«27 июня 2007 года в городе Усть-Илимске состоялись общественные слушания по материалам «Социальной и экологической оценки строительства Богучанской ГЭС мощностью 3000 МВт», и жители города высказали свое отношение к этому строительству. А последствия его таковы, что если этот план станет реальностью, часть города Усть-Илимска ниже половины Усть-Илимкой ГЭС будет затоплена, и ни одного метра естественного русла реки Ангары не останется.
По квалификации Европейского банка реконструкции и развития этот проект относится к категориям А. то ест она с самым высоким социальным и экологическими рисками, к которым банк предъявляет наибольшее строгие требования. И на слушаниях не нашлось ни одного жителя Усть-Илимска, который поддержал бы этот проект. Зато накануне все руководство города (мэр, председатель городской думы) высказалось «за». Из всего депутатского корпуса только двое последовательно защищают интересы горожан. Один из них – О. Кочановский, председатель общественного комитета «Ангара 185», принес на слушания 11 500 подписей (это 25 процентов от жителей города, обладающих избирательным правом против строительства.
Богучанская ГЭС потребовалась реорганизованному алюминиевому монополисту «РУСАЛ» для строительства в Красноярском крае очередного завода по производству экспортного полуфабриката. Достраивать гидростанцию предполагается по планам еще советского периода, без пересчета на сложившиеся сегодня условия и расценки, без учета климатических и ресурсных изменений. Более того, требования, предъявленные надзирающими госслужбами при предыдущей попытки реанимации заброшенного проекта в 2000 году, не выполнены. Самое же главное – проектная отметка подпорного уровня в 185 метров, худо-бедно позволяющая Ангаре сохранять способность к самоочистке, из соображений увеличения количества электроэнергии будущей электростанции вдвое, превращается в 208-метровую отметку. Это ведет к превращению водохранилища в резервуар по хранению сточных вод от целлюлозно-бумажного комбината, затоплению не только части города, но и 30 тысяч гектаров нахотных земель, примерно 2 миллионов кубометров тонкомерного леса, переселению части горожан, а также как минимум двух поселков с созданием с нуля всей инфраструктуры (один из поселков на памяти его жителей переселяется уже второй раз)…»
Прочитав это, я понял: можно сказать, что помудрившие комсомольские романтики, давно ставшие своими в этом городе, дети и внуки первопроходцев освоения Сибири 60–70-х годов прошлого века, уже против того, чтобы строить «светлое будущее» любыми средствами. Чтобы одно строить, друге разрушать. Чтобы превращать благодатный край в примитивный сырьевой источник безжизненных просторов. А тогда кому, зачем это надо? Если большой бизнес ищет максимальную выгоду, ему выгодно, когда вокруг нормально организованная, с хорошим потенциалом развития деловая среда, когда вместе с ней постоянно растут запросы и возможности потребителей. Но это по большому счету. Не для временщиков, которым «после нас хоть потоп». А тогда сам собой возникает вопрос, что значат гидроэнергетические нововведения на строительстве Богучанской ГЭС, которые этот «потоп» прямо планируют?
Сколько трагедий, маленьких людских, принесла Усть-Илимская ГЭС, вернее водохранилище, образованное от него. Десятки деревень под водой, в том числе и деревня моего детства – Погодаева. Нет этих милых сердцу мест. Ну почему мы так упорно повторяем ошибки? Не надо все мерить по принципу – это принесет мало бед, а это много бед. Если приносит беды – это не должно приниматься.
Неужели каждое такое дело нужно доводить до Президента, как было с нефтепроводом, намеченным к прокладке на Дальний Восток. Стоило Владимиру Владимировичу указать, что слишком близко проходит труба к «священному Байкалу», как все согласились, да, промашка вышла. А когда до этого специалисты о «промашке» твердили, никто не слышал? Слышали, конечно. Да что с того? «Васька слушает, да ест». Пока президент, или другой большой начальник слово не скажет, можно и не замечать. А если не скажет? Но все равно – молчать нельзя. У тех, кому позарез нужно закончить проект Богучанской ГЭС, наверное, есть свои доводы на сей счет, но для людей, которым здесь дорог каждый гектар земли, каждое дерево и еще многое, что дороже всяких денег, доказательства своей правоты имеются тоже. И, по-моему, так последние как раз гораздо весомей.
В Усть-Илимске нас встречал Владимир Александрович Николаев – сын петербургского сотоварища по строительному делу Александра Николаевича, с которым мы познакомились совершенно случайно. Дело было в землячестве. Мир тесен. Вдруг оказалось, что предо мной не просто сибирский земляк, а именно тот, который не где-нибудь, а в новом, перебазированном из зоны затопления Кеуле построил школу, детский сад, сельсовет. Сейчас, рассказал он, это большое село, в одно место свезли несколько деревень. А узнав, что я собираюсь в поездку на малую Родину, предложил мне помощь сына. И вот младший Николаенков провожает меня в гостиницу, рассказывает о жизни и тревогах нынешнего Усть-Илимска, а они плавно приводят меня к мыслям о предстоящей встрече со странно раздвоившимся «местом рождения». Кеуля теперь два – старый и новый. Старый пока не под водой. И на том спасибо.
Эту деревеньку между тем упоминают почти все историки освоения Сибири. Готовясь к поездке, я много прочел об Иркутске, Байкале, Ангаре, Илиме. Открыл для себя Леонида Шинкарева, Георгия Замаратского, Анатолия Карнахуова, Анатолия Бубнова, Александра Вампилова, замечательных исследователей, литераторов, написавших о нашем крае. Понял, что для этих людей Сибирь и моя Родина – близки. Многие их мысли были, собственно, и моими тоже. Многое о родных местах узнал от них заново. Я, сибиряк, никогда не задумывался, например, даже над тем, почему у нас лес называют тайгой. И вот оказывается, слово «тайга» с бурятского буквально переводится как дремучий горный лес. Огромные пространства тайги действительно гористы, но даже на равнине леса, пусть самые малые, сибиряки зовут этим, как нам кажется, суровым словом – тайга. А здесь она почти синоним слову дом. Потому что кормит, поит и одевает людей. Извечная близость к ней, как в Сибири говорят, «мягчает дугу». С древних времен тайга окружала первожителей, они охотились и рыбачили, собирали дары природы, кочевали с места на место, взявшись за топоры, устраивали здесь пашни. Древний лес – тайга – это была колыбель северной части человечества.
Как правило, деревни назывались именами первых русских землепашцев, прибывавших сюда, чтобы поставить избу и распахать землю. Но из каждого правила есть исключения. Кеуль получила свое название от реки Кеулька (вот кто так называл речку, не удалось узнать). В истории сохранилась дата образования Кеуля. Не у каждого города в европейской части России это есть. А тут практически известен месяц. Город Илимск уже стоял, правил им воевода. Размеры воеводства были такими, что много углов было неизвестных, а проще говоря – медвежьих, но забота об освоении государевых земель всегда была обязанностью представителей власти. И вот весной 1687 года воевода Илимского уезда Федор Павлов дал указание приказчику Григорию Дьякову подобрать из числа смелых и сильных крестьян шесть семей. Как только пройдет лед по Ангаре и Илиму, направиться на лодках вниз по течению, чтобы поставить на устьях впадающих в Ангару речек Бадарма, Невонка, Тушама, Кеулька первые избы будущих деревень. Основателями их стали молодые семьи, захотевшие жить вольно, независимо, вдали от воеводского надзора. Начало деревень Кеуль положил Михаил Беловодов с женой. Это был самый молодой из переселенцев. Ему тогда только стукнуло двадцать два года. Но, сообщают историки, он запомнился современниками как мужик крупный, сильный, смелый и сообразительный.
Мне трудно сегодня представить, что мой внук Коля, которому осенью будет двадцать один год, сможет повторить дело своего сверстника. Жили они словно на необитаемом острове, свободного от угроз власти. Да только это была свобода каторжного труда. Не помещиков, земли, сколько сможешь «позаимствовать» у тайги. Но земледелие опытное и все внове. В этих условиях, чтобы выжить, надо было стать настоящим грамотным крестьянином, а главное – иметь великую тягу к лучшему чувству жизни. И счастье – их и наше, что она была у наших предков.
Только утвердились, чуть-чуть окрепли деревни, как по инициативе Петра Первого в 1725 году отправилась через Сибирь к Тихому океану первая Камчатская экспедиция во главе с Витусом Берингом. Два года пробирался отряд по сибирским землям, по рекам и тайге, и ему обязано помогать местное население. Экспедиция шла от Ангары до устья Илима, потом по реке Илиму, а после лодки волоком тащили на Лену – в район нынешнего Усть-Кута.
По дороге государевы путешественники требовали обеспечивать их всем необходимым и собирали по деревням пеньку, смолу, канаты, муку, крупу, отрывали от хозяйства сотни подвод и лошадей, чтобы перевезти грузы. При этом не случалось протестов, все выполнялось с доброго согласия. Высоких материй не знали, а на Россию работали.
В 1733 году В. Беринг возглавил вторую Камчатскую экспедицию. И снова все повторилось. Больше того, теперь молодые крестьяне в одной компании с угрюмыми каторжанами гребли и тащили бечевой баржи да лодки, калеча ноги среди прибрежных камней. По деревням созывали плотников строить экспедиционные воеводства (куда входила и деревня Кеуль). На протяжении десяти лет, как отмечают историки, Илимск являлся основной базой Камчатской экспедиции, а илимские и ангарские пашенные крестьяне невольными участниками и главной ее силой. И я вправе гордиться, что моя деревня Кеуль, мои предки внесли свою лепту в освоение Сибири, Дальнего Востока, Камчатки, Сахалина, своим трудом помогали обживать необъятные пространства и делать Россию страной великих северных территорий.
В Кеуле строились дома, рожались дети. Многие избы, кстати сказать, были из лиственницы. А это особое дерево. Рубили лиственницу обязательно зимой, когда древесина сохраняет все свои соки. Это даже не дерево – железо: не гнется, а в сырости становится еще крепче. Избы из нее стояли по 300 лет. Лиственницу не каждый топор возьмет. Мало сохранилось таких изб, но они есть. Слава Богу, не утопили, не сожгли, очищая пространство для водохранилища.
Но самое ценное дерево в Сибири – кедр. Корчуя тайгу, его обходили стороной. Это – «хлебное дерево». Больше половины доходов крестьянской семье приноси в старину кедровый орех. Почти восемьдесят процентов в его ядрышке – чистое масло, и такое питательное и вкусное, что может сравниться со знаменитым прованским или миндальным.
Из кедрового дерева издавна рубили крепкие сундуки и лари, где хранили дорогую одежду, чтобы нетронутосвежей (благодаря особым свойствам кедра) осталась бы внукам и правнукам. Кедр и сибирская сосна – это чудо тайги. Каждую осень он зовет к себе, звеня и постукивая спелыми смоляными шишками, вобравшими в себя все витамины леса.
В 1784 году на средства крестьянина Е. Карнаухова (так и не смог узнать, был ли он родственником по матери, носившей в девичестве такую же фамилию) построили в Кеуле деревянную церковь во славу Ильи-пророка. Рядом с ней, сообразно древнерусским традициям, поставили деревянную колокольню. В 1845 году она сгорела, на ее месте возвели новый храм. На церковные праздники, на венчание сюда приезжали из деревень Тушама, Ката, Едарма. (В одной из них – в Тушаме родилась моя мама. А крещена была в Кеуле). До революции в Кеуле имелось сорок дворов и проживали триста человек. Когда я родился, храм еще стоял, как рассказывала мне сестра Людмила, или Мила, как мы ее звали.
Сколько себ помню, она рядом всегда была. Мы жили вчетвером: мама, сестра Капитолина, Мила и я. Капа была старше меня на девять лет, поэтому тяготы по уходу за мной были на Миле. Мое воспитание – ее работа. Думаю, что нелегка. Был я мальчиком непослушным и непокорным, а если обижали, жаловался маме, зная, что здесь получу полную защиту.
Мила меня научила читать. (Это было великое дело, особенно если учесть, что в те времена телевизоров не было. И даже электрического света в деревне – до 1960 года. Жили с керосиновой лампой, а то и зажигали лучиву). Мила читала мне сказки, рассказы. И меня научила декламировать стихи с чувством и выражением. Мы с ней ходили в лес за ягодами и грибами. Я с ее помощью наловчился доить корову. Правда дальше первых опытов дело не пошло.
Капа вышла замуж. Когда мне было десять лет, а Мила оставалась рядом, следила за моим поведением. И когда надо, наводила «порядок». За год до маминой смерти она тое вышла замуж, и мы с мамой год жили одни. После ее смерти, как ни трудно было Миле (муж – студент, у самой не было постоянной работы, маленький ребенок – Мариночка), она всегда помогала мне материально, а главное, так у нее получалось, что не давала мне впутываться в плохие кампании. Когда учился в техникуме, общался в основном с Милой, хотя переписывался и с Капой. С братом как-то сразу не сложилось. И я приезжал к Миле на каникулы в Илимск, даже работал в леспромхозе. К началу учебного года она справляла мне обновки. Заботилась обо мне всегда. И сейчас я уже взрослый, если не сказать старый, и разница у нас в шесть лет, но если звонит Мила, я слышу: «Миша, сынок, как ты чувствуешь себя?». Как только собрался и поехал в Кеуль, Милочка сразу дала согласие: «Конечно, поеду, о чем разговор». Понимал, что отвлекаю ее от дел, и тем более благодарен ей за помощь…
Как-то получил письмо от двоюродного брата Ивана Савельевича Карнаухова. Живет он в Хабаровске, писал о нашем деде Савелии Федоровиче Карнаухове, который дожил до 96 лет и погиб по нелепой случайности. Иван хорошо помнит его рассказы о деревнях Кеуль и Тушама. Дед был колоритной фигурой, со смоляными черными волосами, зычным голосом, от звука которого стекла в окнах лопались. Охотником родовому приданию, дед Савелий особо был знаменит тем, что заломил пятьдесят медведей. Помнится, я от одного увиденного память потерял от страха, а здесь пятьдесят, и каждый раз, возвращаясь с охотничьим трофеем, он угощал деревенских. На то было две причины. Первая – помощь тем, кто не мог охотиться. Вторая – чтобы властям не сообщали, тогда всю или почти всю добычу придется сдавать государству. Дед имел два Георгиевских креста за ратное дело. Он тоже венчался с бабушкой в Кеульской церкви. И от этого брака пошли дети: Анна – моя мама, Трофим, Мария, Иннокентий, Иван. Что-то помню о них с детства, что-то узнал перед поездкой, а с двоюродными сестрами – Машей и Кирой – детьми дяди Трофима – встретился в Усть-Илимске.
Мне повезло. Оказалось, что в новом Кеуле есть музей. По столичным меркам это, конечно, небольшой краеведческий уголок при библиотеке. Но здесь для всех это музей, вполне отвечающий названию. Потому что сравнивать не с чем. Других музеев нет. Вообще во многих сибирских небольших городках практикуется такое. Люди чтут историю своих мест. И вот, узнав об этом, перед поездкой я написал работникам Кеульского музея-библиотеки письмо, отправил свою книжку «Я родом с Илима».
Пришел ответ: «Получили посылочку с Вашим письмом и книгами и очень обрадовались, сразу нашлось у всех, что вспомнить». Любовь Ивановна училась в Нижне-Илимкой школе, ее отец был учителем. Татьяна Григорьевна жила в Тушаме и очень хорошо помнить Вашего дядю Трофима Савельевича, забавные случаи из детства. Готовы поделиться всем, что знаем и помним. Сегодня увезли Ваше письмо в Усть-Илимск. Там у вас тоже родственники…»
После этого я скоро смог убедиться, что родственников много. Позвонил двоюродный брат Иннокентий, сын Трофима Савельевича, моего дяди. Мы ровесники.
Никогда не виделись, но вот по телефону – встретились. Иннокентий сообщил, что прочитал мою книгу с интересом. Работники музея и библиотеки подивились сохранившемуся у меня чувству юмора. Пообещали сделать осенью презентацию книги, познакомить с ней родную деревню. Поругали «потопное» переселение. Рассказали, что новый Кеуль жил неплохо первое десятилетие. На совхозной ферме ходили в белых халатах и в тапочках. Приезжали партнеры – специалисты из Голландии и других стран. А сейчас все разрушено. Поля не сеют, фермы разобрали. Держится Кеуль только культурой. Особо отметили: «Песни у нас поют замечательные!». В Троицу, Масленницу, во все народные праздники выступает хор, фольклорная группа от бабушек до школьников. В поселке очень хорошая школа, в этом году получила «президентский миллион» (то есть гранд). А в старом Кеуле сообщили, сохранилось всего два дома, которые еще не снесли.
Потому получил письмо от Любови Ивановны Чугаиновой: «Мне было шесть с половиной лет, а брату восемь, когда мы приехали в Нижне-Илимск, это как раз после демобилизации папы. Работать он пошел в Нижне-Илимскую среднюю школу учителем военного дела и физкультуры. Позже стал учителем труда по столярному и слесарному делу. Возможно, вы его помните… Я с 1949 года, помладше вас, а брат мой с 1947-го; значит, мы учились в одно время с вами. Носились по одному и тому же коридору в школе и учили нас одни и те же учителя…»
Письма шли и шли. Генеалогическое мое древо разрасталось, сибирских родственников и друзей находилось все больше. Перед поездкой узнал, что вышла книга «О чем шумит Ангара» Анатолий Карнахуова. А вдруг родственник по матери? Он живет в Саратове, мы списались. Нет, оказывается. Хотя, в общем, Карнауховы все родственники. Фамилия произошла, как написал мне автор книги, от прозвища «кровавое ухо». А карнавое – значит отрубленное. Было такое в старину наказание за разные провинности. Лишались уха и в драке, в праведном бою. Наши же Карнауховы, по одной из версий, от болгар и тунгусов, создавших первую такую семью. Брат Анатолия Карнаухова написал, что знал старшего сына Савелия Федоровича Карнаухова Трофима Савельевича, моего дядю. Это, по его словам, был высокий, подтянутый, никогда не унывающий весельчак, брюнет. Красивое интеллигентное лицо, синие глаза, темные брови, усы. Похож на киношного Григория Мелехова. Не очень богатым был, но любил принимать гостей. Мог дать взаймы денег на водку и сказать просящему: «Долг мне можешь не возвращать, только не ходи с протянутой рукой. Не по позорь себя». Когда бывал в Невоне, всегда заходил к Карнауховым – однофамильцам. А началась война – ушел на фронт. Был ранен в голову и ноги, демобилизован. Заслужил Орден Славы, другие ордена и медали.
Вот это и еще многое о своей сибирской родословной я уже знал, когда в гостинице в Усть-Илимске рано утром подъехал Владимир Александрович Николаенков, наш добрый гид и помощник, мы сели в машину и отправились в Кеуль. Для начала в новый. Там теперь жизнь.
Час езды. Кругом тайга. Дорога хороша, сухо. Я еду не один – с представителями нескольких поколений: это дочь Анна – в этом году ей будет сорок лет – примерно столько же, сколько было моей маме, когда она покинула Кеуль. У нас много общего, иногда даже мысли совпадают. Я благодарен ей за эту поездку, уверен, без нее она бы не состоялась. Рядом сестра Людмила со своей внучкой Машей, взрослой уже девушкой – она учится в институте, ей здесь все интересно, как любому человеку в новых местах.
Вдруг из-за поворота мостик и табличка на перекладине – «р. Кеулька». сердце екнуло, где-то рядом моя деревня. Из-за перелеска показались поля (незасеянные, отметил про себя). Вот вдали – темные крыши, приземистые дома, бело-синим пятном школа, детсад, муниципальный Совет. Вот он – Кеуль. Правда, это пока двойник – новое издание моего старого села, но все же… Волнуюсь, даже руку приложить пришлось к сердцу. Пульс частит. Ищем дом Любовь Ивановны. Время не самое лучше для гостей – полевая пора, но все как положено: приглашены в дом, предложен чай. Только как-то не до этого. Тороплю в дорогу и Альберт – муж Любовь Ивановны – заводит мотоцикл с коляской. Сажусь с ним, и мы едем в старый Кеуль, в настоящую деревню, где я родился. Стоит – пустынная, заброшенная. Даже не деревня, а обрывки, кусочки прежней жизни, счастливой и грустной, где-то сохранился огород, видны контуры улицы, сломанный забор… И Ангара – синя и широкая. Таежная кайма по дальним – через реку – берегам. Спрашиваю сестру Людмилу: «Где дом наш стоял?». Она должна помнить, постарше меня была, когда с матерью уезжали отсюда. Мила ходила к берегу, останавливалась, снова возвращалась, что-то спрашивала у Альберта и наконец объявила: «Вот примерно тут… Вот тут был наш дом…». Огляделся вокруг, большие камни по углам, полусгнивший венец из листвяничных бревен – вот и все, что осталось от некогда большого дома, похожего на крепость (со слов сестры). Моего отчего дома. Здравствуй, дом родной. Как стремился сюда, сколько дум передумал, как боялся, что не увижу этих мест. успел, увидел, стою и не могу наглядеться. Далеко внизу под обрывистом угором плещется прозрачная ангарская вода, даже отсюда, с высоты видны песчинки. Дом стоял конами на реку и смотрел на таежные сопки на том берегу. Я родился в апреле, когда сибирская весна только начинается. А в июне-июле мать со мной на руках конечно же выходила во двор, сюда на берег. Потому мне и показалось сразу, что я это все, что сейчас передо мной, уже видел. Действительно же видел, только очень и очень давно. И вот вернулся… Мне седьмой десяток, я давно пережил всех своих родителей. Стою на земле, где зачали меня. Спасибо вам, сохранили и произвели меня на свет. Спасибо вам, мои родные, за жизнь, подаренную мне. Пример мамы, ее служению жизни (не стране, народу, как говорится – жизни), во мне навсегда. Вот из этого таежного уголка улетел я как песчинка, сейчас вернулся известным строителем России. Под моим началом построено сколько? К шестидесятилетию считали – большой город.
Прошлись по нашей улочке – теперь пустой. Вдруг показался вполне исправный дом. Альберт пояснил: «Хозяин не позволяет его разбирать, хотя сам там уже не живет. Пусть, говорит, его затопит, но ломать не дам». Вышли к кладбищу. Здесь похоронен отец. Кустики, березки, черемуха, никаких надгробий, крестов. Здесь тоже как бы свое переселение. Вместо могил едва заметные бугорки. Под каким-то из них – отец. Мы привезли с собой цветы, и я их положил на один из бугорков. Поклонился, попросил прощения, что не поспел, не приехал вовремя, не перевез косточки в достойное место.
Все, что касается отца, всегда было покрыто пеленой тайны. В детстве мать мне говорила: «Папа умер твой, и мы уехали в Нижне-Илимск». Совершенно случайно и совсем недавно узнал правду – как все было на самом деле. Мать с отцом поженились в мае 1941 года. А в июне война. Отец – вдовец, у него уже были дети. Его забрали на фронт и мать осталась с десятью ребятишками его и двумя своими – Милой и Капой. А в 1944-м он израненный пришел. В 1946-м родился я. А потом, как рассказывали мне, он имел неосторожность изменить матери. И она его не простила. Потому, видно, что любила очень. Ушла. Отец умер через четыре месяца после нашего отъезда. Что произошло? Фронтовые раны, а может быть, уход жены стал для него смертельной раной…
Пришли к речке Кеульке. Быстра – журчит – бежит к Ангаре. Такая же чистая, как во времена первых переселенцев. Постояли, умылись ее водой. Вот и все. Встретился, выходит, с местами, где родился. Им тоже, скорее всего, предстоит захоронение, только водное. Но я их видел. Они живыми останутся в памяти. Затем и ехал. Почему-то мне это было очень надо…
Стою один: видимо, все поняли мое состояние, даже Анюта, посмотрев на меня внимательно, отошла. А я не могу наглядеться, вернее пытаюсь все, что вокруг меня, вместить в себя, ничего не упустить, а главное запомнить. Еще раз: быстрая Ангара и темные берега от леса на другой стороне, старые сгнившие изгороди, свежевспаханные огороды, журчание речки Кеульки. Трудно поверить – я на родине. Я волнуюсь, доченька беспокоится за меня, берет мои руки в свои, совсем крошечные, гладит. Удивительно, но это успокаивает, я еще долго стою на берегу.
И снова отправились в живую деревню Кеуль – в новый Кеуль, как здесь его называют. Нас там ждали. Пригласили в музей. Это, оказалось, как побывать в детстве. Многие музейные экспонаты для меня в те годы были обычными, бутовыми вещами. Сейчас мало кто знает, что такое туясок. А это бидончик из бересты, в котором хранилось молоко, сметана, масло. Ничего не протекало. Так мастерски было сделано. Сейчас все уже забыто. И вот наши кеульские музейщики ходят по старым деревням, плавают по Ангаре и собирают разные старые вещицы – в том числе и эти туяски. Не декоративные – настоящие. А еще – «зыбъки». Давным-давно они имелись во всех деревнях. Так в Сибири называют люльки. В доме большая комната – «горница» или «зала», там привязывалась зыбъка, и ребенка в ней качали. Много такого я увидел в этом музее. А потом и стенд с собственной книжкой и материалы презентации.
В музее много материалов о земляках, ем-то заметно себя проявивших, и вот теперь я тоже в их числе. Музей, библиотека – это единственный культурный центр, где люди собираются, пойти больше некуда. Кинотеатра нет, он нынче не нужен, у всех телевизоры. А танцы – в школе.
Эти женщины экономили на всем и порой заставляли мужей – Альберт в этом признался – ремонтировать добытые старенькие экспонаты, чтобы создавать этот удивительный мир истории. И теперь они – уважаемые и дорогие – заведующая библиотекой Квакина Надежда Альбертовна, библиотекарь Чугаинова Любовь Ивановна и добрый ее помощник во всем, муж и отец их детей Альберт Афанасьевич Чугаинов, экскурсовод Бельчикова Людмила Викторовна, и старший товарищ Юрченко Татьяна Григорьевна – стараются, чтобы не затух тот небольшой уголоек, который называется историей жизни нашего села как частицы Сибири. Не специалист краеведческого дела, но то, что увидел в Кеуле, меня поразило. Создать и поддерживать такой музей могут только добрые, увлеченные, интеллигентные люди.
В старом Кеуле на улице Богучанской живет моя двоюродная сестра Дарья Трофимова. Я ее вижу в первый раз, ей семьдесят пять. Морщинистое лицо, натруженные руки, с Милой они знакомы. Удивительно, но «карнауховская» порода видна. Тонкие черты лица, голубые глаза, добрый взгляд. Жилистое сухое тело – мне мама запомнилась такой. Сидим, разговариваем о жизни, о здоровье, детях, внуках, кто где живет, кто кому помогает. Рассматриваем фотографии. Я пытаюсь найти маму, но ее на фото нет, сестра успокаивает меня: «Вот посмотри на нашу сестру Валю, она копия Анны – твоя мама. Такая же красивая. Мы всегда любовались твоей матерью, часто говорили – с нее был иконы писать, лик Пресвятой Богородицыю наверно, где было так говорить, не знаю». Потом баба Дарья, как стали звать ее почти сразу, моя дочь Анна и внучка Маша достали письма президента, которые он пишет участникам войны, труженикам тыла, (а Дарья Трофимовна девчонкой работала для фронта), приветствует их с праздником Победы. «Вот Миша, сколько отработала для государства и для фронта, нигде ни за кем не закрывалась, а пенсия такая, что если бы не огород, давно бы померла, а на огороде работать сил-то уже нет, неужели и вправду пенсию такую делают, чтобы пенсионеры быстрее на тот свет ушли? Я в сельском совете даже спросила: «Почему такая маленькая пенсия? Мне сказали: вот, мол, приедет твой брат, он тебе пенсию и поднимет». От такого я опешил. Что я мог ей сказать? Ничего, только воздух. Моя бы воля…
Целые поколения людей воевали, умножали национальное богатство, не жалея себя, не больно-то могли при этом попользоваться плодами своего труда. государство не скупилось в средствах на оборонку, стройки века и другие общественные нужды. А платило, как единственный хозяин – монополист на рынке труда, большинству мало. Пенсии подросли минимально хотя бы до прожиточного уровня к шестидесяти годам. А сегодня и это рухнуло. Пенсионная реформа не идет. И нищета грозит пенсионерам будущим тоже. Что это – неразрушимая проблема?
Между тем наши СМИ с гордостью, сообщают, что совокупный объем стабилизированного фонда составляет уже больше 115 миллиардов долларов. Закон о создании этого фонда был принял в январе 2004 года. И деньги, деньги. Уходят за рубеж. Копятся, множатся, как бы на счетах с процентами. Там верняк – не пропадут. У нас хранить опасно. Потому мы вкладываем эти деньги в развитие других стран. Но не всей.
А есть пример Норвегии, тоже нефте-страны, где не остановились на «копилке». В прошлом году там было принято решение о переименовании стабилизационного фонда в пенсионный. Теперь у каждого пенсионера на счету по 44 500 долларов США.
И я думаю: почему же у нас Даря Трофимовна и ее подруги по несчастью получают меньше реального прожиточного минимума – 2800 несчастных рублей? А некоторые чиновники и народные избранники всех уровней, которые никак не могут довести до нормального завершения ту же пенсионную реформу (как, впрочем, и все другие тоже), получают зарплаты, пенсии раз в десять, двадцать больше?
Кто бы, как бы это ни попытался объяснить какими-то сверхсложными проблемами, Дарья Трофимовна не поймет. Она с 12 лет работала в колхозе, решала посложнее проблемы свои и страны в условиях, какие сегодняшним чиновникам не снились. Благодаря ей и миллионам таких, как она, выжила страна в страшную войну и одолела послевоенную разруху. Спасибо за внимание, конечно, президенту, спасибо, что не забывает посылать персональные открытки, но все же какие у нас перспективы персональные открытки, но все же какие у нас перспективы насчет нормальной пенсии в стране – в том числе персонально для Дарьи Тимофеевны? Боюсь, что пока никаких.
Мне не объяснить ей, что наша страна всегда принадлежала начальству. А это публика известно какая, одна команда сменяет другую, убирая предшественников. Широковещательные реформы при этом чаще всего оборачиваются примитивной и жестокой борьбой за власть. А поскольку такая борьба ведется любыми средствами, люди в процессе ее теряют всякий стыд. И потому немудрено, что наши народные избранники сделали у мартеновских печей. А те, кто действительно жизнь провел в горячих цехах и разного рода горячих точках – боевых и трудовых, – на старости лет еле сводят концы с концами.
Надо было ехать в Усть-Илимск, там ждала встреча с двумя двоюродными сестрами – Марией и Кирой, тоже детьми Трофима. Милин поезд уходил в Игирму. Остановившись на мосту, я долго глядел на быстрое течение чистой реки Кеульки, бегущей к Ангаре, туда, где стоял мой отчий дом.