Меня это устраивало, пока не пришла очередь письма-листовки «Советским диктаторам».
Переводчик пропал, на звонки не отвечал, случайно встретил на улице, спросил, в чём дело, он сказал, что в компьютер вошли вирусы. Продолжать с ним не хотелось.
Прошло несколько лет. И когда моя любимица не смогла переводить книгу «Мудаки», решил ещё раз попробовать с ним. Он согласился – деньги всегда нужны. Из-за отсутствия доверия я сел с ним за перевод, чтобы не было отклонений от моей генеральной линии.
Наверное, для него, как и для меня, все были мудаками, а я для него – главным мудаком. Поэтому вдохновенно и быстро перевели под его руководством.
Я обрадовался и сразу предложил перевести книгу «Покушение» – первую часть трилогии «Предобвальные будни».
Первыми страницами там было покушение на меня. А дальше – то, что вокруг покушения.
Он снова пропал.
Обвинение 17
Перевести книгу «Покушение» оказывалось проблемой. Бессмысленно было обращаться к профессионалам. Решил обойтись любым переводом и спихнуть на редактора.
Искал в кругу своих. Чтобы не терять время на отправку рукописи, её чтение и отказы, я коротко рассказывал о покушении. Несколько человек отказали сразу: нет времени. Одна женщина согласилась, но я всё ещё привередничал – хотел, чтобы подписывались под переводом, этого она не хотела.
Хотел было сам перевести, но у меня из-за неспособности к языкам получается медленнее медленного.
Выручили совсем юные молодожёны, которые по молодости не пугались подписывать. Я уже слабо настаивал на подписи, а так как в тексте были матерные ругательства, и юное создание никак не могла бы их подписать, а она была главным переводчиком, а подпись только одного супруга – нечестно, то с молодым человеком мы вместе махнули моей рукой на подпись.
Всё было переведено, теперь дело было за редактором.
Лист 13
Кэгэбэ сидит в каждом – местным отделением.
Обвинение 18
Редактор знал меня много лет. По-русски он знал только несколько слов не от меня.
Он и я работали тщательно, поэтому часто и подолгу сидели вместе над книгами. Я хотел его благодарить, поэтому о цене не говорил и старался платить немедленно, когда получалось.
Раз он поинтересовался, как мои дела. Сказал, что жена болеет. Он стал молиться за здоровье моей бат-Симы.
Я видел, что он не из своих. Когда работали над книгой «Прощай, Израиль… или Последняя утопия», спросил его: «Тебе не мешает, что я пишу против властей? – и чтобы ему было легче ответить, добавил: – У меня другое мнение. Должно быть право на это?»
Он согласился, что может быть другое мнение, и поинтересовался, чтò я сделаю с книгами. Он знал, что в книгах я даю имя переводчика и редактора. Сказал, что разошлю по всяким верхам и много в кнессет. Он одобрил и назвал несколько фамилий, скромно сказал, что они знают его, и спросил, пошлю ли им. Я сказал, что они в списке. Он был доволен.
Потом я пришёл с книгой «Покушение» – первой частью трилогии «Предобвальные будни». Над «Покушением» мы сидели несколько раз, но уже после первого визита он не закрывал входную дверь и выглядывал из неё, пока я не заходил в кабину лифта. Я махал ему – закрывай дверь, будет хорошо, а он напоследок говорил, что молится за мою бат-Симу.
Потом я пришёл с двумя страницами – началом чего-то нового, про которое сам ещё не знал, что оно начало этой книги «Суд» – второй части трилогии «Предобвальные будни».
Редактор напряжённо склонился над двумя страницами моего иврита, затих, долго не поднимал головы.
Пришёл не несчастный писатель, на которого покушаются, а человек, которого государство будет судить за уголовные дела.
Промокший и продрогший, я не хотел в этот вечер перечить его жене дать мне горячий кофе согреться. А она уточняла, какой кофе, но редактор поднял покрасневшее лицо и велел ей дать без лишних расспросов.
Я ещё не знал, в какую форму облечь происходящий в трилогии «Предобвальные будни» поворот, но то, что поворот будет, становилось с каждым днём понятней после получения повестки в суд. Как раз закончил в книге «Покушение» главу «Приглашение к убийству» – убийству меня, и задумался, как писать дальше, пока чекисты не убили. И когда задумался, пришла повестка, которая подтолкнула начать первые страницы в книге, про которую ничего не знал, кроме того, что будет книга с таким названием – «Суд». Но какой она будет? – ещё не знал. Поэтому первые страницы книги была сырые, требовали правки и не одной.
Кофе кончился, редактор отдал исчёрканные красными чернилами первые страницы, и я пошел к выходу. Ждал кабину лифта, а из приоткрытой двери смотрело его испуганное лицо.
На следующий день внёс исправления редактора и свои улучшения текста и отправил на его электронный адрес. Позвонил, жена редактора сказала, что он уехал на несколько дней. Ещё через день снова улучшил текст и отправил. Попросил жену редактора передать, что прежний текст не считается. Она предложила звонить ему и сказать всё, что хочу, только ему. Его телефон не отвечал. Снова исправил текст и приблизился к нужному мне варианту начала книги – теперь знал, как её строить. И тоже отправил. Наконец дозвонился до редактора, попросил прежние варианты не считать, а если он уже затратил время на редактирование, чтобы не забыл учесть в окончательной цене. Спросил, нуждается ли мой перевод в пояснениях? Он ответил, что посмотрит.
Всего-то текста были две страницы. Время шло, а редактор не звонил. Это было необычно.
Я долго не решался, а когда позвонил, спросил осторожно: может, что-то неясно?
Он знает, что меня прослушивают, немногословен со мной по телефону, никогда не скажет лишнего, кроме как «исправил, можешь забрать».
Выпалил громко и нервно: «Не ясно, кто сумасшедший!»
Но в тексте было только об одном сумасшедшем.
Я выключил телефон.
Редактор позвонил через три месяца. На тот момент прошёл месяц и пять дней, как я не явился в суд.
– Как жизнь? – спросил он.
Моя первая и горькая мысль: «Ну, вот, портят книгу».
Может оказаться, что не один он такой шустрый.
Накануне отправил некоторые страницы, в которых было и про него, юному созданию для перевода. И крепко испугался, как будто сдал книгу в печать, и теперь будут изменения. Пробилась мысль, что испугался не за книгу, а за свою беспомощность перед человеческой изворотливостью. Ведь вот – он окружает, а я ухожу в круговую оборону и не упрекаю его, не применяю не конвенциональное оружие, чтобы прорвать окружение, да ещё и самому атаковать, и ответил из глухой обороны:
– Как обычно. Рассылаю.
– Есть отклики? – спросил он, начиная взрывать мою оборону.
Опытный боец, он понял, что упрекать не буду, и из окружения не буду вырываться, сдамся на милость победителя.
– Было несколько формальных писем и только один ответ, – начал я отодвигать неприятное пленение, но хвалиться долго было нечем, и я прочёл весь ответ: «Благодарственное письмо Михаэлю Бабелю за книгу. Министр благодарит тебя за то, что прислал первые страницы твоей книги «Суд». Министр желает тебе удачного продолжения в написании книги и надеется, что заслужишь увидеть эту книгу изданной вскорости». Подпись – личная помощница министра.
О письме он отозвался тёпло, а я не услышал всех слов, но не высунулся из глубокой обороны, и хорошо, что не услышал и не высунулся – тёплые слова сильнее взрывчатки – пошла трещина по обороне.
– Что с женой? – Он оглушил взрывом, появилась дыра в обороне.
Ответил, как было, без лишних слов, лишь бы заткнуть дыру, но он успел вставить в неё заряд большой силы и рванул:
– Продолжаешь писать? – спросил он меня через образовавшийся пролом в обороне.
– Пишу, выставляю в Интернете, – вяло ответил я, готовый сдаваться на милость победителя после следующего сокрушительного последнего взрыва.
– Тебе нужна моя помощь? – вот этот последний страшный взрыв, после которого я сдаюсь, – но этого взрыва не последовало.
И никогда не узнаю, что ответил бы.
Но вот что знаю: после сдачи пришёл бы с этим текстом.
Случилось необычное: мы одновременно попрощались.
И я понял, что это он был в круговой, глухой, глубокой обороне и не выдержал моей атаки без упрёков.
Приятно, что работал с хорошим человеком.
Может, это его молитвой Всевышний помогает моей бат-Симе…
Через две недели меня занесло разобраться с платами за воду. Сидел за одним из столов, отгороженных перегородками. В пустой зал вошёл человек, оторвал номерок и пошёл к столам с перегородками. Это был редактор. Узнали друг друга, обрадовались, жали руки, а он приглушённым голосом желал мне всего-всего.
От неявки в суд прошёл лишь месяц и ещё двадцать дней. Если так пойдёт, – на чекистском процессе он будет моим свидетелем защиты.
Лист 14
И нет утешительного варианта: мол, кэгэбэ малюсенький, занимается только нехорошими.
Обвинение 19
Тридцать лет назад московский знакомый, тоже новоприбывший, привёз к нам супругов-писателей. Вернее, это они привезли его на своей машине.
Я тоже стал другом главы писательского семейства.
Он был старше, умный, честный.
Хотелось его слушать.
Его преследовали англичане, он сидел, они же его ещё и в какой-то лагерь сослали, он как-то вернулся.
После Шестидневной войны он поселился под Иерусалимом среди арабов в квартире сбежавших. Оружия у него никогда не видел.
Как-то он поведал, что он из крепко верующей семьи и, когда началась борьба за независимость, сказал себе, что пришло время делать другое.
Мы занимались каждый своим делом, очень редко виделись, я с радостью находил повод для встречи.
Каждую новую книгу я посылал им, даже на непонятном им русском. Так любил его.
Трилогию и книгу «Покушение» тоже послал. И послал письмом первые страницы будущей книги, где меня тащат в суд.
Когда прошло очень много времени, я позвонил:
– Шалом, друг! Это Михаэль Бабель.
– Михаэль Бабель! – крикнул он. Мне он так никогда не кричал. Короткий шок. Отдёрнул трубку выключить телефон, а он говорил, и я не услышал слова, которые уже никогда не буду знать, но не выключил телефон и услышал только последнее слово: Шалом!
Оно дало мне возможность спросить:
– Ты получил книги?
– Не помню.
Я цеплялся за последнюю возможность:
– А письмо?
– Не прочёл.
– Всего хорошего, – попрощался.
– Всего хорошего, – ответил.
Лист 15
Не бывает кэгэбэ в маленьких дозах. Это не лекарство из бутылки, которую уже не закрыть.
Обвинение 20
8.6.1998. Демонстрация на площади Давидка возле самодельной пушки. Театральная лестница от памятника спускается к улице Яффо, широкой в этом месте. За памятником две улицы – расширяют площадь. Место просторное, видное отовсюду.
Рынок и магазины дают много зрителей-пешеходов. Светофор на большом перекрёстке надолго останавливает движение, площадь заполняют машины – прибавляются зрители-пассажиры.
Привлекает внимание не жиденькая демонстрация в несколько человек, а непривычные слова из мегафона среди шума площади и эти же слова на транспарантах, болтающихся на ветру. Перед памятником демонстрант с мегафоном. Сбоку от него несколько прохожих образуют очередь к столу, один склонился, пишет. Ниже, на лестницах, зрители-прохожие.
Перед кричащим в мегафон демонстрантом останавливаются два чекиста с недобрыми намерениями: молодые, рослые, мускулистые. Говорят как бы между собой, но намеренно громко.
– Перевернём всё к ёбаной матери! – слова одного.
– Сбросим их на хуй! – слова второго.
Сказано на красивом русском.
Вряд ли что-то поняли толпящиеся вокруг наблюдатели непривычной демонстрации.
– Убирайтесь вон! – не сдрейфил демонстрант и закричал в мегафон на красивом русском:
– Убирайтесь вон! Убирайтесь вон!
И продолжил на красивом иврите кричать девиз демонстрации:
– Лаацор эт яву гоим! Остановить завоз неевреев!
А потом на красивом англо-иврите:
– Гоим, гоу хоум! Неевреи, убирайтесь домой!
В полиции на Русском подворье всегда тянут с разрешением на демонстрацию. Бланк давно заполнен, но то его не могут найти, то он куда-то подевался, то нет нужного полицейского, то ещё что-то.
Демонстрация не в новость полицейским – не первая, но каждый раз волокита, и на руки не дают разрешения. Наверное, чтобы при случае отнекаться, мол, не давали разрешения. Тянут до последнего часа.
– Ну что ты беспокоишься? – увиливает полицейский в телефонном разговоре в последнюю минуту перед демонстрацией. – Есть разрешение у меня в столе.
– А что я покажу, если потребуют разрешение?
– Не потребуют. Скажешь, чтобы обращались в отделение.
Мне не раз угрожали по телефону. Всегда считал, что это дело чекистов. Гомососы этим не занимаются – знают, что для этого есть кэгэбэ.
Но угрозы давали повод заполнять в бланке пункт, который обязывает полицию присутствовать на демонстрации.
– А что если провокация? – мой последний вопрос.
– Звони – приедем.
Конец разговора.
Как только чекисты открыли рот, я уже нервно звонил:
– Провокация! Быстрее! Да-да, Давидка!
От полицейского отделения сюда – по прямой улице за памятником – меньше километра и езды не больше минуты.
Телефон прижат к уху на случай вопросов полицейских и для острастки чекистов.
И слежу за ними.
Чекисты вдруг становятся сиамскими близнецами: вместе застывают, вместе как бы вслушиваются в себя, вместе поворачиваются кругом через одно плечо, вместе с одной ноги начинают бежать в правильном направлении – на другую сторону Яффо, даже между машинами бегут вместе.
– Где вы? Быстрее! – кричу в телефон.
– Совсем близко, – отвечают.
Я разрываюсь. Мне бы за чекистами бежать, но полицейские не увидят меня на площади и не найдут меня здесь.
Но догнать ещё можно.
– Ну, где? – кричу в телефон.
– Вот! – отвечают.
Как в плохом фильме, на большой скорости, с крутым поворотом, резко тормозит возле меня лехковая с полицейским нарядом из мужчины и женщины.
– Туда убежали, – показываю на здание «Биньян Кляль» напротив, через улицу.
Полицейский у руля только разводит руками.
Молодые чекисты пришли не одни. Велась обязательная съёмка. Чтобы сшить дело. Конечно, не одно дело. И нападение. И угрозы. И общественные беспорядки. И разжигание национальной розни. И ещё.
Их чекистское начальство было рядом – давать указания, как лучше шить дела.
Это начальство не просматривало улицу, по которой прибывает полицейский наряд, чтобы своевременно предупредить молодых чекистов.
Полицейский наряд был чекистским и находился внутри улицы за памятником.
И чекисты не прослушивали мои телефонные разговоры с полицией.
Я говорил с чекистами.
Невозможно, чтобы кто-то кэгэбэ, а кто-то не кэгэбэ, потому что всё кэгэбэ.
И нет утешительного варианта: мол, кэгэбэ малюсенький, занимается только нехорошими.
Потому что не бывает кэгэбэ в маленьких дозах. Это не лекарство из бутылки, которую уже не закрыть…
И не перестроить.
Чем кончается кэгэбэшная перестройка – уже известно.
Тот же обвал.
Если только не что-то хуже.
Обвал – это ещё хороший вариант для исчезающего еврейства, которое только для антисемитов всё ещё остаётся мировым еврейством.
У кэгэбэ будет много вариантов перестроек – до обвала.
Не будет только одного, которого если нет – так нет, и который если есть – не отнять, а если отнять, то только с жизнью: остаться евреем.
От президента до проститутки нет этого варианта – остаться евреем.
Лист 16
Завозить неевреев кэгэбэ должен, чтобы сохранить свою власть. С евреями не сохранить.
Обвинение 21
Несколько верующих евреев у стола ставят подписи в поддержку демонстрации. Молчаливы, серьёзны.
Мицва (заповедь) – не давать пристанища неевреям.
Неевреи, понимающие, о чём демонстрация, обходят стороной, стараются не смотреть.
Спешит пройти ярко выраженная нееврейка, крепко прижимает рослую дочь, погромом сверкают две пары глаз.
Набрёл любопытный незнайка иврита, но, догадавшись, в чём тут дело, отскакивает и бежит вниз по лестницам к своим спутникам, тихо объясняет таким же, как и он, не сведущим в иврите, и они быстро удаляются.
В отдалении молодой парень обнимает молодуху и поясняет ей увиденное, хихикают. Не спеша и стороной обходят.
Никогда не были такие евреи.
Как их много – неевреев! Это только завезённых с севера, которые хорошо знакомы еврею с севера. А вместе с неевреями, завезёнными с запада, востока, юга? И это в святом для евреев городе! А что в нееврейских городах?!
Не боятся стоять близко к демонстрантам и плакатам только евреи с признаками еврейства не только на лице.
За две ступени до верха останавливается рослый, видный человек. Говорит не спеша, громко, не зло, но уверенно:
– Вы боитесь нас, потому что мы умнее вас.
Это не кэгэбэ. Не провокация. Сказано искренне.
Наверное, какой-то лидер неевреев.
О себе он даже не догадывается, что завезён чужим кэгэбэ и работает на чужих. Сам-то он уверен, что завезён своим кэгэбэ и работает на своих.
А может, оба кэгэбэ завезли?
Не нам отвечать, что умнее всех – кэгэбэ.
Завозить неевреев кэгэбэ должен, чтобы сохранить свою власть.
С евреями не сохранить.
Обвинение 22
На столе для сбора подписей стопка листовок.
Десять заинтересованных в завозе неевреев:
государство
правительство
чиновники
попрошайки
партии
капитал
неевреи
мафия
мир
отметь ещё –
Обвинение 23
Поэтому за несколько лет демонстраций протеста против завоза неевреев ни одной фотографии, ни одной строчки в газетах.
Ни одного сообщения по радио.
Ни одного показа по телевидению.
Письма, факсы и звонки регулярно и заблаговременно сообщали всем средствам информации о демонстрациях.
Но один звонок с телевидения был, спрашивала женщина:
– Какая демонстрация?
Рассказываю.
– От какой партии?
– Беспартийные.
– А сколько вас?
– Будет человек двадцать пять, – приврал не немного.
– Организация?
– Нет.
– А кто они?
– Беспокоятся за еврейский характер государства.
– Все русские?
– Не только, – опять приврал не немного.
– Хорошо, будем.
За час до демонстрации звоню:
– Ну, как, будете?
После короткого молчания говорит с сожалением:
– Э-э-э.
– Почему? – спрашиваю.
Молчит.
Я выключил телефон.
Обвинение 24
Из дома передали номер телефона, по которому меня ищут. Немедленно звоню. По-русски отвечает женщина, что её сын хочет говорить со мной, звонить через полчаса. Прошло полчаса, звоню. Предлагает звонить через четверть часа. Прошли четверть часа, звоню. Поднимает трубку женщина, потом слышу мужчину: «Тебя, гада…»
Я выключил телефон.
Меня сначала хорошо накачали, чтобы больнее было.
Только теперь узнал немолодой голос женщины, властный, назидательный, холодный.
11.1.98 в «Маариве» были двадцать три строчки текста вместе с заголовком «Чужой язык», оставшихся от моей статьи.
Это она в тот же день выговаривала мне своим холодным голосом без словечка «гад» своего сыночка. И советовала быть осторожнее.
Читает газету на иврите? За первый день недели? Раздел писем?
Обвинение 25
Потом позвонил Игорь, тел. 09-9505368:
Рассказывает: жена у него еврейка, он приехал шесть лет назад, хорошо устроен, мешают ему евреи; собирается в америки-канады, собирает объявления, как об этой демонстрации, чтобы там доказать, что к нему плохо относились; но там тоже евреи, и это ему мешает, вот когда в России не будет евреев, вернётся туда, но пока неприятно, что евреи управляют Россией.
Я выключил телефон.
Ещё звонок:
– Осёл! Не достаточно, что все сфарадим ненавидят нас? И говорят: "Отправляйся в Россию!" Я еврей, мать еврейка, отец еврей. Нет мне места в государстве из-за таких ослов, как ты. Осёл!
Я закрыл телефон.
Ещё звонок:
– Это ваше объявление?
– Да.
– Я хочу вас спросить, а кого вы представляете?
– Себя.
– Кто вам дал деньги на объявление?
– Мне никто не давал. Вам-то – кто даёт деньги на жизнь?
– А я зарабатываю.
– Я тоже зарабатываю.
– Ну, хорошо. Лишь бы на вас машина не наехала.
– Вы еврей?
– А-а?
– Вы еврей?
– Вы, знаете, да! Я могу вам свой член предъявить. Он обрезанный.
– Нет, вы не еврей. Еврей еврею такое не желает.