Под сенью боярышника

Глава вторая

Появился молодой человек с Хуань Хуанем на руках. На нём было тёмно-синее, хлопковое пальто до колен, которое, вероятно, входило в спецодежду геологической партии. Маленькое тело Хуань Хуаня закрывало большую часть его лица, и только тогда, когда он подошёл почти вплотную к Цзинцю и опустил малыша на землю, она увидела его лицо.

Её рациональный взгляд подсказывал, что перед ней не типичный работяга. Лицо его не было черновато-красным, оно было белым; его тело не глыба, подобная железной башне, а стройный силуэт. И брови его, хоть и густы, но совсем не такие, что рисуют на пропагандистских плакатах, где они расходятся, как два кинжала.

Его вид напомнил Цзинцю фильм, снятый накануне Культурной революции. Назывался он «Молодое поколение». В нём был персонаж, который обладал, как тогда это называли, ретроградным мышлением. Третий Старче нисколько не походил на революционера или храброго солдата – он больше напоминал мелкого буржуа – и оказалось, что Цзинцю восхищает как раз эта его не-революционность.

Она почувствовала, как сердце забилось учащённо, и разволновалась, вдруг осознав, как выглядит со стороны она сама и её одежда. На ней был старый костюм с хлопковым подбоем, который носил ещё её брат. Костюм немного напоминал тот, в котором изображают Mao, за исключением того, что у пиджака был только один карман. Стоячие воротники на таких костюмах были коротки, а шея у Цзинцю была на редкость длинной. Она уверила себя, что должна напоминать жирафа. Из-за того, что её отца сослали на перевоспитание в трудовой лагерь в деревню, когда она была ещё совсем юной, семейству приходилось выживать только на зарплату матери. Им всегда не хватало денег, поэтому Цзинцю донашивала старую одежду своего брата.

Она никак не могла припомнить, волновало ли её прежде, во что она одета; впервые её обеспокоило, не производит ли она плохое впечатление своим костюмом. Давно она не чувствовала себя настолько застенчивой. Когда Цзинцю ходила в начальную, а потом и в среднюю школу, ученики, случалось, задирали её, но как только она перешла в старшую ступень средней школы, ни один из них уже не смел посмотреть ей прямо в глаза. Мальчики в её классе, казалось, боялись её и краснели, когда она с ними заговаривала, поэтому ей и в голову не приходило, нравится ли им то, как она выглядит или во что одета. Они были глупы, как шобла маленьких уродов.

Но стоявший перед нею хорошо одетый мужчина привёл её в трепет, задел её сердце. Ворот его белоснежной рубашки выглядывал из-под незастёгнутого синего пальто. Его рубашка, опрятная и отутюженная, была сшита, должно быть, из полиэстера, который Цзинцю совершенно не могла себе позволить. Его джемпер цвета серого риса был ручной вязки, и Цзинцю, большая любительница вязать, отметила про себя, что рисунок был замысловатым. Обут он был в пару кожаных туфель. Она скользнула взглядом по своим собственным выцветшим туфлям фабрики «Освобождение» и подумала: что ж, он богат, я из бедных, похоже, мы из разных миров.

С лёгкой улыбкой он спросил у Хуань Хуаня:

– Это и есть тётенька Цзинцю?

Обращаясь к ней, он уточнил:

– Ты сегодня приехала?

Он говорил на северном диалекте, а не на диалекте уезда или диалекте её города.

Цзинцю стало интересно, с кем он будет говорить на северном диалекте в этой округе. Её собственный северокитайский был превосходен, благодаря чему она вела радиопередачи в школе и часто её выбирали чтецом на сборах и спортивных мероприятиях. Но она стеснялась говорить на нём, так как, кроме людей из других уездов, никто им не пользовался в повседневной жизни. Цзинцю не понимала, почему с нею он заговорил именно на северокитайском. Поэтому она ограничилась коротким м-м-м в ответ.

Он спросил:

– Мой дорогой товарищ писатель приехал через Илин или через Город-на-Яньцзя?

Диалект его был просто музыкой.

– Я не писатель, – смущённо ответила Цзинцю. – Не надо меня так называть. Я приехала через Илин.

– Тогда, должно быть, ты валишься с ног от усталости, поскольку от города необходимо идти, там даже минитрактор не пройдёт.

И он протянул свою руку к ней и разжал кулак.

– Возьми конфетку.

Цзинцю увидела у него на ладони две конфеты, завёрнутые в бумажки. Они совсем не были походили на те, что можно было купить на рынке дома. Он заробела и покачала головой:

– Я не буду, спасибо. Отдайте их малышу.

– А ты уже состарилась для конфет?

Конечно! для него она была сущим ребёнком.

– Я? Вы разве не слышали, как Хуань Хуань назвал меня тётенькой?

Он засмеялся. Цзинцю понравился его смех. Есть люди, которые только шевелят мускулами на лице, когда смеются, их губы изображают счастье, в то время как глаза грустят с выражением холода и отстранённости. Но когда смеялся он, мелкие чёрточки появлялись по обе стороны его носа, а глаза смотрели чуть-чуть искоса. Смех исходил изнутри него, а не от насмешки.

– Вовсе не нужно быть ребёнком, чтобы есть конфеты, – сказал он, протягивая ей руку снова. – Бери, не надо стесняться.

У Цзинцю не было выбора, кроме как взять конфету, но она тут же оговорила своё условие:

– Я возьму её для Хуань Хуаня.

Хуань Хуань тут же бросился к ней, просясь на руки. Цзинцю не знала, что она такое сделала, что тот так к ней привязался, и была слегка удивлена. Она взяла его на руки и сказала Третьему Старче:

– Тётенька Чжан хочет, чтобы вы пришли домой на ужин. Нам пора. –

Давай-ка дядя понесёт тебя, – сказал Третий Старче. – У твоей тётеньки был долгий день, она натопталась сегодня вдоволь и, должно быть, очень устала.

Он выхватил Хуань Хуаня из рук Цзинцю и подал ей знак, чтобы она шла впереди. Цзинцю отказалась, потому что ей стало страшно, что он будет смотреть на неё сзади и думать, какая же у неё неуклюжая походка, или увидит, что одежда на ней с чужого плеча. И Цзинцю сказала:

– Идите первым. Я… не знаю дороги.

Он не стал настаивать и пошёл впереди с Хуань Хуанем на руках, позволив Цзинцю идти следом. Она наблюдала за ним, думая, что он идёт, как хорошо обученный солдат, просто марширует, почти не сгибая в коленях ног. Он не походил ни на одного из своих братьев, как будто был вообще из другого семейства.

Цзинцю спросила:

– А это вы играли на аккордеоне?

– М-м-хм, ты слышала? Значит, ты слышала и все мои косяки.

Цзинцю не видела его лица, но чувствовала, что он улыбается. Она запнулась:

– Я… нет, ну какие косяки? Я-то вообще не играю.

– Такая скромность может означать только одно: ты, должно быть, эксперт, несмотря на свой юный возраст.

Он остановился и обернулся.

– Детей учат, что лгать нехорошо… Значит, ты играешь. Привезла аккордеон с собой?

Когда Цзинцю отрицательно покачала головой, он сказал:

– Ладно, возьмём мой. Можешь наиграть мне пару мелодий.

От страха Цзинцю замахала руками.

– Нет-нет, у меня нет способностей, вот вы играете… действительно хорошо. Не буду я играть.

– Хорошо, в другой раз тогда, – сказал он и зашагал снова.

Цзинцю спросила:

– Как вышло, что здешние люди знают «Ой, боярышник милый…»?

– Да это известная песня. Она была популярна лет пять или десять тому назад, многие её знают. А ты знаешь слова?

Её мысли перепрыгнули от песни к боярышнику на горе.

– В песне говорится, что у боярышника белые цветы, но сегодня товарищ Чжан сказал, что боярышник на горе цветёт красным.

– Да, у некоторых боярышников красные цветы.

– Но у того дерева это же потому, что кровь храбрых солдат оросила его корни, превратив белые цветы в красные?

Она чувствовала себя немного глупой. Она думала, что он смеётся, и потому торопливо спросила:

– Вам этот вопрос кажется глупым, да? Я только хотела уяснить для себя. Я участвую в составлении учебника и не хочу включать какое-нибудь враньё.

– А и не надо врать. Записывай всё, что тебе говорят. А правда там или враньё – не твоя проблема.

– А вы верите, что цветы окрашены кровью солдат?

– Нет, не верю. С научной точки зрения это невозможно, они всегда должны быть красными. Но это то, что говорят люди, и, конечно, из этого выходит хороший рассказ.

– Так вы думаете, что все здесь врут?

Он засмеялся:

– Не совсем врут, они просто поэтичны. Мир существует объективно, но ощущение этого мира у каждого человека различается, и если взглянуть на мир глазами поэта, то увидишь иной мир.

Цзинцю подумала, что он мог бы быть весьма «литературным», или, как сказал бы отличник правописания в её классе, парящим. –

Вы когда-нибудь видели, как цветёт боярышник?

– Ага. Он цветёт каждый май.

– Ой, а я уезжаю в конце апреля, так что у меня не получится увидеть это.

– Всегда можно вернуться. В этом году, когда боярышник зацветёт, я дам тебе знать, и ты приедешь посмотреть.

– А как вы дадите мне знать?

Он снова рассмеялся.

– Способ найдётся всегда.

Это он обещал впустую. Телефоны были редкостью. В Средней школе №8 стоял только один аппарат, а если нужно было позвонить по межгороду, то приходилось идти через весь город на переговорный пункт. А в таких местах, как Западная Деревня, и телефона-то, вероятно, нет.

Он, похоже, ломал голову над той же проблемой.

– В этой деревне нет телефона, но, вообще-то, можно бы написать тебе письмо.

Если он напишет ей письмо, то первой его получит, вне всяких сомнений, мать и испугается до смерти. С самого раннего детства мать говорила ей, что даже один неосторожный шаг ведёт на дорогу невзгод. Несмотря на то, что мать так и не объяснила ей, что значит неосторожный шаг, Цзинцю догадывалась, что одной встречи с юношей, вероятно, хватило бы с лихвой.

– Не надо письма, не надо, – сказала она. – Если мать увидит, то что подумает?

Он обернулся.

– Не волнуйся. Если не хочешь, чтобы я писал, я и не буду. Боярышник не такое растение, что цветёт одну ночь и затем умирает. Боярышник цветёт дольше. Просто выбери воскресенье в мае, приезжай и полюбуйся.

Как только они добрались до дома товарища Чжана, он опустил Хуань Хуаня на землю и вошёл вместе с Цзинцю. Собралось всё семейство. Первой представилась Фэнь, а затем представила всех остальных: вот это мой младший брат, а это – моя невестка. Цзинцю повторяла – брат, невестка, – и все улыбались, все были счастливы, что она остановилась у них.

Последним Фэнь показала на Третьего Старче и сказала:

– Это – мой третий брат, поздоровайся с ним.

Цзинцю послушно приветствовала его – третий брат, – при этом все засмеялись. Цзинцю не поняла, что тут было такого смешного, и покраснела.

Третий Старче объяснил:

– На самом деле я не член семьи. Я тут жил временно, как ты сейчас. Но им нравится называть меня так. Тебе не стоит. Меня зовут Сунь Цзяньсинь. Можешь называть меня моим настоящим именем или, как все зовут меня, Третий Старче.

Глава третья

На следующий день Ассоциация реформы образования Средней школы №8 Ичана принялась за работу. Несколько следующих недель они брали интервью у селян, слушая их рассказы о войне с японцами, рассказы о том, что значит быть деревней для сельскохозяйственных исследований, рассказы о том, как они сражались против такого-то и такого-то капиталиста во власти. Иногда они ходили осматривать местные достопримечательности исторического значения.

По вечерам, закончив свои интервью, члены Ассоциации вместе обсуждали, что они собирались писать и кто о чём. Они расходились и писали свои разделы, потом сходились снова и читали вслух то, что написали, и отмечали для себя, что нужно перепроверить. В дополнение к работе над учебником, они проводили один день в неделю в полях с коммунарами. Коммуна не отдыхала по воскресеньям, поэтому не было выходного и у Цзинцю. Члены Ассоциации реформы образования по очереди ездили домой в Ичан, чтобы отчитаться о своих успехах, и там, дома, им разрешали двое суток отдохнуть.

Каждую среду и воскресенье вторая дочь Чжанов, Фан, возвращалась из школы в Городе-на-Яньцзя. По возрасту она была близка Цзинцю, и, поскольку спали они в одной кровати, то быстро стали подружками. Фан учила Цзинцю сворачивать лоскутное одеяло в особую треугольную форму, а Цзинцю помогала Фан составлять эссе. По вечерам они засиживались допоздна, разговаривали, главным образом о втором брате Фан, Лине, кого они называли Вторым Старче, а её мнимого брата – Третьим Старче.

Обычаем в этой деревне было то, что сыновья в каждом семействе получали прозвища в соответствии со своим возрастом. Поэтому самого старшего называли Первый Старче, второго сына – Второй Старче, а третьего – Третий Старче. Для дочерей такого обычая не существовало; им семейство просто добавляло ласковое ятоу, или девчурка, к именам. Так, Фан называли девчурка Фан, а Фэнь – девчурка Фэнь. Разумеется, это длилось только до тех пор, пока девочки были в составе семьи, а, выйдя замуж, они уезжали, чтобы прилепиться к семьям мужей; говорили, что замужняя дочь – пролитая вода.

Фан сказала Цзинцю:

– Мама говорит, что с тех пор, как ты здесь, Второй Старче стал очень трудолюбивым. Он прибегает домой несколько раз на дню, чтобы натаскать воды, так как он переживает, что вы, городские девочки, любите мыться чаще, чем мы, селянки. И он думает, что ты не привыкла к холодной воде, поэтому каждый день кипятит много бутылок, чтобы у тебя была вода и попить, и умыться. Мама просто счастлива – она думает, что он старается тебе понравиться, чтобы ты стала его женой.

Цзинцю почувствовала себя неловко. Она знала, что не могла отплатить Линю за его доброту тем, на что он, возможно, рассчитывал.

Фан продолжила:

– Третий Старче тоже хорошо к тебе относится. Мать сказала, что он приходил заменить стекло в твоей керосиновой лампе. Он говорит, что наше стекло слишком тёмное, и это плохо для твоих глаз. А ещё он дал маме денег и сказал, чтобы она не экономила на электроэнергии.

Цзинцю была вне себя от радости, но ответила просто:

– Это только потому, что он переживает за твои глаза. В конце концов, это же твоя комната.

– Это давно моя комната, но разве он когда-нибудь приходил заменить стекло в моей лампе?

Когда Цзинцю в следующий раз натолкнулась на Третьего Старче, она попыталась отдать ему деньги, но он не принял. Они заспорили, и Цзинцю уступила. И всё же когда она приготовилась к отъезду, то положила немного денег на стол и оставила записку, точно так же, как это делали солдаты 8-й Маршевой Армии. Никто никогда не был так внимателен к ней, поскольку на ней висело бремя плохого классового происхождения. Она чувствовала, что украла какую-то новую жизнь, так как Тётенька и всё семейство не знали об её происхождении. Подожди, вот они узнают, думала она, и не посмотрят уже на меня как прежде.

Однажды утром Цзинцю встала и принялась сворачивать лоскутное одеяло, когда обнаружила на простыне пятно крови размером с яйцо. Старый дружок вернулся. Он всегда являлся как раз перед тем, как должно было произойти что-то важное. Вот и теперь он наносил свой обычный упреждающий удар. Всякий раз, когда её класс должен был идти изучать промышленное производство, исследовать сельское хозяйство или заниматься военной подготовкой, её старый дружок являлся безо всякого предупреждения. Цзинцю бросилась собирать простыню. Она хотела осторожно отчистить пятно, но её смутило то, что придётся стирать в доме. В тот день как раз шёл дождь, поэтому ей пришлось ждать до полудня, когда он, наконец, прекратится, чтобы постирать простыню в реке.

Она знала, что ни в коем случае нельзя входить в холодную воду во время визита старого дружка – мать всегда напоминала ей об этом, объясняя снова и снова все опасности. Нельзя пить холодную воду, нельзя есть холодную пищу и нельзя купаться в холодной воде, иначе будут у тебя и зубная боль, и головные боли, и ломота в теле. Но в тот день у Цзинцю не было выбора. Стоя на двух больших камнях в реке, она опустила простыню в воду. Река была мелкой, и как только она это сделала, то простыня запачкалась илом с русла реки. Чем больше она стирала, тем грязнее становилась простыня. Ну, решись, сними обувь и зайди на глубину, подумала она.

Когда она принялась снимать обувь, то услышала:

– Так ты здесь? Хорошо, что я тебя увидел, а то я как раз собирался пойти выше по течению помыть свои резиновые сапоги. Вот бы грязи было для твоих простыней.

Это был Третий Старче. С тех пор, как она назвала его братом и над ней все посмеялись, она не знала, как его называть, а если бы и знала, что сказать, то это ничего бы не значило, поскольку она не смогла бы выдавить из себя и слова. Всё, связанное с ним, стало табу, и на уста её легла печать. Но глазам, слуху и сердцу всё о нём было столь же дорого, как и Красная книжка Мао: ей хотелось читать, и слушать, и думать о нём весь день.

На нём всё ещё было хлопковое полупальто, но обут он был в пару высоких резиновых сапог, облепленных грязью. Цзинцю застеснялась: дождь льёт как из ведра сегодня, а я вот тут, стираю свои простыни. Он, должно быть, догадывается, что произошло. Она боялась, что он может спросить, и поэтому неистово перебирала мысли, отчаянно придумывая какую-нибудь правдоподобную ложь.

Но Третий Старче ничего не спросил, а просто сказал:

– Дай-ка мне, у меня резиновые сапоги, я могу зайти поглубже.

Цзинцю отказалась, но он уже снял своё хлопковое пальто, передал его ей и забрал простыню. Она прижала к себе его пальто и встала у берега, наблюдая, как он закатал рукава и широко шагнул на глубину. Сначала одной рукой он вымыл свои сапоги, а затем начал энергично гонять в воде простыню.

Через некоторое время он взял её за концы и, словно забрасывая сеть, растянул на воде. Красное пятно покачивалось на поверхности. Он отпустил простыню и подождал, пока течение едва не унесло её. Цзинцю испугалась и подала голос. Третий Старче сунул руку в воду и вытянул простыню. Он так поиграл с простыней несколько раз, и Цзинцю успокоилась, и больше уже не боялась, что простыня уплывёт. Вместо этого она молча наблюдала за его движениями.

На сей раз он не стал ловить простыню, и течение подхватило её. Она смотрела, как та уплывала всё дальше и дальше, поскольку Третий Старче не предпринимал никаких попыток ухватить её. Цзинцю не могла уже больше молчать, она буквально завопила, что его только рассмешило, и он пробежал по бурлящей воде, чтобы доставить простыню назад.

Стоя в воде, он обернулся, посмотрел на неё и произнёс:

– Замёрзла? Надень моё пальто.

– Мне не холодно.

Он выпрыгнул на берег и набросил своё пальто ей на плечи, смерил её взглядом и затрясся от смеха.

– Что? В чём дело? – спросила она. – Плохо выгляжу?

– Нет, просто пальто тебе слишком велико, вот и всё. В нём ты похожа на гриб.

Глядя на его руки, красные от холода, она спросила:

– А ты не замёрз?

– Я стал бы хвастуном, если бы сказал, что мне жарко, – засмеялся он, – но через минуту всё будет в порядке.

Он вернулся в воду, продолжил стирать простыню, потом выжал её и поднялся назад на берег. Она передала ему пальто, а он взял таз с простынёй. Цзинцю попыталась отнять у него таз, сказав при этом:

– Иди на работу. Я сама отнесу, спасибо большое.

Он не уступал.

– Сейчас обед. Я работаю здесь поблизости, потому и пошёл в перерыве к Тётеньке.

Вернувшись домой, он показал ей бамбуковый шест, используемый для сушки одежды, который находился под карнизом в задней части дома, нашёл тряпку, протёр шест дочиста и затем помог ей повесить и закрепить простыню, чтобы та сохла на солнце. Всё у него выходило очень естественно.

– Как это ты так наловчился в работе по дому?

– Я долго жил вдалеке от дома. Я могу всё делать сам.

Тётенька, услышав это, поддразнила его.

– Ну и хвастун! Моя Фэнь стирает твоё лоскутное одеяло и простыни.

Фэнь, должно быть, неравнодушна к нему, подумала Цзинцю, иначе с какой стати она бы стирала его простыни?

В эти недели Третий Старче приходил к Тётеньке на обед почти каждый день. Иногда он мог прикорнуть, иногда перебрасывался парой слов с Цзинцю, а иногда приносил яйца и мясо с тем, чтобы Тётенька могла приготовить что-нибудь вкусненькое для всех. Никто не знал, где он их брал, так как всё это выдавалось по талонам. При случае он приносил даже фрукты, что было редкостным лакомством, поэтому его приход радовал всех.

Однажды он попросил Цзинцю показать ему, что она написала, так замотивировав свою просьбу:

– Цзинцю, я знаю, что хороший мастер не показывает недоделанный шедевр, но твоё творение не осколок нефрита, а история деревни. Ты позволишь мне посмотреть, что ты написала? Цзинцю не смогла отговорить его и дала ему почитать своё произведение. Третий Старче читал его внимательно и после вернул.

– У тебя, безусловно, талант, но заставлять тебя писать такой материал, ну, в общем, это – пустое.

– Почему?

– Всё это случайные эссе, не связанные между собой. Они не очень интересны.

Его слова потрясли Цзинцю: он произносил что-то совершенно реакционное. В глубине души ей тоже не нравилось писать эти эссе, но и никакого выбора у неё не было. Он понимал, что она многое вложила в эту работу, поэтому попробовал успокоить её:

– Просто пиши, что хочешь, и это будет прекрасно. Не напрягайся так сильно над таким материалом.

Она убедилась, что вокруг никого нет, и спросила:

– Ты говоришь, не напрягайся так сильно над таким материалом. Хорошо, а над чем нужно напрягаться?

– Над тем, о чём хочется писать. Ты когда-нибудь писала рассказы или стихи?

– Нет. Кому понравится рассказ, который я напишу?

Он удивился.

– А как ты думаешь, какие люди пишут рассказы? Я думаю, у тебя есть все задатки писателя: у тебя хороший стиль, и, что ещё более важно, у тебя пара поэтических глаз, ты видишь поэзию в жизни.

Цзинцю подумала, что он снова воспарил, поэтому сказала:

– Ты постоянно говоришь о том, что нужно быть поэтичным, что всё на свете поэтично. Что конкретно ты имеешь в виду под словом поэтичный?

– В прошлом я бы имел в виду просто всё поэтичное. В наши дни, конечно, я вкладываю в это слово понятие революционный романтизм. –

Похоже, ты знаешь, о чём говоришь. Почему бы тебе не написать какой-нибудь рассказ?

– Я хочу писать, но всё это никто никогда не осмелится опубликовать. Как-то не хочется писать то, что никогда не будет издано, – засмеялся он. – Культурная революция началась, когда ты, должно быть, пошла в школу, а я уже учился в старшей ступени средней школы. На меня капитализм повлиял глубже, чем на тебя. Мне всегда хотелось учиться в университете, в Пекинском университете, или в университете Цинхуа, но я родился слишком поздно.

– Рабочие, крестьяне и солдаты могут теперь учиться. Почему бы тебе не попробовать?

– А смысл? В университете теперь ничего не изучишь, – сказал он, отрицательно покачав головой. – А что ты собираешься делать, когда закончишь школу?

– Работать в поле.

– А после того?

Цзинцю расстроилась – она не видела, что у неё будет после того. Как и всех других молодых горожан, её брата отправили в поля несколько лет назад безо всякой возможности вернуться. Он хорошо играл на скрипке; его приглашали и в уездную концертную бригаду, и в Ансамбль политический песни и танца армии и флота, но всякий раз, когда его проверяли на политическую благонадёжность, приглашение отзывали. Уязвленная, она сказала:

– Нет у меня никакого после того. После того, как меня отправят в поля, у меня не будет шанса вернуться, потому что классовый статус моей семьи очень плох.

Он ободрил её.

– Это не так. Разумеется, ты сможешь вернуться, это только вопрос времени. Не думай слишком много об этом и не заглядывай далеко в будущее. Каждый день мир меняется. Кто знает, к тому времени, когда ты окончишь школу, эту политику, возможно, отменят, и тебя вообще никуда не отправят.

Цзинцю чувствовала, что ей нечего ему сказать. Он был сыном чиновника, и несмотря на то, что тоже где-то пострадал, сейчас у него всё было хорошо. Его никогда не посылали учиться у крестьян, но сразу же назначили в геологическую партию. Люди как он не могут понять людей как я, подумала она, не могут понять, почему я переживаю.

– Я хочу вернуться к работе, – сказала она, взяв ручку и делая вид, что начинает.

Он больше не сказал ничего, но пошёл покемарить и поиграть с Хуань Хуанем, пока не настало время возвращаться на работу.

Однажды он вручил ей толстую книгу «Жан-Кристоф» Ромена Роллана.

– Читала?

– Нет. Откуда она у тебя? – спросила Цзинцю.

– Мама купила. Мой папа чиновник, а мама – нет. Может быть, ты уже знаешь, но сразу же после Освобождения, в начале 1950-х, приняли новый закон о браке. Многие партийные кадры побросали своих жён на селе и взяли себе в жёны новых, миловидных, образованных городских девушек. Моя мама как раз и была одной из таких юных девушек, дочерью капиталиста. Может быть, она и за отца вышла замуж, чтобы изменить свой классовый статус. Кто знает? Но она считала, что папа её не понимал, поэтому ожесточилась и погрузилась в депрессию. Большую часть жизни она провела в книгах. Она обожала читать, и книг у неё было много, но когда началась Культурная революция, она струсила и львиную их долю сожгла. Мой младший брат и я спасли немного. Тебе интересно?

Цзинцю сказала:

– Это всё очень капиталистично, но, полагаю, мы могли бы усваивать это критически?

И опять он посмотрел на неё, как на ребёнка.

– Это всё всемирно известные книги. Только… прямо сейчас в Китае, ну, в общем, не самое благоприятное время. Но известные произведения известны по своим причинам, а не становятся макулатурой из-за каких-то временных перемен. У меня ещё есть, если тебе будет интересно, но тебе нельзя читать слишком много, а то это скажется на твоей манере письма. А ещё я мог бы помочь тебе с этой самой манерой.

Он тут же присел, чтобы помочь ей с некоторыми абзацами.

– Я многое знаю об истории Западной Деревни. Я кое-что напишу, а ты отнеси это своим учителям и друзьям и посмотри, заметят ли они разницу. Если не заметят, то я буду помогать тебе.

Когда она отнесла свою работу группе, оказалось, что никто не смог сказать, что это не она написала. Так он стал её наёмной рукой. Он приходил каждый день на обед, чтобы помочь ей написать свою долю в учебник, а она проводила время за чтением романов.