Сухуми: зеркало воспоминаний

Запахи родного города

Каждый раз, когда мне вспоминается Сухуми, закрывая глаза, я вспоминаю запах. Говорят, что память на запахи – самая сильная из всех. Запах моря, смешавшийся с ароматом магнолий, мимозы, цветущего винограда, жареных шашлыков в ресторане «Нарта», черного турецкого кофе на «Брехаловке». Но главным был для меня запах свободы, который более я никогда и нигде не испытывал.

Первые годы, когда я попал в Грузию, мне казалось, что родной народ, люди и тепло заменит мой город. Я даже поддался всеобщей иллюзии того неповторимого колорита, но Тбилиси не смог заменить Сухуми. Потому что я отчетливо ощущал скованность нахождения не на своем месте, которое с годами только усиливалось. А с переездом в Россию я уже полностью потерял ту часть, которая отвечала за ощущение внутреннего безмятежного счастья.

Постоянное нахождение на пороховой бочке своего среди чужих и чужого среди своих. Вроде мне ничто не было чуждо, но ничто не могло мне заменить того самого ощущения. Я уверен, что мои дети уже никогда не поймут, о чем я говорю, они никогда не бросятся в омут своих воспоминаний, чтобы прочувствовать тот запах кофе и морского бриза, доносящегося с другого края черного моря, и ощущение единства с этим огромным и бесконечным властителем нашей земли.

Он придавал жителям и гостям Сухуми беспечности и куража, раскрепощенности, которая не была связана с распущенностью. Скорее, это было внутреннее убеждение, что нам, черноморским жителям, дозволено чуть больше, чем другим советским гражданам.

Я еще ребенком очень любил ходить в кафе гостиницы «Абхазия», в две щеки поедать вкуснейшие в мире шарики мороженого, которые подавали в металлических стаканчиках на пластмассовых ножках. В последующем гостиница «Абхазия» станет для меня легендарным местом, которое в моментах спасало мне жизнь. Перед кафе гостиницы «Абхазия» был разбит цветник, где цветами были написаны число и месяц, а также были часы, циферблат которых был сделан из цветов. Число менялось ежедневно, ежедневно ночью садовники высаживали цветы в новом порядке.

В школе у меня была традиция: убегая с уроков, я бежал в кинотеатр «Апсны», а потом с друзьями шел кушать хачапури «Лодочка» в кафе около Красного моста или прямиком в «Нарту». Ночной Сухуми же был полностью во власти цикад. Их стрекотание было слышно во всех уголках города, и когда я впервые влюбился, то вечер моего романтического свидания был пронизан магией от огромной луны, отражавшейся в тихом море, стрекотанием цикад и запахом цветущей магнолии. А деревья в парках будто дышали – когда ты тайком под вечер уединялся с любимой, чтобы придаться первым сладостным поцелуям, за тобой буквально наблюдали столетние титаны, блюстители морали, опускавшие свои кроны, как только ты переходил черту дозволенного.

Со временем я много с кем разговаривал: одни винили других, третьи считали, что правы только они, а четвертые до сих пор не могут ответить на вопрос, что же они там делали. Но никто из них не смог мне ответить на самый главный вопрос: разве все это стоило того? Стоило ли того, что запах моря сменился на запах пороха, крови, смерти и страха. Звон цикад сменили автоматные очереди, а чаек перекрыли взрывы «градов». Война, выгнавшая из своих домов большинство коренных сухумчан: грузин, русских, абхазов, греков, армян, украинцев и эстонцев.

После прочтенных романов о войне я всегда сталкивался с мыслью о бессмысленной жестокости на поле битвы. Но кажется, что бессмысленность заключается в самой войне, а не в ее жестокости. Жестокость – лишь одно из средств военного конфликта, а вот смысл ей придаем мы своими восторженными криками о земле, которую ты не унесешь собой на тот свет, о национальности, которая не важна твоему Богу, об истории, которая никому не нужна здесь и сейчас.

Лишь посеяв зернышко исключительности одного народа над другим, ты взращиваешь в себе не только невежественность к мирозданию, но и вражду ко всему инородному, тому, что не отражается в тебе. И именно эта вражда, как молния с неба, разрубила пополам не только город – она раскидала по разные стороны баррикад соседей, родственников, целые семьи. Зачем земля, если она будет пустовать, зачем сосед, если ты не можешь его угостить, зачем тебе друг, если ты не можешь его обнять, зачем тебе дом, если в нем некому жить. Будто полночные призраки, дома в Сухуми до сих пор смотрят вдаль пустыми глазницами. Когда-то эти глазницы были наполнены счастьем, смехом и любовью. Сухуми – это город, в котором веет любовь. Помимо запахов, Сухуми – это вкусы. И мой вкус – это бабушкино инжирное варенье.

Мне было три годика, но с самого детства я был очень взрослым молодым человеком, наблюдавшим за окружением, и иной раз выдававшим очень глубокомысленное заключение. Так, в одно светлое утро я наблюдал за бабушкой, которая жарила мне блинчики. На столе лежала креманка, до краев наполненная вареньем из инжира. Периодически я поглядывал на варенье и жадно заглатывал слюну, но дожидался блинчиков, чтобы растянуть удовольствие.

– Это мои блинчики? – спрашивал я бабушку, чтобы как-то отвлечься.

– Да, Амбо, все твои, – отвечала бабушка.

– Тогда я буду их кушать первый, – строго говорил я, – если кто съест без меня, то всех накажу, – еще строже добавлял.

Бабушка посмотрела на меня и улыбнулась, ничего не ответив. Наконец она закончила жарить и сложила все блинчики стопочкой. Соблазнительная горочка, на которую я хотел накинуться, но не смог, потому что мне в мгновение захотелось в туалет.

– Значит так, мне тут надо по делу отойти, но я все блинчики посчитаю, без меня не вздумайте кушать, – строго проговорил я и стал считать стопку. Конечно, я не умел считать, поэтому просто перебирал все числа один за другим, а потом отправился в туалет.

– Остынут, Амбо, – встречала меня бабушка, когда я вернулся обратно.

– Зачем ты съела? Я же говорил не кушать без меня, – расстроенно произнес я.

– Ты что, правда посчитал блинчики? – удивилась бабушка.

– Беби, я же не умею считать, я просто перевернул верхний блинчик, – ответил я, и она залилась смехом, а после еще рассказала папе и маме, которые смеялись моей сноровке. Бабушка очень любила меня, она стала для меня второй мамой, которая знала все мои секреты. Помню, однажды я ей принес целую банку светлячков с возгласами, что дарю своей бабушке звезды.

С наступлением лета в Сухуми появлялись светлячки, которые очень ярко светились в темноте. Они летали по городу и веселили людей, а мы детьми пытались словить их, иногда мне это удавалось. Вообще в детстве мне многое давалось легко, особенно то, что было не свойственно моему возрасту. Особенными были мои романтические порывы: в те далекие времена пределом мечтаний любого мальчики был самопал, который делали из прикрепленной к деревяшке зажатой с одной стороны антенны «Жигулей» или «Волги».

Вот один раз я и мой друг Леван решили пойти к морю, будучи совсем еще детьми, покидали там камни в море, искупались пару раз, а потом вернулись обратно к дому. И тут вдруг, проходя мимо стоящей под эстакадой «Волги», Леван сказал, что он делает самопал и ему нужна антенна от этой «Волги». Отговаривать его было бесполезно, и он начал ее выдергивать. Не получалось. В конце концов, он ее выдернул, и тут из-за угла появилась жена хозяина машины. Она схватила нас и отвела к родителям, потому что была знакома с мамой Левана, узнав его, она сначала пристыдила, а после погнала к дому. Досталось нам обоим, но больше всего Левану.

Нам не было еще 8 лет, а мы уже решились на такое. Долго меня дома отчитывали, после этого я проходил мимо всяких машин. После с Леваном у меня произошла еще одна интересная история, спустя 7 лет после последнего инцидента мы вновь решили прогулять школу. Рядом с нашей 14 школой находился кинотеатр «Апсны» – самый большой и новый кинотеатр не только в Сухуми, но и во всей Абхазии. Все новые фильмы первыми шли именно там. А иногда мы бродили по набережной, засматриваясь на отдыхающих девчонок. По пути мы покупали у цыган жвачки «Дональдо», притом что у нас в классе была одна девочка-цыганка, она у своих собратьев, «чавелла», брала жвачки по своей цене.

Нам встречались цыгане, у которых был попугайчик, и они зазывали: «Боря гадает». Или в «Нарте», где рядом околачивался Марадона – поистине легендарная личность, колорит Сухуми. Марадона был практически бомж, но сумел завоевать любовь сухумчан и гостей черноморского курорта. Что-то в нем было непередаваемое.

Однако не всегда все проходило гладко, и именно тот день был таким. Мы с Леваном заранее договорились, что должны прогуляться по набережной, а после отправиться к Илоне. Девочка, которая нравилась нам всем, жила недалеко от набережной, и в тот день Леван решил признаться ей в любви. Конечно, дело такое, что ни о какой учебе не может идти речь. Леван не знал, что Илона нравится и мне, да и я никогда не сказал бы ему об этом. Все бы прошло хорошо, но наша директриса Евгеша узнала, что наш класс ушел на «шатало», и бросалась за нами по всему городу на своем белом «Запорожце». Сначала устраивала засаду около «Апсны», если там не удавалось нас перехватить, ждала у «Нарты». Но мы все равно пробивались. На следующий день нас строили перед учительской, и начиналась экзекуция.

Евгеша кричала, что расформирует класс, что разгонит нас по районам, но мы давали честное слово, что больше не будем, к тому же, завуч была матерью нашего одноклассника, и постепенно Евгеша остывала. В тот день нас не пугала даже завтрашняя экзекуция. Слегка оторвавшись от Евгеши, мы отправились к Илоне – она стояла у подъезда, а Леван немного трусил к ней подходить. Я его подталкивал, чтобы он ничего не боялся. Наконец Леван решился и отправился к Илоне, а я присел на лавочку, опустив голову, чтобы не смущать влюбленных. Я поднял голову, когда ошеломленный бросился ко мне и стал тянуть меня. Мы выскочили из двора, он тянул меня, а я пытался остановиться, чтобы понять происходящее.

– Стой, что случилось? – спросил я, отдернув свою руку.

– Она любит другого, – сухо ответил Леван.

– Кого? – инстинктивно вырвалось у меня.

– Не сказала, – совсем тихо сказал Леван.

– Стой тут, – смело произнес я.

Я бросился обратно к Илоне, которая все так же стояла у подъезда, возможно, она знала, что я вернусь.

– Почему ты не любишь Левана? – спросил я ее, подойдя ближе.

– Я ему сказала, почему, – гордо ответила Илона.

– Мне тоже скажи, – строго сказал я, но она смутилась и опустила голову, я тогда не понимал, в чем дело.

– Послушай, Илона, ты должна любить Левана, поняла, – говорил я и совершенно не осознавал своих слов.

– Не буду, – обиженно ответила она.

– Почему? – удивился я.

– Потому что не хочу, – отвернулась она.

– Пожалуйста, люби Левана, ради меня, – сказал я, и она удивленно посмотрела на меня.

– Ради тебя?

– Леван мой лучший друг детства, – стал я запинаться.

– Хорошо, – строго произнесла Илона.

– Супер, – обрадовался я, – тогда я пойду за ним? – спросил ее.

– Хорошо, но только пусть он скажет тебе, кого я люблю, и если ты его все равно отправишь ко мне, тогда я буду любить Левана, – сказала она и отвернулась.

Я ничего не ответил, но понял все. Илона назвала мое имя Левану, поэтому она не уходила и дожидалась, что я приду к ней обратно, и поэтому Леван мне ничего не сказал. Я вернулся к Левану и ничего не спрашивал у него, а просто настоял, чтобы он шел к Илоне, она согласилась его любить. Леван бросился к дому Илоны, а я отправился к морю с жутким чувством непонимания: меня любила девочка, которая мне тоже нравилась, но своего друга я любил больше.

Не понимал я только одно: а правильно ли я поступил? Это чувство меня преследовало очень долго, пока через 5 лет после войны я случайно на свадьбе не встретил Левана и его жену Илону. У меня остался друг на всю жизнь, а у друга жена. Кажется, я поступил правильно.

Рауль

– Стой, стой сейчас отпорю, – кричал старик убегающему к морю мальчику.

– Не отпорешь, не догонишь, – смеялся мальчик, оборачиваясь то и дело назад.

Они бежали вдоль тротуара, мальчик спешил, он хотел первым прибежать к морю, хотел насладиться им первым. Он не хотел оказаться вторым. В тех краях мужчины всегда и во всем хотят быть первыми, а это был самый маленький, но уже мужчина. В городе стояла жара, каких не видел ни один август. Садовые гортензии и сирени изнемогали от жары, дождя не было уже вторую неделю. Нужно было собирать орехи, переживали, поспеет ли инжир, а что будет с виноградом. Местные жители просто не могли поверить: третья неделя августа и ни капли дождя. Черное море благосклонно в этом сезоне к отдыхающим. Да только в окрестностях и отдыхающих-то нет.

Мальчик бежал в сандалиях по раскаленному асфальту, казалось, что он оставляет позади себя следы. Ему еще не было десяти лет, и дедушка боялся, что с ним что-то случится. Да что с ним могло случиться, когда в окрестностях он знал каждую дворовую собаку и был знаком со всеми, с кем только можно было познакомиться, и даже с теми, с кем нельзя было?

– Стой, Рауль, а то накажу, – крикнул ему дед.

– Не посмеешь, – ответил Рауль.

– И откуда только он эти слова знает? – удивился дед и остановился. В одышке он не мог крикнуть ему, чтобы тот постоял немного: махал рукой, но, как назло, Рауль перестал оборачиваться и просто бежал.

Рауль был смышленый ребенок, он знал в этом городе каждого, но вот слово «не посмеешь» он выучил хорошо и надолго. Ему еще не было 8 лет, как Хвича – это местный авторитет, который смотрел за порядком в городе, – приглядел себе этого мальчика. Было все не просто так – в тот день была жаркая погода, и Хвича с друзьями играли в карты во дворе, а Рауль с друзьями играли в футбол.

– Эй, фуцики, давай сюда, – крикнул один из игроков в карты мальчикам.

Те немного опешили, но побежали к столу. Рауль же подхватил мяч и шел медленно и спокойно.

– Айда на хазу к тете Манане и скажите, что Хвича просил вино холодное и что-нибудь на зубок, – сказал вновь мужчина.

Ребята услышали и побежали в сторону частного дома. Казалось, что это не первый раз, когда они исполняли просьбу взрослого человека. Рауль стоял неподвижно, в его руках был мяч, и он смотрел на это мужчину в упор. Потом развернулся и направился в сторону игровой площадки.

– Эй, васа, а ты че не побежал? – спросил мужчина.

– Тебе надо, ты и беги, – ответил Рауль обернувшись.

– Ты смотри на него. Ну, он исполнил, вы видели, – сказал мужчина, смотря на Хвичу.– А ну иди сюда, – сказал он мальчику.

Рауль стоял неподвижно и молчал, он не сделал ни шагу навстречу к ним и ни шагу к площадке – он просто остановился и замер. Мужеству и выдержки восьмилетнего ребенка можно было позавидовать.

– Подойди, – тихо сказал Хвича.

И тогда Рауль смело направился к ним, взгляд его не был уже напряженным.

– Почему не побежал? – спросил его Хвича.

– Не хочу, – строго ответил Рауль.

– Не ломай меня, я же попросил, – ответил Хвича.

– Я что, голимый или залетный чангалист, чтобы на хазу бегать? – серьезно ответил ребенок.

Все пребывали в шоке, потому что впервые слышали от ребенка такие слова.

– Мою душу мотал, я тебе сейчас шнобель оторву, понял? Ты не в азрах, с кем говоришь? – сказал ребенку один из сидевших за столом.

Рауль ничего не ответил, а только пристально смотрел на того, кто это сказал.

– Ты чего так смотришь? – удивился мужчина.

– Запоминаю, – ответил ребенок.

– Что запоминаешь? – спросил мужчина.

– Лица ваши запоминаю. Когда я стану таким, как он, – Рауль кивнул головой в сторону Хвича, – каждого буду помнить, – закончил ребенок, пнул мяч в сторону площадки и убежал. Мужчины секунду молчали, а потом стали громко смеяться. Кто-то заметил, что борзая молодежь растет. Но только Хвича не смеялся – он пристально смотрел на ребенка и совершенно забыл об игре.

– Это не молодежь борзая, это он – волк. Ребенок, а нас всех уделал, – сказал Хвича, – ладно, сдавай, – отмахнулся он сдающему карты.

На следующий день Хвича нашел Рауля на той же площадке, и с тех пор он всегда рядом с ним в свое свободное время. Старый аксакал заметил то, что все другие сочли за наглость – он заметил дух, который не сломить.

Дед уже отдышался и побежал за Раулем, но его не было видно за пальмами, которые даже от такой жары не сгибали кроны. Они были неподвижны и стойки. Но дед не переживал, он знал, где Рауль: он был у высотки – место, где каждый местный житель мог нырнуть в воду, чувствуя себя олимпийским чемпионом. Рауль любил нырять и представлять, что за его спиной многотысячная толпа людей, которые ждут, что он исполнит очередной олимпийский рекорд. И тогда скажут: «Молодой Рауль из Очамчиры выиграл олимпийские игры».

Но в этот день раскаленный от солнца пляж из камней не дал ребенку пробежаться и исполнить свою мечту. Почти дошедший до места дед увидел, как ребенок спокойно возвращается обратно, пиная ногой бутылку.

– Что, не в этот раз? – спросил дед.

– Там штиль, и камни горят, – ответил Рауль.

– Ну ничего, может, тебе футболистом стать великим? – пошутил дед.

– Я стану великим, как Хвича, еще величественнее, – сказал мальчик.

– Глупости, ерунду не говори, – отдернул его дед.

Рауль ничего не ответил на это. Он будто знал, что все, чему суждено – сбудется. И никогда ни за что не ругался и не переживал. Они шли спокойно, что-то говорили. Из частного дома выглянула молодая женщина с дочкой – они собирались на базар.

– Добрый день, батоно Мераби, – сказала женщина, посмотрев на деда.

– Добрый день, Эка, как там Осик? – спросил Мераб.

– Все хорошо, спасибо. Заходите к нам, – сказала Эка.

Но Мераби и Рауль понимали, что на улице печет солнце, до их дома бежать они уже не смогут, а идти таким прогулочным шагом было жарковато. По дороге не было ни одного ларька, чтобы купить выпить. И тогда они зашли в дом к греку, у которого жена была грузинка. Он сам был родом из Сухуми, но родня жены перевезла его в Очамчиру. Мераби и Рауль стояли у калитки и звали Коста.

– Коста, – кричал Мераби.

– Пиндос, дай воды напиться, если человек, – крикнул Рауль.

– Это что за слова еще? – возмутился Мераби. Мераби был совершенно стар и мудр, в своей жизни он не нажил много богатств, но нажил много литературных трудов. Он писал книги и в Очамчире был очень уважаемым человеком. Поэтому в его семье все всегда говорили грамотно, порой литературно изъясняясь.

Как бы забавно ни было, но именно на слова Рауля и отозвался Коста. Он завел мужчин в дом, налил им воды, а через десять минут уже был накрыт стол и налито вино. Тогда Мераби понял, что совершенно забыл правило: «Если не хочешь пить, то не заходи в дом к очамчирцам».

Уже невозможно было отказаться – было налито. Они сидели и говорили о многом, а Рауль был рядом и все впитывал, как губка. Он слушал каждое их слово, каждую мысль и перекладывал на свой лад, как бы он мог сказать это. Поговорили о том, что очень быстро меняется настроение у политиков: поговаривают, что будет небольшой бунт. Дед Мераби возмущался, что такого быть не может, в Абхазии сроду войны не было. Говорили о неурожае, о том, что в Сухуми на пляже места свободного нет, да о многом успели поговорить.

Солнце уже село, когда они вышли из дома грека и могли уже спокойно пройтись в вечерней прохладе. Улицу было уже не узнать: около частных домов у калитки сидели на стульях старики, молодежь играла в мяч и каталась на велосипедах, мужчины играли в нарды и карты.

Рауль увидел друзей на площадке и взглянул на деда, тот утвердительно кивнул, и мальчик побежал туда. А Мераби присел с соседями и разговаривал обо всем, про всех и каждого. Гортензия вечером пахла по-особенному, светлячки горели еще ярче обычного, звуки города не умолкали – и вдруг у Мераби на душе мелькнуло ощущение счастья. Прекрасный вечер был в тот год в Очамчире.

Эмигрантский сон

Вчера мне приснилась моя любимая Абхазия. Мой город, дом, огород. Утром так захотелось туда поехать, а ехать некуда. Не получилось! А во сне смог – там не было границ, чужих людей и пепелища. Бабушка меня встречала такая улыбчивая, смотрела на меня во все свои миндальные глаза. Утром я понял, что никто меня из этого рая не изгонит, потому что воспоминания эти всегда со мной.

Думаю, может, купить мне билет в один конец, бросить все и вернуться к корням, откуда я взошел и куда моя память меня возвращает вновь и вновь. Да и к черту эти границы, к черту, что могу погибнуть от вражеских глаз и рук. Решился! Думаю, пойду, куплю билет.

– Мне до Сухуми, – говорю я.

– Может, Сухум? – отвечает кассир.

– Сухуми, – настойчиво ставлю ударение на «И».

Кассир смотрит паспорт, прочла фамилию, посмотрела в упор и говорит.

– Грузин, что ли?

– Да! – уверенно ответил я.

– А зачем же вам билет? Вас все равно не пустят! – с ухмылкой ответила она.

– Ты продай, а я уже сам разберусь, пустят или не пустят. Это мое дело, – уверенно заявил я.

Она посмотрела на меня, а во взгляде чувствовалось сочувствие. Небось подумала, что с головой у меня плохо. Да, плохо. Разве может быть с головой хорошо, когда меня в мой дом не пускают, когда я скитальцем по обрывкам памяти собираю свое прошлое и свою землю. Билет продала, потому что видела – иначе я бы все там разорвал. Стою и держу в руках билет в один конец – в прошлое или будущее, неизвестно.

Трепетно рассматриваю его – долгожданный и нужный мой случай к самой главной встрече в жизни. Счастье переполнило мою грудь, и плевать, что больше суток ехать, что на границе будут досмотры. Я потерплю. Лишь бы броситься к калитке, у которой с плетью меня ждала бабушка, чтобы выпороть за очередную шалость. Только бы прильнуть к ее ногам и крикнуть: «Бей, бей, бабушка, я все вытерплю, лишь бы чувствовать твои прикосновения». Разве кто мог подумать, что скучать я буду по этим поркам?

После пройдусь до моря и обратно, на биржу гляну. Вдруг там остались мои друзья: Тенго, Георгий, Адамур, Давид? Надышусь морским бризом и запахом акаций, которые так густо росли вдоль побережья. Разве не в этом счастье, разве можно было что-то иное желать, как не жить там всегда и вечно? Только бы в одно мгновенье пройтись по этим улочкам, встретится с тетей Шурой.

У нас во дворе жила тетя Шура – легендарная бабушка, которой уже тогда было, наверное, под 80 лет, но мы ее называли почему-то мягко тетя Шура. Все ребята соседних дворов сбегались, чтобы просто посмотреть на колоритную бабушку, легко изъяснявшуюся на воровском жаргоне и закидывающую стопку анекдотов за две минуты.

Легенды ходили про тетю Шуру: кто-то говорил, что она отсидела полжизни, кто-то говорил, по политической была репрессирована при Сталине, а кто-то говорит, что воровала. Неизвестно было ничего про тетю Шуру, но то, что она проходила этап, говорят ее многочисленные татуировки. Ее постаревшее тело приходилось растягивать, чтобы как-то разглядеть надпись на одной из татуировок. Тетя Шура особенно понимала нас, поэтому мы мальчишками бежали к ней за очередной порцией советов.

Помню, когда мне было пять лет, мы с тетей Шурой отправились на похороны, но никто из моих не знал, поэтому искали по всему району. Меня никто не мог найти, бабушка схватилась за прутик, думала, я где-то прячусь, но потом в отчаянии даже в колодец думала броситься, боялась, не упал ли я туда. Меня искали всеми соседними домами, но никто не видел и не слышал меня. Мама была в отчаянии и полуживая, мне кажется, в детстве я забрал у нее половину ее красоты всеми переживаниями. Я застал эту картину, когда гордо, разодетый в новый костюм, шел домой. Удивленный, смотрел на них, а мама и бабушка бросились ко мне, стали обнимать и целовать. А я искренне удивился и спросил: «Чего вы меня искали, я на похоронах был».

Тетя Шура всегда особенно смотрела на меня, будто я ей не сосед, а внук. Ведь именно она сдала меня родителям с аппендицитом. У меня были жуткие боли в животе, я не понимал, что это может быть, но догадывался – скорей всего, аппендицит. Никому говорить об этом даже и не думал – совершенно не хотелось оказаться на операционном столе. Вообще, с самого детства у меня всегда было чувство «да и черт с ним, само пройдет». Скрывать боли удалось только неделю, потом они усилились, а вместе с ними поднялась температура до 40 градусов. И тогда я не хотел говорить маме, а все скрывался от нее, но тетя Шура все выдала под самую чистую. В тот же вечер мне сделали операцию, все прошло удачно, на третий или четвертый день меня выписали. Я лежал на гамаке во дворе, когда услышал, как Мераб и ребята идут к морю играть в футбол. Вот тут у меня и зажглась та самая красная лампочка: разве я мог не пойти играть? Конечно, я побежал играть в футбол. Я бежал как сумасшедший, спотыкаясь и падая. Я кричал во все горло, чтобы они остановились. Мы сыграли два тайма, а ребята не верили, что меня резали. С мальчишеской уверенностью я показывал им свою рану. И все это на третий день после операции, когда моя бабушка увидела это. Она бежала за мной по всей улице с прутиком. Бежала и кричала: «Остановись, а то кровь пойдет. Остановись, или убью тебя». Мы так пробежали до дома, а вечером мне стало опять плохо, и меня отвезли в больницу. Там наложили новый шов и уже не выпускали, пока все не заживет.

Проснулся утром… Жаль, оказывается, и это был лишь один большой сон. И билет мне некуда купить, и поезд давно не ходит. И бабушка меня там не ждет, и друзья распластались по белому свету, и больно в груди. Лучше бы мне никогда не снились такие сны. Эмигрантский сон – вы знали, что он особенный? В нем заточена какая-то магия, тебя всегда будет отбрасывать прибой воспоминаний и невозвратных событий. Я бежал из города, который практически горел в пожаре несправедливости, жестокости и человеческого беспредела.

Я покидал город с паспортом и фирменным портмоне, которое мы успели чаличнуть до всего этого ужаса. Помню, как мне казалось тогда, что я спасся. Это я сейчас понимаю – погиб и похоронен в развалинах Сухуми! «Запишите и распишитесь», – сказала мне белокурая мадам, выдававшая гражданство Российской Федерации. Гия, мой самый близкий друг и сосед по совместительству, окутал белокурую мадам чарами любви, да так, что почти половина нашего района получили русский паспорт без особых проблем. Но это не было нам в радость, потому что проблем было и без того достаточно – съемные квартиры в Москве, где жили по 8—10 человек, бывало, мы спали по очереди. Ипотечные грузины, выданные России в бессрочный кредит. Никто не знал, когда мы вернемся назад, но знаю точно – в течение 5 лет все жили на чемоданах.

– Ребята, мы сейчас вернемся, и я все же уломаю Манану, – говорил каждый вечер Чия.

– Уломаешь? Нет, Пароход. Васа, она даже не вспомнит тебя, – смеялись мы.

Но Чия не успокаивался, он продолжал настаивать, что осталось немного, и мы вновь вернемся в свой дом, на свою улицу, в порт, который вечно открыт для нас. Чия очень любил Манану, вообще его звали Виктор, в честь прадеда, который был героем Великой Отечественной войны. Конечно, Чия не давал нам это забыть. Но больше всего мы не забывали ненавистную его кличку, которую он получил неспроста. Манана жила на маяке, и этот прохвост умудрился найти такую узкую щель в заборе, что пробирался в нее и залезал к ее окнам. Он всю ночь наблюдал, как она спит. Щель была такая узкая, а Чия так извивался, что мы его и прозвали Чия-червяк.

Мы ему, конечно, не говорили, но Гия видел Манану на базаре, она колготками торговала, вышла замуж. Он об этом позже узнает, да так с ума сойдет, что к ее дому приедет и начнет орать: Манана, выходи, мы уезжаем. И если бы муж Мананы не был чистый гоими, ну, если дословно, лох, а она бы вышла, то Чия ее увез бы. Мамой клянусь, в нем был такой задор, что каждому дай Бог! Но Манана не вышла, а Чия умер от передозировки. Многие в первые 8 лет умерли тогда, но я никого не могу судить.

Брошенные в чужеземный край без возможности вернуться обратно – все это давило на молодежь. Помню, когда мне едва исполнилось 17 лет, я жил на своей улице в Сухуми. Это была Агумава, оживленная улица, частные домики, итальянский дворик – все как у всех. Я, никому ничего не сказав, уехал с ребятами в Ростов. Это был мой первый приезд в Россию, никогда не забуду это чувство. Кажется, для меня открылся новый мир, который мне очень понравился, но через три дня я уже рвался обратно. Мне не хватало воздуха в Ростове, я задыхался от какой-то несвободы, так мне тогда казалось.

Когда мои ноги ступили в Сухуми, я первым делом побежал к морю и стал обнимать пальмы, а люди смотрели на меня как на больного сиафанта. Но я, правда, так скучал, особенно по биржам. Каждый вечер мы биржавали у порта, а днем бежали к кафетерию при гостинице «Абхазия», где покупали самое вкусное мороженое для москвичек, приехавших отдыхать на курорт Черного моря. Ох, какие девушки нас любили в те времена. Еще мы заходили порожняками на чужие греческие свадьбы, где никто нас не знал. К концу вечера, полупьяные, мы танцевали с женихом и невестой сертаки. Никто и не думал нас выгонять.

Больше всего я любил гулять поутру вдоль набережной, попивая свежеприготовленный черный кофе на песке. Если вы не пили «турчанку» на песке, тогда вы просто не знаете ничего о вкусе настоящего кофе. Ни с чем несравнимое чувство. Я любил одну девушку, она работала в кафе и каждое утро готовила мне кофе. Сложно представить, но я каждое утро выпивал кофе, и мы обменивались словами: доброе утро, кофе, один, спасибо, вот ваша сдача, оставьте себе. И все! Больше я с ней ни о чем не мог заговорить. И тут совершенно не причем, что мне было 18 лет, потому что я очень искусно и умело обхаживал туристок, но тут будто сковородкой по голове. Она не была из строгой семьи, отец не оберегал ее, но она сама себя оберегала так, что мало никому не показалось бы. Тогда я понял одну истину, что никакие замки, сторожа и засовы так не уберегут девушку, как ее собственные строгие правила. От этой строгости в ее лице я так и не спросил, как ее зовут, да и никто не знал. Потом началась война, потом я потерял свой утренний кофе и кареглазую Мадонну. У меня уже скоро внуки, а я каждую ночь во сне вижу один и тот же сон: я гуляю вдоль набережной, захожу к моей Мадонне, покупаю кофе – и вдруг начинают летать истребители и стрелять мелкими по земле. В этот момент я просыпаюсь.

Эмигрантский сон – он всегда такой тяжелый, потому что на нем груз всех душ, которые покинули этот мир. Столько ушло во время и сразу после, а потом постепенно теряешь каждого. Ну а потом видишь их во сне, по одному и каждого. И никогда не закончится этот сон длиною в жизнь. Мне уже никогда не вернуться назад, но во сне я всегда оказываюсь на этой набережной, в этом кафе с этой кареглазой.