Почему-то папа был уверен, что ушли они всё же на Сталинград – то ли в разговоре промелькнуло, что именно туда уходят, то ли соседи что-то слышали, то ли просто слово у всех на слуху было тогда. В принципе, при очень большом желании сейчас можно разузнать, куда часть ушла, как звали и юного дурня-нациста шофера, и рассудительного денщика, и симпатичного майора. Только зачем разузнавать? Скорее всего, почти наверняка, все трое там под Сталинградом и погибли. Если уцелели в мясорубке, то вряд ли выжили в зимнем окружении или в плену.
Второй год оккупации и зубной врач
После ухода артиллеристов какое-то время в городе армии не было. Папа даже уверяет, что вообще немцев не было, но тут, можно быть почти уверенным, что его подводит память – просто мальчишке дела не было до гражданских властей и «спецслужб», а тем до мальчишки.
Жилось, в принципе, нормально по военным меркам. Опять что-то меняли, опять что-то выращивали во дворе, донашивали обноски, чинили развалившуюся обувь, дети учились в школе, взрослые получали мизерную пенсию от городской власти (или от центральной оккупационной, этого папа не знал).
Особых событий папа и не помнит. В городе и вокруг города царило спокойствие. Никаких диверсий, никаких партизан в этом районе и слышно не было. Шахты, частично взорванные при отступлении советской армии, были немцами восстановлены и снова работали. Работали на них свои же. И винить в этом их может только тот, кто не жил годами в оккупации, когда надо семью кормить (но этих людей после освобождения обвинили в измене, но об этом позже). Да и весь город жил обычной провинциальной жизнью, с поправкой на оккупацию.
Иногда, но, по тому, как запомнилось папае, весьма редко, кого-то арестовывали. Папа был убежден, что во второй половине 42ого и первой половине 43его годов хватали только или почти только прятавшихся евреев. Оно и понятно – никаких партизан поблизости не было, никаких разведчиков тоже – видимо, район занимал далеко не самое важное значение в военных планах обеих сторон, но еврейские семьи, чудом уцелевшие в расправах первых дней, время от время раскрывались. Наверняка, люди не могли прятаться в одном месте, были вынуждены перебираться от убежища к убежищу, а тут их и хватали. Или «доброжелатель», вдруг заметивший, что долгими месяцами его соседи носят еду куда-то в погреб, да и едят много для небольшой семьи, доносил в полицию, в надежде поживиться наградой, а провести обыск – дело нехитрое. Может быть, иногда люди за долгие месяцы привыкали прятаться и ненароком теряли бдительность. Может быть, кто-то не выдерживал постоянного напряжения и выходил из погреба посмотреть на солнышко, попадаясь на глаза мерзавцу… И тогда полицаи этих людей уводили и прятавшихся, и тех, кто их укрывал. Нечастных увозили за город и расстреливали – всех, взрослых и детей.
Но папа признает, что случаев укрывательства евреев было мало. И винить жителей за отказ помочь беглецам нельзя. Если даже в Польше католических монахов и священников, прятавших еврейских детей в монастырях и костелах, все-таки немцы при раскрытии тайников не стреляли на месте, то на Украине расстреливали и священников, осмеливавшихся укрыть хоть одного еврея, хоть накормить его. (Обычных же крестьян и горожан за это «преступление» расстреливали и в той же Польше). Люди пересказывали друг другу ужасные случаи, как где-то на таком-то хуторе всех жителей сожгли за то, что на нем нашли еврейскую семью. Папа и тогда верил в эти рассказы, и сейчас, конечно, верит – подтверждающих документов достаточно, это сейчас иногда кажется, что невозможно сжигать людей просто за помощь гонимой семье – но сжигали.
Поэтому, когда еврейский парнишка или семья глубокой ночью, в полном отчаянии, окончательно оголодав, тихонько стучались в дом с просьбой вынести хоть немного еды, обитатели дома в лучшем случае из окна выкидывали немного хлеба, а чаще всего просто делали вид, что ничего не слышат.
Так как папин дом стоял в центре городка, то до них скрывающиеся беглецы не доходили, но мальчишки есть мальчишки, и между собой они всегда болтали о том, как вот, мол, кто-то ночью проходил, а утром полиция где-то в овраге обнаружила старушку-еврейку, которая уже была не в силах продолжать путь, но, судя по всему, остальным удалось уйти.
**
Арестов было мало, как уже сказано, но каждый из них запоминался деловитостью поведения властей – никакой злобы, никаких эмоций. Пойманных людей отводили на допрос, а потом увозили всё в тот же пригородный овражек и расстреливали.
Всё это стало привычным, люди приспособились.
**
Стали отправлять людей в Германию на работу.
Сначала развернулась широкая рекламная кампания. В публикуемых объявлениях, на созываемых сходках, в листовках (несмотря на отсутствие бумаги, для пропагандистских целей её всегда и у любой власти хватает) расписывались выгоды гастарабайтерства. От неплохих зарплат в настоящих немецких марках, до знакомства с укладом жизни и красотами Германии.
Кто-то уехал сам. От первых добровольцев пришли радостные письма – их всех действительно направили на хорошие рабочие места, неплохо платили. Реклама есть реклама. Молодёжь поехала уже охотнее. Письма приходить перестали. Окольными путями узнали, что реклама закончилась, оказалось, народ просто заманивали. Платить стали гроши, работать заставляли с утра до вечера, кормили из рук вон плохо, провинившихся наказывали дополнительными часами работы и штрафами.
Люди стали прятаться, их ловили русские же полицаи и отправляли в Германию в забитых досками вагонах, чтобы те не убежали. После войны вернулась половина – изможденные, ненавидящие немцев и клянущие собственную глупость (те, кто добровольно поехал).
Папины старики не работали по возрасту, но как-то выживали. А более молодые работали на шахтах, в мастерских, в железнодорожном депо, на ремонте дорог и так далее. Работали, разумеется, «на оккупантов», только в чем была вина какого-нибудь мужика непризывного возраста, лет пятидесяти, если для прокорма семьи он был вынужден чинить немецкие машины. В чём виновата мать двоих-троих детишек, мывшая полы в комендатуре или чистящая картошку немецким солдатам? После освобождения многих из этих «изменников» забрали уже в НКВД. Речь не о полицаях или тех, кто сдавал евреев или подполье. Речь о тех, кто пошел на работу, чтобы не умереть с голоду.
(В чем была вина тех, кого отступающая советская власть бросила, и кто просто пытался уцелеть, не совершая подлостей и не идя на службу в полицию? – кто знает? Ни в одной другой стране оккупированного немцами мира после разгрома нацизма не наказывали тех, кто оказался в оккупации и работал, дабы прокормить себя и детей. В СССР даже через тридцать лет после победы я сам заполнял анкеты, где указывал – в ответ на четкий и прямой вопрос, что родственники – в данном случае отец, – находились в оккупации в период 41-43 годов… И хорошо ещё, что «к ответственности не привлекались». Но это к теме папиных воспоминаний не относится).
**
После отьезда майора и его подчинённых, несколько месяцев постояльцев в доме не было. А зимой 42-43 годов поселилась немецкая женщина-офицер – зубной врач. В одной комнате поставили зубоврачебное кресло, другую комнату превратили в склад медикаментов, еще одну комнату заняла эта немка. Дом превратился в клинику с одним дантистом…
Каждый день с утра до вечера в доме толпились немецкие солдаты. Тут уж папа не может сказать, обязаны ли были они приходить на прием по назначению или же заходили, когда донимала зубная боль, а, скорее всего, и то, и другое. Дом пропах лекарствами, бабка постоянно стирала какие-то врачебные тряпки (но не одежду! Для стирки форменной одежды в германской армии существовала специальная служба прачечных). Дед опять что-то чинил и мастерил – какие-то скамейки для гостиной, превращенной в зал ожидания… Солдаты, приходившие на прием, вели себя тихо – как любые пациенты, вынужденные явиться на прием к зубному…
Опять повезло, конечно, что дом стоял в центре города и был большим, поэтому и отношение к дому, а, следовательно, к его жителям, было более-менее нормальным, даже, наверно, платили какие-то деньги за работу по обслуживанию дантиста (и еще повезло, что после освобождения семья не была обвинена в «пособничестве врагу» из-за этого).
**
За зубным врачом стал ухаживать молоденький офицер из какой-то другой, стоявшей неподалеку части. Он приходил каждый вечер, садился в гостиной и вел с врачихой неспешные разговоры. Когда потеплело, парочка стала посиживать на завалинке, ходили по вечерам гулять или в гости. Бабушка готовила еду и чай на всех. Жили очень мирно – «душа в душу».
А началась эта странная дружба между немкой и её ухажером, с одной стороны, и папиной семьей, с другой стороны, через пары недель после появления этой немки.
В один прекрасный день, после работы, та обратила взор на хозяев дома и усадила в зубоврачебное кресло сначала бабушку, потом деда, потом папину сестренку… Когда же очередь дошла до папы, тот, не желая подвергаться пытке бормашиной, выскочил из дома, пулей рванулся куда-то на окраины и просидел в каких-то заброшенных сараях, скрываясь, до темной ночи. Была мысль вообще домой не возвращаться, но, в конце концов, голод и ночной холод пересилили. Папа тихонько перелез через забор, открыл дверь, вошел на цыпочках в прихожую, надеясь, что все вокруг уже спят, и тут был намертво схвачен тем самым офицером, который ухаживал за дантисткой.
Офицер, держа папу за шиворот, дотащил его до кабинета (а папа в это время изо всех сил вырывался из рук ненавистного оккупанта) и усадил в кресло. Одновременно немец истошно звал врачиху и деда с бабкой. Все прибежали, врачиха схватила инструменты, а дед и бабка, вместо того, чтобы помочь внуку-пионеру отбиться от врагов, усердно помогали тем держать юного героя в кресле. Одним словом, спастись так и не удалось, и врачиха одержала полную победу, проверив все зубы, просверлив пару дырок и поставив пару пломб на больные зубы.
Зубы болеть перестали (а ведь шла война, никакого медицинского обслуживания не было, конечно, и лечились, в лучшем случае, «заговорами» и настойками трав и грибов). И повеселевший папа с немцами подружился.
Врач продолжала лечить зубы солдатам, а иногда принимала и местных жителей. Отношения установились крепкие и очень хорошие. Но однажды, уже поздней весной, пришел приказ на переезд. Немка собралась, сложила вещи и инструменты. Солдаты вынесли кресло и погрузили его в грузовик. Бабка в квартиранткой расцеловалась, дед её обнял и погладил по голове, как собственную внучку, и та уехала куда-то ближе к фронту. Осиротевший офицер ещё какое-то время заходил в гости, сидел в гостиной, иногда выпивал с дедом по рюмочке то ли дедового самогона, то ли принесенного шнапса, а потом и сам уехал вместе со своими солдатами. Тоже, видимо, на фронт. Больше никогда в жизни папа об этих людях даже не слышал. А было это уже в предверии Курской битвы – самого большого сражения сорок третьего года, одной из самых больших и тяжелых битв не только Второй мировой, но всех войн в истории человечества.
Зенитчики и самолёты
Курск от городка стоял очень далеко, но папе сейчас кажется, что с самого начала того лета все ожидали крупного решающего столкновения между Красной армией и немцами – всем понятно было, что именно летнее сражение и решит судьбу войны.
Насколько в этом случае папины мысли отражают действительность, а насколько срабатывает «ложная память», сказать невозможно, но 5 июля 1943 года Курская битва началась. Немцы пошли в наступление, стремясь окружить и уничтожить советскую оборону в районе так называемого «курского выступа». Сражение продолжалось неделю. Сначала немцам удалось прорваться на отдельных участках на глубину до пары десятков километров, однако успехом эти прорывы назвать нельзя, конечно – обычные тактические отступления в ходе сражения. Затем советская армия отбросила немцев на исходные позиции, ну, а затем, прорвала уже оборону противника и нанесла ему решающее поражение. После Курской битвы уже ни у кого в мире не оставалось никаких сомнений в том, что Германия войну проиграла, и речь идет только о том, сколько именно месяцев и лет понадобится на ее окончательный разгром. Тем более, что одновременно с Курским сражением американцы высадились на Сицилии, то есть, началась битва за освобождение Западной Европы.
Июль 1943 года стал одним из самых кровавых месяцев войны. Кроме сотен тысяч убитых и раненых немецких и советских солдат, в том месяце, например, американцы потеряли самое большое количество тяжелых бомбардировщиков за всю свою военную историю. Бомбардировщики эти, вылетая по ночам с баз в Англии или Северной Африки, бомбили всю захваченную гитлеровскими войсками Европу. А так как были они самыми большими и опасными для Германии, в частности, для её промышленности и транспорта, самолетами, то и уничтожению их немцы уделяли особое внимание.
**
Ещё до начала Курской битвы в доме поселились несколько немецких солдат-зенитчиков во главе с фельдфебелем. Надо сказать, что и в сорок третьем году жизнь в городке протекала совершенно спокойно, без особых передряг. Партизан, подпольщиков, советских разведчиков не было слышно, не говоря уже о каких-то налетах советской авиции – фронт стоял далеко, а бомбить особо в городе было нечего, разве что небольшую железнодорожную станцию, депо и пару шахт. Люди жили и выживали, привыкнув в оккупационным порядкам и окончательно к ним приспособившись… Так что, приезд зенитчиков – целой батареи или даже больше (папа точно не помнит) вызвал только удивление – зачем столько орудий на небольшой и тихий город, утопающий в яблочных и вишневых садах?
Зенитчики между тем стали активно готовиться к боям. Во дворе фельдфебель регулярно проводил занятия с батарейщиками. Те рассаживались на табуретках и записывали в тетрадки слова фельдфебеля. Папе тоже было интересно, так как на лекциях преподаватель вывешивал огромные плакаты, на которых были показаны темные силуэты самолетов – больших (бомбардировщиков?) и поменьше (истребителей?) – вид снизу, сбоку, спереди, сзади. Там же стояли цифры, видимо, изложение скоростей, высот, бомбовой нагрузки, количества членов экипажа и тому подобного.
По всей видимости, лекции были посвящены тактико-техническим данным авиации противника и указаниям по ведению стрельбы, прицеливанию, упреждениям и всякой другой необходимой зенитчику всячины. А фельдфебель, судя по его легкому обращению с формулами, необходимыми для расчетов стрельбы по самолетам, был в прошлой – гражданской – жизни, математиком, может быть, школьным учителем?
После теоретических занятий солдаты отрабатывали практические действия: учились расчехлять и устанавливать на позициях орудия, часами сидели на боевых постах, разворачивая пушки влево-вправо, поднося снаряды, перетаскивая пушки на руках на недалекие расстояния, быстро цепляя их к тягачам и перевозя на новые позиции, где вновь как можно быстрее устанавливали орудия и снова поднимали и опускали стволы, выбивали из них, якобы, застрявшие снаряды, заменяли друг друга, как будто бы, кто-то был убит или ранен… К тому же, копали укрытия, блиндажи, окопы, пункты связи и управления огнем… то есть, занимались обычным солдатским делом.
**
В свободные минуты фельдфебель любил поболтать с папой. Папа не может сказать – не помнит, – хорошие ли были у того отношения с бабушкой и дедушкой, но между папой и этим немцем тоже было нечто, вроде дружбы. Запомнилось папе, как фельдфебель устраивал соревнования по стрельбе: ставил в углу двора какие-то чурки и стрелял по ним из пистолета. Потом давал пистолет папе. Пистолет был тяжёлым, и папа в первый раз резонно заметил фельфебелю, что, мол, оружие тяжело для мальчишки, условия неравны. Тот согласился и предложил папе стрелять с более близкого расстояния. Соревнования, причем, на какие-то призы, – то ли яблоки, то ли шоколадки, – немец проводил чуть ли не каждый день, приглашая и других мальчишек.
И опять царила какая-то чуть ли не идиллическая обстановка: и те, и другие, уставшие от войны, пытались, наверно, забыться, пытались наладить отношения там, где наладить их было невозможно – всё же с одной стороны стояли жители оккупированной страны, а с другой, оккупанты. Можно было на время забыть, что никто из них напрямую в войне виноват не был, а выполнял то, что приказывалось сверху, но, наверно, никому, ни тем, ни другим, не удавалось окончательно и полностью выбить из памяти, что идёт война, а перед тобой всё же представитель противной стороны, как бы ни был он приятен лично.
Однажды ночью папа проснулся от грохота. Бабка и дед резво его и Нину ухватили, и все бросились в погреб – отсиживаться. Грохот продолжался долго (или так папе показалось). Сначала решили, что город бомбят наши. Было очень страшно, но и радостно, потому что впервые наши самолеты бомбили врага в родном городе, впервые папа сам ощущал, как по немцам наносят удары. Всякая личная дружба совершенно не воспринималась, как смягчающее обстоятельство в пользу врага. Личные чувства никак не мешали радоваться ударам своей авиации.