– Мне жаль, что вас уволили, сэр.
Толпа на улицах редела. Дети напротив галантереи допевали последний куплет «Тихой ночи», чтобы разбежаться по домам – на этот раз кудрявый юноша их даже не заметил.
– Не берите в голову, мистер домовой, я сам виноват. – Он вновь натянул свой защитный кокон, отражающий веселье.
– Я виноват, сэр, – возразил Оскар. – Не стоило мне вытирать стойку охранником.
– Вы ничего не сломали: ни столов, ни носов, ни пальцев. Они даже штраф не смогут выкатить. Это мне не стоило называть шефа узколобым кретином, но… чёрт побери, это было приятно! – Юноша коротко рассмеялся. – Ну да ладно. Всё равно скоро учёба начнётся, а летом я себе другую работу найду. Знаете, я ведь специально устроился в бар, чтобы собирать истории… но вместо вдохновения пришла опустошённость.
Дальше они шли молча. Ровно, одинаково, без прыжков через сугробы и танцев с фонарями. Неслучившееся чудо № 34 думало о своём, а Оскар пытался распробовать на вкус это новое для него чувство: неловкость.
– Почему вы пригласили меня? – спросил Оскар, когда они подошли к дому двенадцать на Брентон-стрит. – Нарушили правила, рисковали местом. Ради чего?
Юноша пожал плечами.
– Потому что всё это несправедливо. Вот вы про выбор говорили, а разве он есть? Могу ли я выбирать свою судьбу, если рядом с моей фамилией никому до сегодняшнего дня не хотелось ставить «сэр»? Разве можете вы – все вы – ходить, куда пожелаете, жить в больших домах и заводить собственных слуг? Или выбрать профессию престижнее, чем курьер, почтальон или водитель?
Люди забавные. До сих пор верят, что это они устанавливают правила. Оскар мог бы многое ему ответить. Мог бы сказать, что ему не сдались ни визиты в бар, ни фальшивое признание, ни почёт. Что невозможно угнетать тех, кто никогда, с начала времён, не считал себя ниже человека. Что справедливость не в условностях, а равноправие каждый трактует по-своему – часто, ошибочно. И уж явно не стоило жертвовать заработком ради надуманных принципов, но вдруг…
Вдруг его осенило.
– Сэр, – Оскар прокашлялся. – Для меня ещё никто не совершал такого доброго и бескорыстного поступка. Сегодня вы вернули мне веру в хороших людей.
– Что? – Юноша вздрогнул.
– Да, сэр. Я, кхм, признателен и счастлив.
– Но… Правда?
Для пущей убедительности Оскар два раза кивнул.
– Безусловно. Это был самый нужный и самый добрый поступок. Я сохраню воспоминание о нём на всю жизнь.
У юноши порозовели кончики ушей. Кажется, он едва удерживался, чтобы не начать рисовать ботинком узоры на снегу.
– Если так, мне приятно…
– Вот! – Словно наблюдая за собой со стороны (и испытывая смесь возмущения и ужаса), Оскар отвернул полу сюртука и достал жестяную коробку с самым воздушным, самым мягким и волшебно ванильным печеньем мадлен. Вообще-то он планировал достать одно печенье. И сам не понял, почему протянул юноше всю коробку. – Держите, сэр.
– М-мне? – Чудо № 34 на полдюйма приподняло крышку и приникло ноздрями к источнику восхитительного аромата.
– Вам, сэр.
– Спа… Но нет же!
– Да, сэр.
– Это в благодарность?
Оскар на миг задумался. На этот раз он сказал абсолютную правду:
– Это – просто так. Потому что мне так хочется.
Юноша смотрел то на него, то на коробку, с которой всё меньше способен был расстаться.
– Моя мама когда-то… – он замялся. – Спасибо вам, мистер домовой.
– Ступайте, сэр.
Даром внушения Оскар никогда не обладал, но юноша завороженно кивнул.
– Завтра новогодняя ночь. Я хочу позвать Кэти… – он невольно заулыбался, – на праздничный ужин. А вы – вы будете здесь?
– Прощайте, сэр, – ответил Оскар.
Через минуту хлопнула дверь, и он остался один.
А еще через пять минут в комнате, где он успел два раза побывать без спросу, снова вспыхнул свет.
Забравшись на дуб, Оскар наблюдал, как рядом с пишущей машинкой появился стакан молока и тарелка с печеньем. Застучали клавиши: негромко, осторожно. Строчки множились, и зажатая в держателе страница уверенно ползла вверх. Скоро, награждённая улыбкой, она отправилась на край стола. За ней ещё одна. И ещё. Горка печенья таяла, а исписанных страниц становилось всё больше.
– Всё-таки любовь сработала?
Оскар вздрогнул и подвинулся, освободив немного места рядом на ветке.
– Не знаю, – честно ответил он.
– А поцелуй был? С поцелуями оно всяко надёжнее.
– Не знаю.
– Или печенье зачарованное?
– Не знаю. Что ты тут делаешь, Даддл?
Даддлодоб, кряхтя, уселся рядом.
– Да вот решил сам всё проверить. Подготовиться, так сказать, к твоему очередному утреннему визиту. – Он осмелился дружески ткнуть Оскара в плечо, но от ответного взгляда съёжился до размеров мыши.
– Ах, если бы только любовь всегда решала! – прозвенел рядом хрустальный голосок. На ветке повыше, прислонившись спиной к стволу, в струящемся шёлке платья и волос стояла Кэл. Даддлодоб проследил взглядом от припорошенных снегом пальчиков в открытых сандалиях до выпуклостей по обе стороны от глубокого выреза. Надувшись и зарумянившись, гном принялся заплетать бороду в косы (при этом у него подергивались уши), но Оскар цыкнул, и пузырь природного обаяния подсдулся.
– Что же тогда? – спросил гном, не обидевшись.
Кэл загадочно улыбнулась.
– Мне кажется, наш писатель снова поверил в добро.
– Что за добро? Что такого доброго произошло? А кто его совершил? Ты же не имеешь в виду… что, неужели печенье? Нужно было просто сладостями поделиться? Так ведь это обычное…
– У тебя язык отсохнет называть печенье по рецепту мадам обычным, – вмешался Оскар.
Он скользнул вниз. Остальные двое приземлились рядом – один неуклюже, другая плавно и бесшумно.
– Чем займёшься теперь? – Даддлодоб попытался скрыть тяжкий вздох, но не вышло. – Домой сразу поедешь, да?
– Может, и поеду, – ответил Оскар. – А может, на «Роллс-Ройсе» вас покатаю.
Слышался шёпот и смех. Рычал мотор, снег скрипел под колёсами.
А потом всё стихло, и ночную тишину тревожил только треск рычажков и клавиш машинки. Клац-клац…