с пояснением.

– Когда мы ходили с мамашей, – начала она, – покупать по дешевой цене коробки на конфеты к коробочнику – к тому, что делает коробки, – так мы там видели мальчишку Федьку…

– Почему ты знаешь, что этот мальчишка – Федька? – строго прервал папаша.

– Его так кликали там… Он худой, как кость… И на нем рубашка черная-черная… такая, как чернила… И шея у него тоненькая, как ниточка… И он босой… и ноги тоже черные… и как березовая кора…

– И от него так нехорошо воняет, – вмешался средний братец, который никак не мог допустить, чтобы другие рассказывали, а он молчал. – Я не мог…

– Полноте болтать глупости! – перебил папаша.

И, обратясь к дедушке, сказал:

– Пойдемте в столовую, папенька!

Меньшой, у которого в то время, как бойкая средняя сестрица очерчивала портрет Федьки, по лицу пробегали какие-то тени, а темные глаза расширились и увлажнились, повторил опять:

– Я хочу, чтобы у него был конь!