Глава 16
Очнулся я в кромешной темноте, но с ясной как никогда головой. Пробуждение было мгновенным: море снов, до происшествия с Шапокляком почти всегда спокойное и ласковое, безжалостно выплюнуло меня в реальность, как будто не желало терпеть моего присутствия. А может, в этом море поселились какие-то чудовища, и явь показалась моему сознанию предпочтительнее… В общем, то ли я не понравился снам, то ли сны не понравились мне, но проснулся я удивительно легко.
Вокруг было тихо, слишком тихо, я бы даже сказал: неестественно тихо. Я сидел на чём-то холодном: кажется, это было большое бетонное кресло. «Или трон», – мелькнула в голове глупая мысль.
– Есть здесь кто-нибудь? – громко сказал я.
Никто не ответил. Я неспешно поднялся на ноги, вытянул перед собой руки и осторожно шагнул в темноту. Затем сделал ещё несколько шагов, пока руки не наткнулись на препятствие. Это была голая бетонная стена, холодная как лёд. Я пошёл вдоль неё и быстро добрался до угла. Повернул налево и зашагал дальше, рассчитывая отыскать дверь. Вот и второй угол… третий… руки по-прежнему скользят по шершавой стене… где же дверь? Может, в этом помещении гораздо больше четырёх углов? Я надеялся, что мои глаза скоро привыкнут к темноте, и мне удастся разглядеть хоть что-нибудь, но темнота не поддавалась. Четвёртый угол. Добравшись до пятого, я вернулся немного назад и зашагал в направлении "трона", на который почти сразу и наткнулся. Значит, помещение четырёхугольное, и скорее прямоугольное, чем квадратное, хотя какая разница… Где дверь – вот что меня интересовало, правда, интересовало как-то слабо. Не то чтобы я был полностью равнодушен к своей участи, но, несмотря на окутавшую меня неопределённость, я не чувствовал ни страха, ни тревоги и действовал скорее машинально.
По-прежнему стояла мёртвая тишина. Я забрался на "трон" и стал ждать. То, что я нахожусь в изоляторе, сомнений не вызывало. Как там сказала Златовласка? «Гиппократ подходит индивидуально к каждому нарушению и нарушителю». Интересно, это и есть моё наказание или всего лишь прелюдия? И к чему этот "трон"? Ха-ха-ха, может, они любят символы и решили сделать меня "королём темноты" или "императором тишины"? Нет, лучше присесть на корточки… Может, они хотят, чтобы я подхватил воспаление лёгких или туберкулёз? Скорее всего, я спал здесь недолго, иначе бы уже что-нибудь себе отморозил… Но дверь должна быть, иначе как я попал сюда… Наверное, она просто замаскирована или открыть ее можно только с той стороны. Впрочем, нельзя исключать и того, что меня бросили сюда умирать…
Я думал об этом без всякой паники, спокойно, даже насмешливо, и удивлялся самому себе.
– Если вы хотите меня сломать, ребята, знайте: ничего у вас не выйдет, – вслух усмехнулся я, но на мои слова отозвался только отвратительный голосок в голове: "Ещё как выйдет, если они действительно этого хотят…"
Да, любого можно сломать, если знаешь его слабое место. Не ломались только те, кого неправильно ломали. Хотя сейчас об этом лучше не думать…
Понемногу холод, исходивший от стен и пола, начал проникать и под мою одежду. На мне были те же джинсы и футболка. Чтобы согреться, я принялся нарезать круги по своей темнице (иначе и не скажешь!), на всякий случай снова обшаривая руками стены в поисках двери. Безрезультатно. Немного согревшись, я решил вернуться на "трон" и заняться стихосложением: когда сочиняешь, время летит гораздо быстрее. У меня уже были готовы две строчки: «Темнота беззвучна и пуста, равнодушна к страхам и мольбам…» Мне подумалось, что словесное творчество – это великое утешение в тяжелейших ситуациях, особенно когда ты ничего не можешь сделать, когда остаётся только ждать. Можно назвать это бегством от реальности, но иногда такое бегство необходимо, чтобы не сойти с ума, чтобы пережить, чтобы выжить…
Так размышляя, я шагал к "трону", и вдруг моя нога провалилась в пустоту, и я куда-то полетел… Сердце хотело выпрыгнуть из груди, а я всё летел, летел и летел в бездонную пустоту, с ужасом осознавая, что больше никогда ничего не увижу… пока наконец не проснулся.
Видимо, сидя на "троне", я не заметил как задремал, но, чёрт возьми, этот сон так походил на реальность… А может, я всё ещё сплю? Может, и Солитариус мне просто снится? Ну нет, это уж слишком…
– Вы очнулись, Есенин? – раздался холодный женский голос.
От неожиданности я чуть не подпрыгнул. Казалось, стены заговорили со мной.
– Очень хорошо, – продолжал голос, пока я пытался утихомирить бешено бьющееся сердце, безуспешно всматриваясь в темноту. – Итак, вы знаете, почему вы здесь.
Конечно, со мной говорила Златовласка, но вместо привычного ласкового шёлка в её голосе звучало стальное безразличие.
– Где вы? – спросил я, чтобы что-нибудь сказать: до меня уже дошло, что на стенах установлены динамики.
– Вас должно волновать, где вы, а не где я.
– Полагаю, что я в изоляторе. Разве нет?
– Можно и так сказать, – туманно ответила Златовласка. – Вас ждёт наказание. Гиппократ уже определился какое именно, но прежде мы хотели бы задать вам несколько уточняющих вопросов.
– Зачем? – окончательно успокоившись, спросил я. – Если Гиппократ уже всё решил…
– Возможно, – перебила она, – ваши ответы заставят его пересмотреть своё решение.
– Ну что ж, ладно, задавайте ваши вопросы.
– Зачем вы это сделали?
Мне показалось, что в её ледяной тон проникли нотки то ли огорчения, то ли разочарования. По крайней мере, вопрос этот прозвучал чуточку теплее, чем всё сказанное ей до этого. Секунд двадцать я молчал, затем ответил:
– Скажем так: он меня вынудил.
– Каким образом?
Я снова ответил не сразу.
– Он оскорбил мою жену.
– Как именно он её оскорбил?
– Я не стану отвечать на этот вопрос.
– Вы считаете, что поступили правильно?
– А что, по-вашему, я должен был сделать? Молча проглотить оскорбление и уйти к себе в комнату? – раздражённо сказал я. – Он давно напрашивался, но я бы никогда его не тронул, если бы он не тронул мою жену.
– Вы вините в случившемся только его?
– Я никого не виню. Случилось так случилось. Я нарушил ваш закон и готов понести наказание. О чём ещё говорить?
– Вы жалеете о том, что сделали?
– Нет, не жалею. Он получил по заслугам. Я всего лишь отмахнулся от назойливой мухи. Надеюсь, у неё хватит ума больше не садиться на мою кожу.
– Но человек не муха, Есенин. И даже если пользоваться вашим сравнением, то вы не просто отмахнулись, а прихлопнули её, – всё так же безэмоционально произнесла Златовласка.
– Да подумаешь! – махнул я рукой. – Малость проучил гада, а вы делаете из этого…
– Вы убили его.
Честно признаться, я не был шокирован этой новостью, хотя сразу поверил, что это правда. В то же время у меня возникло странное чувство, что всё это касается не меня, а кого-то другого.
– Вы шутите, да? – насмешливо улыбаясь темноте, сказал я. – Как я мог убить его голыми руками?
– Никаких шуток.
После небольшой паузы я спросил:
– Значит, я сяду в тюрьму?
– Нет.
– Вы не собираетесь сообщать в полицию об убийстве? А как же Шапокляк? У него же, наверное, есть какие-то родственники…
– Это не должно вас беспокоить, – перебила она. – Вы же не хотите сесть лет на десять? Открою вам секрет, Есенин: нас ужасают государственные методы борьбы с преступностью, в особенности – уголовные наказания, которые демонстрируют чудовищное безразличие и неоправданную жестокость, если можно так сказать о мёртвом механизме, государства по отношению к людям – неоправданную в том плане, что она вредит людям. Мы, конечно, понимаем, что любое государство заботит самосохранение, собственное процветание, расширение своей власти, а вовсе не люди: они всего лишь средство. Государство наказывает не из любви к человеку, которая требует много времени и сил, а во имя законов, иными словами, во имя себя. Человеколюбие – это риск, на который здоровое государство не может пойти по природе своей, ведь любовь граничит с беззаконием, с хаосом, а это для государства смерти подобно. Думаю, вы и сами всё это понимаете.
– Не понимаю, почему вы разделяете государство и людей, ведь государство состоит из людей, и оно не с небес упало, а вышло из человеческих умов. По-вашему, государство – это некий механизм, не зависящий от людей?
– По-моему, государство – это механизм, созданный людьми для людей, но вышедший из-под их контроля, если говорить кратко, – чем дольше она говорила, тем живее становился её голос: было слышно, что её действительно волнует эта тема. – Теперь этот механизм требует человеческих жертв, ему нужен обслуживающий персонал, теперь люди служат государству, а не государство людям. Кто такие государственные люди? Это детали, колёса, шестерёнки, двигатели и так далее. Когда какая-то деталь выходит из строя, её меняют, когда необходимо, модернизируется весь механизм. Исправное государство стремится к экспансии, в первую очередь к внутренней: оно хочет контролировать как можно больше людей, желательно всех. Если же оно добровольно отказывается от контроля, то, скорее всего, над этим государством навис, простите за выражение, медный таз. Что касается преступлений… Преступление – это всё, что вредит государству. Степень тяжести преступления зависит от степени тяжести вреда, причиняемого государству: чем больше вреда, тем строже наказание. Беспристрастность, безжалостность государства даже по отношению к собственным наиважнейшим деталям говорят об исправности и эффективности механизма. Например, коррупция. В нормальном, то есть в стремящемся к экспансии государстве она карается очень строго, вплоть до смертной казни, и постепенно сходит на нет. В ненормальном, то есть в стремящемся к самоуничтожению, всё наоборот. Знаете, что меня удивляет? Народ считает коррупцию злом, а сильное государство – добром, ведь оно способно навести порядок в стране. Да, это так, но какой ценой? Ценой свободы. Чем сильнее государство, тем больше оно контролирует и тем меньше его волнует народное мнение.
Она замолчала, и мне наконец удалось спросить:
– Всё это весьма занимательно, но какое отношение ваши анархистские взгляды имеют ко мне? Если вы так человеколюбивы, почему бы вам не выпустить меня отсюда?
– Я не анархистка. Я всего лишь за то, чтобы государство служило людям, а не наоборот. Этого можно достигнуть ограничением сфер государственного контроля. Как это сделать? Первое и самое сложное – заставить государство подчиниться обществу. Второе – создать независимый общественный орган, который будет направлять и контролировать деятельность государства. Понимаю, звучит нереально, но я уверена, что это то, к чему нужно стремиться. Прошу простить, если моя болтовня вас утомляет. Теперь поговорим о вас. Человеколюбие заключается не в том, чтобы не наказывать за преступления, хотя в исключительных случаях лучше всего именно так и поступать, а в том, чтобы наказывать обдуманно, руководствуясь не слепой буквой закона, а собственной проницательностью и мудростью, стараясь принести преступнику пользу, если это возможно. Если же преступник безнадёжен, лучше убить его. Это и есть любовь. Наказание не должно быть местью или слепым исполнением закона во имя чего бы то ни было. По моему глубокому убеждению, длительное тюремное заключение – самое бесполезное наказание, которое можно было придумать. Если человек действительно так опасен, что его на многие годы прячут за решётку, где творится если не ад, то что-то вроде, так вот, неужели после нескольких лет напряжения, страха и унижений он перестанет быть опасным для общества? А если и перестанет, то какой ценой? Зачем обществу сломанные люди? Или, раз уж на то пошло, зачем их ломать так, когда есть гораздо более быстрые и эффективные способы? А тот, кто не сломался в тюрьме, обычно становится ещё опаснее. Напрашивается вывод, что мы живём в садистском обществе или, по меньшей мере, в обществе, лояльном к садистским методам государства, среди которых особенно выделяется пожизненное заключение – верх жестокости в оболочке милосердия и гуманизма. Надеюсь, вывод этот ошибочен. Ещё раз простите за многословие. Перехожу к вам. Наше человеколюбие в том, что мы не отдадим вас на съедение государству, а накажем вас, руководствуясь только вашим благом. Поверьте, если бы наилучшим вариантом было совсем не наказывать вас, мы бы так и поступили.
– Откуда вам знать, что для меня благо, а что нет? – нахмурился я. – Считаете, что знаете меня лучше, чем я сам?
– Иногда со стороны виднее, – ответила Златовласка, вернувшая своему голосу ту железобетонность, которая была в нём до рассуждений о государстве и человеколюбии. – Однако, вы правы, ваше мнение не менее важно, чем наше. Как бы вы себя наказали?
– Никак, – не задумываясь сказал я. – Я не собирался его убивать, всё вышло случайно. Это был другой "я", не тот, что сейчас говорит с вами. Я не оправдываюсь и не выгораживаю себя, просто говорю что думаю. В те минуты мной управляла неразумная часть меня, звериная часть, которая наверняка найдётся в каждом, если хорошенько поискать. В общем, я говорю об аффекте. Даже ненавидимое вами государство понимает, что аффект почти не поддаётся контролю, что он может изменить человека до неузнаваемости.
– Вы сказали: почти? Значит, иногда всё-таки можно с ним справиться?
– Мне кажется, да. Но зависит это не от воли, а от силы аффекта.
– Хорошо. Последний вопрос, Есенин. Вы жалеете, что убили человека? Раскаиваетесь?
Перед тем как ответить, я прислушался к себе.
– Я не хотел его убивать. Но буду откровенным: я не жалею об этом, не раскаиваюсь. По крайней мере, в настоящий момент. Может быть, я ещё не сполна осознал то, что сделал… И знаете… Несмотря на то, что в целом Шапокляк был мне неприятен, не могу не признать, что в нём было что-то… как бы это сказать…
– Что-то уникальное, – подсказала Златовласка.
– Да, именно, – согласился я.
– Что ж, думаю, этого будет достаточно. Я передам ваши ответы Гиппократу, и он примет окончательное решение. Вам придётся немного подождать.
– Немного – это сколько? День? Два? Боюсь, что за это время я немного окоченею.
– Не окоченеете, если будете двигаться. До встречи, Есенин.
– Постойте, я ещё вот что хотел спросить: где тут дверь?
Но ответа я так и не дождался: то ли Златовласка всё выключила и не услышала, то ли не захотела отвечать. Интересно, где установлен микрофон? Я ощупал свою футболку, но ничего похожего не обнаружил. Впрочем, это не означало, что его там не было. Учитывая техническую оснащённость Солитариуса, можно предполагать что угодно, даже то, что микрофон спрятан под моей кожей… Хм, а вдруг они действительно наблюдают за нами с помощью подкожных устройств слежения и микрофонов? Да ну, зачем им это, слишком хлопотно, да и бессмысленно. Легче установить скрытые камеры по всей территории…
Я воспользовался советом Златовласки – как будто у меня был выбор! – и начал двигаться: немного поприседал, затем отправился в кругокамерное путешествие, полное рассеянных размышлений и умонепробиваемых вопросов. Например, о Шапокляке. Я не соврал, сказав Златовласке, что не жалею о его смерти, однако мне не давали покоя его слова. Чего он хотел добиться, провоцируя меня? Зачем он так говорил про Изи? Чтобы я начал сомневаться в ней? Или просто так, ради развлечения? Нет, что-то мне подсказывало, что лекарством от скуки тут и не пахнет… С другой стороны, меньше всего мне хотелось допускать, что он сказал правду. Он ведь хотел, чтобы я отказался от встречи. Может, просто завидовал мне, и когда не удалось сорвать встречу, разозлился и решил нагадить более действенным способом? Что ж, если так, то отчасти у него получилось. Правда, позлорадствовать он уже не сможет…
Так окончательно и не разобравшись в его мотивах, я переключился на себя. Откуда во мне столько гнева? Понятно, что нельзя было проглатывать оскорбление, но вполне хватило бы и одного удара. Сломал бы ему наглый нос – и всё. Моя реакция была слишком неадекватной. Не жалею… Да нет, пожалуй что жалею… Глупо, как всё глупо! Кто я такой? Нет, в следующий раз надо каким-то образом заставить Изи всё рассказать… Интересно, что она скажет, если узнает, что я убил человека? И приедет ли после этого?
Я думал, думал, думал, затем, устав, принялся сочинять стихи, но мозг выдавал что-то несуразное, в конце концов вынудив меня вернуться к размышлениям, в том числе и об ожидающем меня наказании. Так прошло около двух, а может и трёх, часов. Сделав очередной, приблизительно пятидесятый, круг по темнице, по-прежнему абсолютно ничего не видя и не слыша, я снова сел на "трон", и в ту же секунду тишину заполнил громкий шёпот – это было так неожиданно, что сердце моё чуть не выпрыгнуло из груди:
– Ты же знаешь, что она – шлюха. Не говори, что не знаешь, не ври себе.
Голос очень напоминал шапокляковский, но именно что напоминал, а не принадлежал ему: Шапокляк говорил несколько иначе. Так вот, значит, какое наказание они придумали… Гуманисты чёртовы…
– Ты что же, думаешь, всё это время она справлялась с одиночеством самостоятельно? Думаешь, хранила тебе верность? Верность тебе, жалкому психу, который хотел её убить?
Он разразился громким ехидным смехом. Я же, скрепя сердце, решил никак не реагировать на эти откровенные попытки вывести меня из себя.
– Как по-твоему, чем она занимается, пока ты сидишь тут? – он перестал шептать, и я окончательно убедился в том, что это не Шапокляк, а кто-то, довольно топорно имитирующий его голос. – Я тебе скажу чем: трахается со всеми подряд. Ха-ха-ха! Чем же ещё ей заниматься? Не тебя же ждать, правда? Да, в глубине души ты знаешь, что она – шлюха… Шлюха, шлюха, шлюха!
Голос становился всё громче. Я заткнул пальцами уши, не желая больше слушать этот бред, а в следующий миг сердце моё нырнуло в пятки: кто-то схватил меня за руки и резко дёрнул их вниз, затем чья-то ладонь хлёстко ударила меня по левой щеке – так, что голова моя наполнилась гудящим звоном. Толком ничего не осознав, я вскочил на ноги и приготовился защищаться, но ударов больше не последовало.
– Воспитанные люди так себя не ведут, – назидательным тоном произнёс голос, пока я приходил в себя, машинально поглаживая горящую от удара щёку и пытаясь понять, где прячется мой обидчик(или обидчики?). – Неужели я должен учить тебя хорошим манерам?
– Где ты? – спросил я, чувствуя, как к страху примешивается злость. – Может, покажешься? Или будем в прятки играть?
– Почему бы тебе не адресовать эти вопросы себе? – усмехнулся Лжешапокляк. – Но так и быть, я готов пойти тебе навстречу. Признай, что твоя жена – шлюха, и я покажусь.
– Нет.
– Ах нет? Что ж, тогда мне придётся заставить тебя, – сожалеюще вздохнул он.
Я хотел ответить: "Попробуй", но не успел. Прилетевший откуда-то из темноты кулак впечатался мне в правую скулу. Удар был не очень сильным, и, даже несмотря на его неожиданность, я устоял на ногах, но тут же последовал второй, более мощный удар, отправивший меня в нокдаун. Поднявшись с пола, я ощупал нос. Кажется, он был сломан, из него хлестала кровь.
– Ну же, давай, я очень хочу услышать это от тебя! Говори: моя жена – шлюха, – голосом капризного ребёнка протянул Лжешапокляк и, не дождавшись ответа, перешёл на крик: – Говори, блядь, пока я тебе все кости не переломал!
Во мне уже не было страха, а злость превратилась в бессильную ненависть, которая вылилась на моего собеседника скупым сквернословным посылом.
– Ну-ну, – ответил он. – Всё равно скажешь рано или поздно. Пожалуй, я и говорить с тобой больше не буду. Позовёшь, когда созреешь, и всё закончится.
Наступила тишина. Я мысленно приготовился к худшему, закрыл кулаками лицо и начал стремительно двигаться в темноте, иногда рассекая её ударами в надежде хотя бы случайно зацепить противника, но кулаки мои встречали только пустоту. В конце концов я плюнул и опустил руки: драться с темнотой бессмысленно, сопротивляться бесполезно.
И тут же один за одним на меня посыпались сокрушительные удары. Довольно быстро я перестал осознавать, где я, кто я и почему я здесь. Боль полностью затопила мой мозг. Невидимый противник беспощадно и безостановочно избивал меня – до тех пор, пока я не потерял сознание. Мне запомнилась одна глупая мысль, которая мелькнула тогда у меня в голове: «Только не умирать. Нет, только не сейчас… Мне нужно досмотреть, чем кончится моя жизнь. Так хочется досмотреть…»
В реальность меня вернули бетонный холод, обжигавший висок, и острая, пульсирующая боль в затылке. Вообще болело всё, но болело по-разному. Глаза практически не открывались. Не вставая, я провёл рукой по лицу: его не было, если можно так сказать. Ощупал зубы: удивительно, но все они оказались на месте. Пока что. Для того, чтобы принять сидячее положение, мне понадобилось несколько попыток: голова кружилась так, будто невидимые руки трясли мой мозг изнутри. Выждав, когда пройдёт тошнота, вызванная неимоверным напряжением сил, я начал потихоньку подниматься на ноги, что оказалось ещё сложнее, чем сесть, но в конце концов мне это удалось. Впрочем, мгновение спустя я снова оказался на полу: избиение продолжилось. Наверное, моему обидчику нравилось наблюдать за моими мучениями, иначе не объяснить, почему он дожидался, когда я встану. Хотя это слабое утешение, даже в некотором роде дурно пахнущее: думать о своём мучителе, как о каком-то чудовище или злодее, – качество, присущее червям и им подобным. А я не был червём – уж это-то о себе я знал точно!
Во мне уже не было ни страха, ни ненависти, только боль и желание, чтобы всё это поскорее закончилось. Однако я не собирался просить пощады и тем более говорить то, что требовал от меня Лжешапокляк. Конечно, если бы они очень хотели меня сломать, то сломали бы, но, судя по всему, у них не было такой цели. Вот это меня действительно утешало.
То ли удары стали более щадящими, то ли тело уже привыкло к боли и перестало её чувствовать так же остро, как после первых ударов, но сознание моё не желало отключаться гораздо дольше, чем в прошлый раз – по крайней мере, мне так показалось. Я лежал на холодном бетонном полу, закрыв лицо руками, и витал в своих расплывчатых мыслях, которые, поочерёдно вытесняя одна другую, сразу же накрывались забвением, а на моё тело сыпались удары невидимого и бесшумного инструмента правосудия. Зачем, для чего всё это, я не знал, да и знать не хотел. «Меня избивает темнота», – проскользнула сквозь пелену уже почти полностью окутавшего сознание мрака дурацкая мысль. А затем я наконец погрузился в блаженную бессознательную тьму.