Под сенью боярышника

Глава седьмая

Цзинцю места себе не находила из страха, что Линь расскажет другим сценку, которую увидел на реке. Она долго не могла уснуть. Пока он никому ничего не сказал, но не потому ли, что она была рядом? Стоит мне только выйти из дома, как он тут же доложит Тётеньке, ведь доложит? Если Линь действительно поджидал у реки её возвращения, тогда он точно проболтается, потому что Цзинцю знала, что ему невыносимо было видеть её с Третьим Старче. Наихудшим сценарием будет, если Линь расскажет людям о ней и Третьем Старче, и если эти сведения дойдут до членов Ассоциации, а через них проникнут в школу. Что случилось бы, узнай об этом вся школа?

Её плохое классовое происхождение камнем висело у неё на шее, потому что, хотя её мать и освободили, и теперь та служила учителем масс, отец её по-прежнему считался землевладельцем.

Из пяти плохих элементов – землевладельца, богатого крестьянина, контрреволюционера, коррумпированного чиновника и реакционера – землевладелец был самым гнилым врагом рабочему классу из всех. Её школа, конечно, ухватится за любое плохое поведение и использует его как дубину, чтобы отдубасить такую дочь землевладельца, как она. И они обязательно притянут сюда и остальных членов её семьи.

Классовый ярлык, навешенный на её отца, был чрезвычайно несправедлив. Мало того, что он уехал из дома на учёбу в раннем возрасте, но его семейство не брало плату с арендаторов за пользование их землёй, поэтому его вдвойне обидели и вообще не должны были классифицировать как землевладельца. Его всегда считали прогрессивным молодым человеком. Он сбежал с вражеской территории и переехал на освобождённые земли ещё за несколько лет до 1949 года, чтобы служить людям, используя свой музыкальный талант. Он организовал хор, который пропагандировал Коммунизм и Мао Цзедуна, обучая массы знаменитой песне «Свободное небо – блестящее небо». Никто не знал почему, но как только началась Культурная революция, выделили именно его и обвинили в том, что он тайный агент на службе у националистов.Его заклеймили как землевладельца и сослали в трудовой лагерь. Проблема была в том, что ему не могли дать более одного ярлыка, поэтому приклеился тот, с которым труднее всего было жить, а секретный агент Чан-Кайши, активный контрреволюционер и бог весть что ещё, были недостаточно убедительны.

Даже малейшая ошибка с её стороны поэтому могла бы ввергнуть её в ещё большее несчастье. Эти мысли наполняли её раскаянием за свои действия. Она не могла разобраться, что нашло на неё, это было, как будто она приняла какое-то ворожейное зелье. Третий Старче сказал ей идти одной по горной дороге – и она пошла. Третий Старче сказал, что хочет подождать её в городе – и она позволила ему дождаться её. В конце концов, она позволила ему взять её за руку, позволила вести себя, позволила поцеловать. А хуже всего было то, что Линь видел, как он нёс её через реку. Что теперь? Беспокойство пожирало её. Как можно помешать Линю что-то сказать и, если он скажет, что делать? У неё не было сил даже думать о своих чувствах к Третьему Старче.

Несколько следующих дней Цзинцю провела на краю пропасти, тщательно обдумывая каждое слово, которое она обращала к Тётеньке и Линю, и пристально присматриваясь к Тётеньке в надежде обнаружить ранние свидетельства его предательства. Она поняла, что у Линя язык был с костями; он напоминал запечатанную тыкву. Её беспокоила Тётенька. Если ей суждено было услышать об этом, то она определённо даст ход делу. Цзинцю чувствовала себя пойманной в ловушку путами мыслей, по мере того как они кружились вокруг неё. Иногда взгляд Тётеньки говорил – я всё знаю! Но в иное время она молчала, как будто подозрения или дуновения сплетен её не трогали.

Третий Старче продолжал приходить в дом Тётеньки, но партия его переместилась на другой участок деревни, поэтому на обед он уже не приходил. Он часто приходил по вечерам, однако, всякий раз приносил еду. Дважды он приносил колбаски, которые покупал у местного крестьянина. Тётенька их готовила, разрезала на ломтики, а на гарнир тушила овощи. В один из таких вечеров Цзинцю обнаружила ломтик колбаски, спрятанный под рисом в её миске. Она была уверена, что Третий Старче, должно быть, подсунул его туда. Зная, как ей нравились колбаски, он хотел, чтобы она получила больше других.

Цзинцю не знала, что делать с этим лишним кусочком мяса. Её это просто обезоруживало. Мать, бывало, рассказывала предания старины глубокой, в которых любящие мужья в крестьянских семьях припрятывали мясо под рисом в мисках своих жён. У молодых жён не было никакого положения в новых семьях, и им приходилось постоянно уступать остальным во всём. Если на столе появлялось чтото вкусненькое, то молодая жена должна была ждать, когда первыми попробуют это родители мужа, потом муж, затем все дяди и тёти и, наконец, её собственные дети. К тому времени, когда очередь доходила до неё, оставались только овощи.

Мужья не осмеливались демонстрировать любовь к своим жёнам перед родителями. Поэтому если они хотели отдать своим любимым кусочек мяса, то приходилось идти на какие-то уловки. Мать поведала Цзинцю и способ, которым такая привилегированная молодая жена могла съесть спрятанное мясо: сначала украдкой она смешивала его с рисом, потом, поднеся край миски прямо к губам, извлекала этот кусочек из глубины миски, словно выкапывая туннель, делая вид, что просто сгребает рис. Спокойно она пережёвывала, запихивая остаток мяса назад в подполье. Ей приходилось быть очень осторожной и не съесть весь рис до второй порции, чтобы таким образом раскрыть захороненное сокровище. Но нельзя было приступать ко второй порции риса, не закончив первую, потому что, если бы родители мужа увидели, что она получила свой приз, то выговаривали бы ей очень долго!

Мать рассказала Цзинцю и о молодой девушке, которая подавилась до смерти из-за любви своего мужа. Тот запрятал варёное яйцо в её миску, единственное яйцо на всю семью в тот вечер, а она, испугавшись, что это будет обнаружено, засунула его целиком себе в рот. И только она собралась разжевать его, как свекровь что-то у неё спросила, и чтобы ответить, молодая жена попыталась его проглотить. Яйцо застряло у неё в глотке, и она умерла.

Цзинцю опустила взгляд в миску, её сердце прыгало в груди. Если Тётенька увидит, то не использует ли она это как свидетельство против меня? Если ловили какую-нибудь молодую жену, то её порицали, как соблазнительницу, которая обольстила своего мужа. Если Цзинцю попадётся сейчас, она окажется в гораздо худшем положении, чем те жёны, а новость, безусловно, достигнет её товарищей по Ассоциации реформы образования.

Цзинцю бросила короткий взгляд на Третьего Старче и увидела, что он оглянулся на неё. В выражении его лица читалось – «Вкусно?» Он был ловким, и ей страстно захотелось стукнуть его своими палочками для еды. Этот кусочек спрятанной колбаски был настоящей миной. Она была слишком напугана, чтобы вынуть его из риса, но если она его не съест, то рис скоро закончится, и колбаску раздора заметят все. Опустошив наполовину свою миску, Цзинцю бросилась на кухню и выбросила остатки в ведро для свиней.

Вернувшись за стол, она на него даже не взглянула, низко опустив голову над миской. Она не знала, просила ли добавку, и совершенно не соображала, что отправляла себе в рот; она знала только одно – необходимо освободить миску. А Третий Старче, казалось, совершенно не замечал её переполоха, и, подняв палочками ещё один кусочек колбаски, изящно отгрузил его в её миску. В ярости, она ударила своими палочками по его:

– Что ты делаешь? Я не безрукая.

Он оглянулся на неё с удивлением. С того дня, когда Третий Старче проводил её из города через гору в деревню, она стала грубить ему, а когда вокруг были люди, демонстрировала особенную жёсткость, как будто показывая всем, что между ними не могло быть ничего общего. Он, с другой стороны, вёл себя совершенно иначе. Прежде он разговаривал с нею, как взрослый с ребёнком, поддразнивая и поучая. Но теперь он малодушничал, постоянно пытаясь угадать её мысли, и во всём с ней соглашался. Она же упрекала его, а он в ответ только пристально смотрел на неё, скорее жалкий, чем сердитый, недостаточно смелый, чтобы отыграться шуткой. Чем более несчастным он выглядел, тем больше Цзинцю раздражалась: он выдавал их секрет.

Первые дни после возвращения Третий Старче пытался продолжать всё как прежде: входил в её комнату, чтобы помочь всякий раз, когда он видел, что она за столом и что-то пишет. Она шипела: «Чего ты сюда вламываешься? Уходи быстро, пока никто не видит». И он уже больше не был таким насмешливым. Когда она приказывала ему уйти, он молча стоял в дверях какое-то время, потом послушно уходил. Она слышала, как он разговаривал с кем-то из семьи, и иногда ей приходилось проходить через гостиную, чтобы пройти в заднюю часть дома. Он прерывался на середине предложения и смотрел, как она торопливо проходит через комнату, ничего не говоря ей и забывая при этом отвечать тому, с кем разговаривал.

Она слышала, как однажды невестка Тётеньки, Юминь, сказала: «Разве не так, Третий Старче?» Тот в ответ только буркнул «м-м-м», а затем, сконфузившись, переспросил: «Что не так?» Юминь рассмеялась:

– Что на тебя нашло в последнее время? Мне приходится несколько раз повторять, а до тебя не доходит. Ты совсем, как мои самые бестолковые ученики, которые никогда не слушают урок.

Цзинцю находила у себя на дне миске колбаски и даже яйцо ещё несколько раз, и это постоянно выводило её из себя. Она решила сказать Третьему Старче, что если он когда-нибудь подсунет ей чтото снова, то кто-нибудь да узнает. Сам-то он, очевидно, не боялся: он был рабочим, ему естественно было иметь подругу, но она-то ещё была школьницей! Его поведение подвергало её опасности.

Однажды старший брат, Сень, приехал домой из Города-на-Яньцзя и привёз с собой друга по имени Цянь, шофёра, который как раз накануне вечером сбил на дороге дикого оленя. Он и некоторые другие шофёры убили его, а мясо поделили между собой. Сень получил свой кусок и принёс его домой, чтобы все могли полакомиться.

Сень отправил Цзинцю за Третьим Старче: у Цяня сломались часы, и он приехал, чтобы узнать, не мог бы Третий Старче их отремонтировать.

На некотором расстоянии до лагеря геологической партии она услышала звуки аккордеона Третьего Старче. Тот играл польку – мелодию, которую она хорошо знала. Цзинцю остановилась и задумалась о своём первом дне в Западной Деревне, и о том первом мгновении, когда услышала аккордеон Третьего Старче. Это как раз было на этом самом месте. В тот день в её мыслях было только познакомиться с ним да переброситься парой фраз из вежливости. А потом… она начала жаждать встреч с ним, теряя рассудок от того, что не видела его несколько дней. Но с того злополучного дня, когда она возвращалась с ним из города через гору, её чувства изменились. Теперь её мучила мысль, что её могут разоблачить. «Мои буржуйские мысли укоренились глубоко, и я такая лицемерка, что только и волнуюсь, не узнает ли кто-нибудь о них. Если бы Линь не увидел нас тогда на реке, то я бы, вероятно, и сейчас стремилась быть с ним рядом. Линь спас меня от падения глубже в эту пропасть».

Её мысли вращались, как в воронке. В конце концов, она набралась храбрости и постучала в дверь Третьего Старче. Тот открыл дверь и удивился:

– Как это тебя занесло сюда?

– Сень попросил меня сходить за тобой и пригласить на ужин.

Он нашёл ей стул и налил стакан воды.

– Я уже поужинал, но скажи мне, какие вкусняшки привёз Сень, и, может быть, тебе удастся уговорить меня.

Цзинцю осталась в дверях и сказала:

– Старший брат хочет, чтобы ты пришёл. Он привёз какого-то парня, у которого сломаны часы, и хочет, чтобы ты на них взглянул. А ещё он привёз оленину и хочет, чтобы ты попробовал.

Услышав это, один из соседей по комнате Третьего Старче, мужчина средних лет, поддразнил:

– Малыш Сунь, оленина не шутка. Ты разве не знаешь, что от неё трубы горят, и особенно самая главная труба? И нет никакого способа притушить такой пожар? Вот был бы облом! Послушай совета – не ходи.

Цзинцю боялась, что Третий Старче не пойдёт из-за такого совета и торопливо пояснила:

– Не волнуйся. Оленина действительно согревает, но мы можем попросить Тётеньку приготовить машевую похлёбку (из золотистой фасоли. – Прим. перев.) Предполагается, что она остудит любые трубы.

Другие мужики в комнате заржали, а один сказал:

– Лады-лады, значит, так ты сбиваешь температуру, а? Машевой похлёбкой.

Третьему Старче было явно неудобно и, выйдя на улицу, он извинился:

– Эти парни давно не были дома, поэтому не следят за своими словами. Они всегда так шутят. Не обращай внимания.

Цзинцю ничего не понимала. Если кто-то говорит об оленине, как о средстве согреться, за что тут извиняться? Всякий раз, когда она ела что-то согревающее, типа чили, например, у неё губы горели, а иногда и зубы начинали ныть, поэтому ей приходилось следить за тем, чтобы не перебрать лишку. И что общего у этих шуток и длительного отсутствия в семье? Значение этих шуток оставалось тайной для неё, а связь с отсутствием в семье, вообще, представлялась неочевидной, но она не слишком задумывалась об этом – её больше занимала мысль, как сказать Третьему Старче, чтобы тот больше не прятал вкусняшки под рисом.

Они шли назад по той же самой узкой дороге, по которой ходили и прежде, еле заметной дороге между полями. Спустя какое-то время Третий Старче спросил:

– Ты что, сердишься на меня?

– С какой стати мне сердиться?

– Может быть, я слишком чувствителен. Я подумал, что ты, возможно, осерчала на меня из-за того дня на горе.

Он обернулся, чтобы посмотреть на неё и сделал пару шагов ей навстречу.

– В тот день я был чрезмерно настойчив. Но не думай обо мне плохо.

– Я не намерена говорить о том, что случилось в тот день, – сказала она быстро. – Забудь его тоже, и пока мы не совершим ту же ошибку, всё будет хорошо. Меня только беспокоит то, что Линь не так понял, и если всё выйдет наружу…

– Он никому ничего не расскажет, не волнуйся, я с ним потолковал.

– Что? И только потому, что ты с ним потолковал, он никому не расскажет? Он так тебя слушает?

Третий Старче поколебался с ответом.

– Мужчины часто переносят женщин через воду, особенно такую, как здесь. Прежде, когда у них не было парома, мужчины переносили всех – молодых девушек, стариков, детей. Если бы Линь сопровождал тебя, то сделал бы то же самое. На самом деле, ерунда всё это. Не беспокойся. –

Но Линь, должно быть, догадался, что мы пришли из города вместе. Не мог же ты случайно столкнуться со мной на горе.

– Даже если он о чём-то догадывается, то не скажет ничего. Он очень честный парень и свои обещания держит. Я знаю, что ты переживаешь по этому поводу и хотел поговорить с тобой об этом, но ты всё время меня избегаешь. Не беспокойся. Даже если Линь что-то и скажет, то, пока мы оба будем всё отрицать, никто ему не поверит.

– Ты хочешь, чтобы мы лгали?

– Такая ложь никому не повредит. Это не великое преступление. Даже если Линю поверят, то я скажу, что ты тут ни при чём: это я бегаю за тобой.

Это выражение бегаю за тобой шокировало Цзинцю. Она никогда не слышала, чтобы кто-то произносил вот так, прямо. Самое большее, что осмеливались люди сказать, было что-то вроде такой-то испытывает глубокие пролетарские чувства к такой-то.

– Да не волнуйся ты так, – почти умолял Третий Старче. – Посмотри на себя. За эти несколько дней ты просто исхудала и глаза у тебя впали.

Она оглянулась на него в сумерках. Он тоже выглядел похудевшим. Глядя на него и поглощённая горечью последних дней, Цзинцю едва не оступилась и не свалилась прямо в поле.

– Здесь никого нет. Дай мне твою руку.

Она буквально крутнулась не месте осматриваясь, но, в самом деле, вокруг не было ни души. И всё же у неё не было уверенности, что кто-то внезапно не появится или кто-нибудь не следит за ними из потайного места. Приклеив руки к бокам, она сказала:

– Забудь об этом. Давай не будем создавать больше проблем. И ещё: отныне не прячь ничего под рисом в моей миске. Если Тётенька увидит, то у неё будет прямое доказательство.

– Прятать под рисом в твоей миске? Я не прятал, – сказал он смущённо. –

Признайся, это был ты, потому что, если не ты, то кто тогда? Я всегда нахожу колбаску, или яйцо, или что-нибудь, когда ты приходишь. Мне приходится делать так, как делали жёны в имперские времена из-за проделок своих остряков-мужей. Я всё выбрасываю в ведро для свиней.

Он остановился и уставился на неё.

– Это действительно не я. Возможно, это Линь. Ты говоришь, что это происходит всякий раз, когда я прихожу, но я ничего не прятал в твою миску. Я знаю, что ты с ума сойдёшь от этого.

– Так это не ты? Тогда кто? Должно быть, Линь. – Она на миг задумалась и сказала: – В этом случае, меня это не волнует.

Его лицо передёрнулось от досады:

– А почему тебя не волнует, что подумают люди о романе между двумя твоими Я?

Глава восьмая

Несколько дней прошло без малейшего намёка на сплетни, и Цзинцю начала верить, что, может быть, и не было ничего, о чём стоило волноваться. Линь, казалось, заслуживал доверия и согласился с просьбой Третьего Старче ничего никому не говорить. Похоже, он хранил своё обещание. Так что Цзинцю удалось немного расслабиться. Приободрившись, она даже начала вязать Линю джемпер. Она прикинула на глаз его рост, объём груди и выбрала простой рисунок. Каждый вечер она вязала допоздна, стараясь закончить работу до того, как уедет.

Видя, как она старательно работает, Тётенька Чжан сказала:

– Нет нужды так гнать. Если ты не закончишь, то можешь забрать его с собой домой. Как только он будет готов, Линь может съездить и забрать его. Или ты можешь приехать и привезти.

Услышав такое, Цзинцю стала работать ещё старательнее: ей не хотелось оставлять хоть какие-то зацепки, которые означали бы, что надо снова встречаться с Линем. Странное дело, её не беспокоило, что такие усилия могут принять за привязанность – только Линю такое могло прийти в голову. Когда придёт время отказать ему, это больно ударит по его самолюбию.

Однажды, когда Тётенька Чжан и Цзинцю болтали о чём-то, Цзинцю упомянула непреходящие проблемы со здоровьем у её матери. У неё часто находили кровь в моче, но доктор не мог выявить причину. Он стал выписывать рецепты так, чтобы мать могла покупать грецкие орехи и леденцы, которые, как говорили, могли излечить, и пока они помогали. Но грецкие орехи и леденцы были в дефиците, и даже по рецепту купить их было трудно.

– Юминь говорит, что у них растут грецкие орехи в старом доме её семьи, – сказала Тётенька Чжан. – Я попрошу её привезти, когда она в следующий раз поедет туда. Ты можешь отвезти их своей матери.

Цзинцю была в восторге! Её мать уже долго болела, и они испробовали всё, чтобы вылечить её: инъекции цыплячьей крови, терапия жестами, всё, что угодно, при условии, что стоило это не слишком дорого. Но всё было тщетно. В самых худших случаях анализы её матери были цвета крови. Цзинцю тут же побежала спросить Юминь. Та ответила:

– Да, у нас действительно растут грецкие орехи, там, где я выросла. Но это очень далеко отсюда, и я не знаю, когда поеду туда в следующий раз. Но я напишу домой и попрошу своих домашних припасти что-то для тебя. А когда потом поеду, то привезу тебе.

– Гм… а почём вы продаёте фунт грецких орехов?

– Вообще-то это наши собственные деревья. Не надо нам денег! Это далеко, и, кроме того, мы не можем спускаться с гор, чтобы торговать ими. Считается, что мы должны отсекать хвост капитализма. У нас забирают всё, что мы выращиваем на этих холмах, хотя предполагается, что весь наш урожай предназначен для собственного пользования. Когда нам только разрешат продавать то, что мы выращиваем? И к тому же все мы считаем тебя частью нашей семьи. Если мы можем помочь выздороветь твоей маме, то бери хоть всё дерево – не беда.

Цзинцю была тронута.

– Спасибо огроменное. Напиши письмо, когда представится оказия… Я найду время съездить туда сама – только бы это помогло маме. Я так боюсь, что однажды она просто истечёт кровью.

Через несколько дней Линь зашёл в комнату Цзинцю с бамбуковой корзиной в руках.

– Посмотри, хватит ли тебе этого.

С этими словами он повернулся и ушёл. Цзинцю пригляделась к корзине и обнаружила, что та полна грецких орехов! Она была потрясена. Юминь, должно быть, приказала Линю проделать весь путь до её прежнего дома и собрать их. Цзинцю была в ярости и провела оставшуюся часть дня, сдерживая слёзы. Давным-давно она дала себе клятву не лить слёз. Её отец и брат горбатились в сельской коммуне, мать была больна, сестра была пятью годами моложе её, так что ей приходилось быть главной опорой семьи. У неё был свой собственный лозунг: истекай кровью, пóтом, но не плачь.

Она поспешила найти Линя. Тот сидел у торцовой стены дома и ел. Она подошла к нему и остановилась, наблюдая, как он раз за разом набивал полный рот. Казалось, он был голоден.

– Ты ездил домой к нашей невестке? – спросила она.

– М-м-м.

– Далеко?

– Нет.

Цзинцю посмотрела на его обувь. Туфли были сношены от ходьбы, а подошва светилась насквозь. Она не могла вымолвить ни слова, а только молча смотрела на его туфли. Он проследил за её пристальным взглядом и быстро убрал ботинки, прикрыв их своими стопами. Стыдясь он тихо сказал:

– У меня походка тяжёлая, я быстро снашиваю обувь. Я хотел идти босиком, но на горе холодно.

Она задыхалась, сдерживая слёзы.

– Она послала тебя?

– Нет. Я просто подумал, что твоя мама могла воспользоваться ими как можно скорее. – Он собрал последние зёрна риса со стенок миски и сказал: – Я ухожу на работу. Я ещё успею на вторую половину дня.

И ушёл, чтобы торопливо вернуться через мгновение с мотыгой на плече.

– Найди бумагу и закрой корзину, а то Хуань Хуань всё съест. Не думай: он хоть и мал, а своё возьмёт.

Цзинцю смотрела, как Линь прячет свои изношенные туфли в поленницу дров возле двери. Он обернулся и сказал:

– Ничего не говори моей матери: она только отчитает меня и назовёт обалдуем.

Линь ушёл. Цзинцю вытащила туфли из поленницы и осмотрела их. Она хотела подлатать их, но так как одна подошва протёрлась насквозь, то починить их уже было невозможно. Она засунула туфли обратно в поленницу.

Цзинцю стало плохо. Она стояла и размышляла. Если она примет помощь Линя, то как она ему отплатит? Она решила взять грецкие орехи, но только потому, что они помогут её матери поправиться. Та изводила себя слишком многими заботами. Всякий раз, когда она переживала меньше, симптомы у неё ослабевали. Когда же волнений становилось больше, или когда работа была слишком утомительной, кровотечение усиливалось снова. Грецкие орехи и леденцы останавливали процесс.

Цзинцю вернулась в свою комнату и присела перед корзиной грецких орехов.

Она по очереди потрогала каждый. Здесь, должно быть, более двадцати фунтов грецких орехов. Чтобы купить такое количество, ей нужно было бы попросить у доктора не менее десяти рецептов, не говоря уже о деньгах. Ей очень хотелось тотчас же доставить корзину своей матери, но без леденцов орехи были бесполезны, а без справки врача она не получит ни одного. Доктор же выписывал рецепт, только когда болезнь у матери вспыхивала с новой силой.

Тем не менее, здесь достаточно орехов, чтобы продлить матери жизнь. Её сестра тоже была бы рада, поскольку ничто ей так не нравилось делать, как колоть грецкие орехи.

В этом деле она была докой. Она ставила орех вертикально и маленьким молотком-гвоздодёром слегка постукивала по его вершине, пока скорлупа не распадалась на четыре доли. А там, в середине, оставался отлично сформированный орех. Иногда, конечно, и он раскалывался. Тогда сестрёнка брала иглу и выковыривала остатки. Потом она смешивала эти осколки с леденцами и отдавала эту смесь матери. Мать, конечно, отказывалась, уговаривая своих дочерей съесть такую микстуру. Здоровье её не настолько плохо, всё нормально, а вы обе ещё растёте, ешьте сами. А девочки отвечали, что грецкие орехи слишком горькие, и вообще они им не нравятся.

Цзинцю встала на колени и думала: вот, Линь действительно слишком хорош для неё. Она слышала рассказы из дореволюционных времён о маменькиных дочках, которые, бывало, продавали свои тела, чтобы поддержать матерей. Она думала, что понимает их. Что ещё молодая девушка могла сделать, чтобы помочь матери в те дни? Даже теперь, в этом новом обществе, что могла сделать такая девушка как Цзинцю кроме продажи собственного тела, чтобы поддержать мать? Сейчас, с этой корзиной грецких орехов перед собой, она боялась: если эта корзина грецких орехов вылечит мою мать, разве я не должна согласиться выйти замуж за Линя? Теперь они были частью нового общества, где нельзя было покупать и продавать людей, и она не могла продать себя ему. Только выйти замуж.

По мере того, как она размышляла, как бы отплатить Линю за его доброту, мысли её переключились на Третьего Старче. В глубине души ей было жаль, что это не Третий Старче принёс орехи, так как проблема решалась бы тогда легко: она бы с радостью продала себя ему. Цзинцю упрекала себя. А в чём, собственно, Линь хуже Третьего Старче? Только в том, что пониже ростом, и внешне не похож на мелкого буржуа, как Третий Старче? Но разве не нужно смотреть на то, что у человека внутри, а не снаружи?

И тут же она снова себя отчитала. Как ты можешь говорить, что Третий Старче не так добр как Линь? Разве он не заботится о тебе? К тому же, он и другим всегда помогает: чинит их ручки, часы, тратит свои деньги на то, чтобы купить запчасти и никогда ни у кого не берёт ни гроша. Разве это не свидетельство его доброты?

Говорили, что его прозвали образцовым солдатом геологической партии.

Запутавшись в своих мыслях в какой-то момент, она поднялась и криво рассмеялась. Ни один из этих двух на самом деле никогда и не говорил, что ты им интересна – так с какой стати ты так распетушилась? Она решила сшить Линю новые туфли с тем, чтобы мать его не бранила, и с тем, чтобы ему не приходилось ходить босиком в холод. Она знала, что у Тётеньки Чжан в корзине для шитья было полно подбитых подошв, которые всего-то надо было подогнать и подшить, и верхов, склеенных, но без подошв. Потребуется пара вечеров, чтобы превратить эти запчасти в готовую пару туфель.

Она выбежала, чтобы найти Тётеньку, и сказала ей, что желала бы сделать пару туфель для Линя. Глаза Тётеньки сверкнули от удовольствия, и она тут же поспешила отыскать два готовых верха, две подошвы, наряду с нитью, иглами, и каблуками, чтобы выдать всё это богатство Цзинцю. И постояла рядом, восторженно наблюдая, как Цзинцю подшивает подошвы к верхам.

– Никогда бы не подумала, что вы, городские девушки, знаете, как шить! – воскликнула Тётенька через какое-то время. – Ты подшила подошву быстрее, чем смогла бы я, да ещё и более сложным стежком. Твоя мать очень хорошая учительница, если воспитала такую способную дочь.

Цзинцю смутилась и сказала Тётеньке Чжан, что единственная причина, по которой она умела шить обувь, заключалась в том, что её семья была бедной. Они не могли позволить себе покупать готовые туфли, поэтому мать шила их сама. Из одного основания чёрного хлопка она могла изготовить передние части для двух пар ботинок. Из старых кусочков ткани она могла склеить подкладку и сделать верх. А вот подошвы приходилось делать самой. Самым трудным было пришить подошву к верху, но Цзинцю изучила каждый этап этой операции. Большую часть времени она носила туфли, сшитые самостоятельно. И только в дождь, или когда приходилось уезжать далеко, или на военную подготовку в школе, она надевала свои армейские, зелёные холщовые туфли фабрики «Освобождение». Ступни её оказались понятливыми: как только они достигли тридцать пятого размера, то прекратили рост, как будто боялись перерасти продукцию фабрики «Освобождение».

– Ни твоя двоюродная сестра Фэнь, ни Фан не умеют шить обувь. Кто знает, что они будут делать, когда повыскакивают замуж?

Цзинцю успокоила её:

– В наши дни многие не носят самодельную обувь. Они покупают себе туфли, как только выйдут замуж.

– Но покупная обувь не так удобна как самодельная. Я никак не могу привыкнуть к этим кедам. В них так потеешь, а когда снимешь их, они такие горячие и вонючие.

Тётенька посмотрела на стопы Цзинцю и вздохнула:

– О! У тебя ступня такая маленькая, точно у тех девушек из богатых семей до революции. Ни у одной девушки, которая работает в поле, не может быть такой малюсенькой ступни.

Цзинцю покраснела. Эти ступни, должно быть, достались ей от отца– землевладельца. У отца размер ступни считался маленьким, тогда как у матери всё было в норме – доказательство того, что семья её матери была хорошей рабочей закваски, а вот отец на жизнь зарабатывал эксплуатацией масс.

– Это, вероятно, от моего отца, – сказала она честно. – Мой отец… его семья были землевладельцами. Когда речь заходит о моих взглядах, у меня чёткая граница между моим отцом и мной, но когда речь заходит о моих ногах…

– А что за беда в том, чтобы быть землевладельцем? Нужны удача и навыки в управлении хозяйством, чтобы накопить землю. У тех из нас, у кого нет полей, кто арендует землю и платит аренду другим, – у нас тоже своё место. Не нравятся мне люди, которые завидуют землевладельцам и их деньгам. Они просто находят любой повод осудить людей.

Цзинцю подумала, что у неё что-то со слухом. Предки Тётеньки все были бедными крестьянами. Как же она могла говорить такие реакционные вещи? Она была уверена, что Тётенька Чжан испытывает её, и было крайне важно это испытание пройти. Она не осмелилась проглотить приманку, и вместо этого склонила голову ещё ниже к шитью.

Две ночи упорного труда – и Цзинцю закончила туфли для Линя. Она попросила его примерить их. Он принёс таз воды, тщательно вымыл ноги и осторожно задвинул их в свои новые туфли. Он наказал Хуань Хуаню принести ему листок бумаги, который положил на пол, прежде, чем сделать несколько отмеренных шагов.

– Тесные? Слишком малы? Жмут? – спросила тревожно Цзинцю.

Линь улыбнулся:

– Они удобнее, чем те, что делала мама.

Тётенька Чжан засмеялась и игриво его упрекнула:

– Правду люди говорят: «Найди жену, забудь мать». Так что теперь ты…

Перебивая, Цзинцю поспешила объяснить:

– Я сшила эти туфли в благодарность Линю за то, что он принёс орехи для моей мамы – вот и всё.

Два дня спустя пришёл Третий Старче с большим пакетом леденцов и вручил его Цзинцю, чтобы та отвезла матери. Цзинцю начала с удивлением:

– Ты… а как ты узнал, что моей маме нужны леденцы?