Охота на гончую

* * *

Тени обступили со всех сторон. Они о чем-то болтали, плакали, и тихо пели свистящими, как коридорные сквозняки, голосами. Порой услышать их было еще трудней, чем разглядеть в полумраке. Но леденящее душу присутствие, ощутимое, будто мурашки на коже, сковывало по рукам и ногам. Николай уже и не верил, что сможет подняться с холодного пола. И даже шаги, вдруг раздавшиеся совсем рядом, казалось, мерещились. Но тени исчезли, словно что-то спугнуло их.

Двое остановились у клетки, где навзничь лежал Николай. Громадный силуэт мог принадлежать лишь уже знакомому верзиле-тюремщику, с которым всем пленникам довелось иметь дело. Свет факела ударил Николаю в глаза, и разбитая голова откликнулась приступом боли. Пришлось зажмуриться, так и не разглядев второго.

– Вроде жив, – уронил брезгливо тюремщик. – Рана легкая, хоть и коварная. А что щитом по голове – так сам виноват. Бунтовал и подстрекал к бунту! Прости, конечно, но все-таки не пойму, зачем он нужен тебе, полководец.

– Не только он, – произнес собеседник негромко, но твердо, как человек, привыкший повелевать. – Сотни людей в этот миг готовятся умереть на аренах Рима. Я заберу всех.

– Но…

– Чернь будет недовольна? Вновь выйдет на улицы требовать зрелищ? А какое право имеют они, эти свободные граждане, хоть что-нибудь требовать? Любой из них скорей предпочтет попасть в когти дьявола, чем в пограничные легионы!

«Их можно понять, – встрял мысленно Николай, окончательно приходя в себя. – Умереть за ТАКУЮ страну чести мало».

– Пусть так. Но ты плохо знаешь моих людей, полководец. Отъявленный сброд, хуже и не сыскать, – верзила говорил, словно Николая не было рядом. – Сегодня трое вообще отказались драться! Какой от них толк?

– Они пойдут воевать, как и все, не будь я Флавий Аэций! Хочешь скормить их на арене медведям и львам? Ищи других, на которых ты еще не успел заработать.

– Что ж, – голос тюремщика сразу поник. – Ты приказал – я обязан исполнить. И все же, по старой дружбе скажу: Рим рухнет, когда в легионах будут служить одни варвары да преступники!

– Значит, есть нечто большее, чем просто Рим.

С этой загадочной фразой Аэций развернулся и вышел, оставив Николая обдумывать свою новую, пока неведомую судьбу.

Глава IX

Гром шагов, тучи пыли – и молнии Зевса-Юпитера, на зависть новому богу как прежде сверкающие на щитах. Помогут ли они там, за огромной рекой, на бескрайних и диких просторах Паннонии? Хоть и языческая земля, иные у нее покровители.

Николай терялся в догадках, но все еще с трудом верил в богов. Мало-помалу он перестал вообще о них думать – обычных, земных проблем набралось до небес.

Больше всего хлопот доставляли сандалии. Грубые, тяжелые, на босу ногу, они вмиг покрывались весенней грязью снаружи и набирали ее вовнутрь. Вскоре проклятая обувь стала почти неподъемной. И невыносимой, если на то пошло. Под стать была и туника из грубой шерсти – наверняка пришлась бы по вкусу фанатичным монахам, истязавшим свою греховную плоть. Довершали все это великолепие тесная, много раз латанная кольчужка-хилтата и простой шишак, набитый тряпьем и соломой, чтобы смягчить удар. Кожаный, укрепленный пластинами из железа панцирь – лорика, равно как и римский пехотный шлем, полагались лишь гражданину империи. Вместе с гражданством их надо было еще заслужить.

Собственно говоря, Николай состоял в легионе на птичьих правах. Как и с полтысячи его соратников, что вместе с ним упрямо карабкались в горы, вздымали ногами пыль и месили грязь где-то между Павией и Виндобоной. Аларии – призывники, ополченцы, вольноотпущенные рабы, наемники из союзных народов… Оплот великого Рима и христианства на проклятой Богом земле. И потому – хотелось того полноправным гражданам, или нет – оружие у этих безродных изгоев было все-таки римским, пока еще лучшим в мире.

На правом боку Николая покоился в ножнах короткий, с виду почти бесполезный клинок. Прославленный на века гладиус и впрямь уступал по длине и весу огромным мечам варваров. Но не было ничего страшнее в ближнем бою, чем это легкое, обоюдоострое, превосходной закалки лезвие, созданное колоть и резать врага, как убойный скот. Особенно, если сперва бросить пилум – копье с простым наконечником, гибким настолько, что при ударе оно застревало в чужом щите намертво, не позволяя его поднять или повернуть.

В походе пилум висел на заплечном ремне, время от времени, будто сознательно, ухитряясь стукнуть древком по шее. Другое плечо оттягивала тяжеленная сумка – сакрина, полная инструментов, кольев и прочего хлама, но содержавшая до смешного малый запас еды. Щит вешался за спину, и был таким же громоздким и неудобным в походе, как и у истинно римских воинов. Зато и настолько же прочным, высоким, с наводящими ужас яркими молниями от центра к железным краям. В стене щитов, что встречала врага, не могло быть слабого места – иначе победа оставалась бы недостижимой мечтой.

– Помните, недоноски, – твердил пожилой, но крепкий еще ветеран, что обучал новичков прямо на марше, – один разъяренный варвар с тяжелым мечом стоит пятерых вроде вас! Но сотня на сотню уже равны. А против нашего легиона не устоят даже боги!

В последнее очень хотелось верить. Вот только нашлось бы время еще до привала отскрести от сандалий растущую, как снежный ком, грязь…

Перед ночевкой, даже в относительно безопасном месте, укрепления строились по всем правилам. Так что пришлось копать вокруг ров, к счастью, узкий и неглубокий. Он и не мог быть другим – по весне здесь любая яма вмиг заполнялась водой.

– Зря стараемся, – ныл какой-то совсем уж недавно призванный новобранец. – Эту канавку и трехлетнее дитя перепрыгнет!

Но вот неказистый, пологий вал, что сам собой рос из выброшенной на гора земли, поднялся чуть выше пояса. Склон его ощетинился деревянными кольями, пару-тройку которых тащил за плечом всю дорогу каждый легионер. Острия торчали наружу, под углом вверх, нависая надо рвом, как сучья деревьев. Если доспехи и не дадут врагу распороть себе брюхо в прыжке, частокол отбросит его на дно, в сыпучую, скользкую грязь, мигом сделав полностью беззащитным. Горстка бойцов за таким укреплением могла спокойно ужинать или резаться в кости, пока вокруг бесновалась чужая орда.

Николай слышал, что именно в римской армии впервые додумались «копать от забора и до обеда». Лопата, короткий меч и гнущееся копье, наряду с железной, непререкаемой дисциплиной, создали и хранили империю, какой не знал прежде мир. «И больше никогда не узнает, надеюсь!» – думал не в первый раз Николай, сытый издержками государственного величия по самое горло. Гораздо менее сытным был ужин, стараньями квестора, то бишь интенданта, урезанный до предела.

Жидкая овощная похлебка отнюдь не отягощала желудок. Не удивительно, что уборная под открытым небом, с неизменными тремя ямами и дощатым настилом сверху, использовалась крайне редко. Завсегдатаями этого места были лишь жирный префект, командовавший в отряде всеми и вся, да квестор с подозрительным юношей-писарем, что любили тут же, наперебой, цитировать римских поэтов.

Простой воинский люд занимал три отверстия в основном по утрам, чтобы сбросить лишний груз перед маршем. Именно здесь, уже на второй день пути, состоялась встреча недавних знакомых.

– Все дороги ведут в Рим! – услыхал Николай издевательский возглас.

Рядом садился тот самый парень в наколках, с которым едва не пришлось драться насмерть тогда, в Колизее! Он явно игнорировал центуриона по прозвищу Стенолом, что замер на корточках по другую сторону. А ведь этому командиру сотни могло ой как не понравиться сравнение походного нужника с его родным городом!

– Спит, что барсук зимой! – словно прочитав мысли, успокоил Николая насмешник. – А вскочит – будет орать, покуда не выступим, все они так… Краддок меня зовут, Краддок-гэлл из Арморики. А ты вроде Саган?

Николай кивнул. Наученный горьким опытом, он теперь представлялся так всем и всюду. Чтобы не думали, будто варвар пытается сдуру выдать себя за грека. Не Колей же называться, в конце концов! Саган все-таки лучше – странное это имя, уж слишком нездешнее. Настолько, что нет нужды объяснять подробно, откуда ты. Издалека, мол, там небо и земля сходятся! Тем более что время и место ну никак не подходили для задушевной беседы. Впрочем, Краддока это унять не могло.

– Помнишь Осию – ну того, носатого, что едва стражника вилами не прикончил?

– Вы с ним друзья?

– Да нет, в первый раз его на арене увидел. Зато слышал о нем кое-что. Он иудей, из сикариев – так римляне этих мятежников называют. Когда-то такие, как он, от целого легиона ничего не оставили! Сдается мне, славная драка была, хоть я в то время еще не родился, – Краддок явно жалел, что не довелось поучаствовать, все равно, на чьей стороне. – В конце концов, иудеев задавили числом, и предки Осии сбежали в Парфянское царство. Ну а потомок взялся за старое – напал на посланца римского императора. Уж и не знаю, как его не убили на месте!

– А тебя? – перебил Николай в тайной надежде, что гэлл смутится и хоть на миг заткнет свой фонтан.

– Пустяки! – отмахнулся Краддок. – Что толку в законе и праве, если нельзя поохотиться, потому что лес кому-то принадлежит? Меня скрутили целой толпой, и, клянусь Рогатым Богом и Митрой, многие прежде отведали собственной крови! Так вот, наш Осия теперь здесь – будет драться за Рим, который сызмальства ненавидит. В первой центурии второго манипула, ты не знал? Пойду, проведаю, а то скоро всех по местам расставят. Нам друг за друга надо держаться, иначе…

– Строиться! – заорал раньше времени Стенолом, все-таки разбуженный болтовней Краддока. Старый вояка злился, что показал слабину, уснув над отхожей ямой.

– Выступаем! – донесся вскоре голос префекта.

И хриплым, безумным смехом пророчицы откликнулся медный горн.

* * *

Река, что величественно текла мимо, скрывая за мутными волнами дальний берег, звалась на латыни Данубис. Но большинство в отряде предпочитало короткое, варварское имя – Дунай. Выйти удалось аккурат к пограничной крепости, что, в отличие от реки, и названия внятного не имела. Да и зачем оно крохотному поселку из бревен и засохшего ила? Тем более, если на много дневных переходов вдоль берега нет даже столь убогих сооружений. Крепость – она и есть крепость. Единственная в округе – ни с чем не спутаешь.

С утра велели строить плоты, чтобы пересечь реку засветло. Но вскоре какой-то гений из свиты префекта додумался конфисковать либурну – крупную, с двумя рядами весел, посудину, без дела болтавшуюся у хлипкой пристани. Помимо дозора и охранения, эти суда на Дунае предназначались для сбора податей с рыбацких сел. И потому вмещали до полусотни бочек соленой рыбы. Или, если было необходимо, столько же полностью вооруженных бойцов.

Несколько раз либурна пересекала реку, пока последний из отряда не очутился на левобережье. За исключением префекта, квестора, и прочих, как сказали бы во времена Николая, официальных лиц. Эти остались ночевать в крепости – едва ли к большому удовольствию гарнизона, уставшего от гостей. Местными здесь командовали, как хотели. Власть Рима, а точнее новой столицы – Равенны, была еще слишком сильна.

Николай одним из первых очутился на чужом берегу – странном, незнакомом, опасном. Как и все вокруг, он наспех вгрызался лопатой в черную прель и глину, набрасывал вал у самой воды, понимая, что центурион не рискнет продвинуться и на лишнюю пядь вглубь враждебной Паннонии. Казалось ошибкой рассредоточить силы, даже на время оставив часть войска за широким Дунаем. Но покуда, хвала всем богам, смерть обошла стороной. А была рядом – Николай ощущал ее в резких бликах речной волны, в дуновении ветра, в каждом шорохе молодой травы и дыхании свежей земли, что пестрела цветным узором, переливалась в движении воздуха, будто шкура готового к прыжку зверя. Тревожный день клонился к закату, и Николай мог лишь смутно представить, какой будет ночь.

Глава X

Осия казался на редкость неразговорчивым, мрачным субъектом. Николай едва сумел перекинуться с ним парой коротких фраз, да и нечего пока было сказать друг другу. Зато Краддок трещал без умолку. Ему повезло – он высадился на берег среди самых последних, когда уже наступили сумерки. Не пришлось ничего копать, возводить и ставить, даже пальцем о палец не ударил, зараза! Потому и не падал с ног от усталости, бодрился, словно его черед стоять в ночном карауле. И болтал, как заводной, будь он проклят!

Где-то за полчаса Николай узнал все, что думает Краддок о квесторе и префекте лично, что представляет собой знаменитый тринадцатый легион, с которым вскоре надлежит соединиться, и какой недоношенный римский олух ведет его вглубь чужой земли без поддержки.

– Кого они собрались наказывать? – кипятился гэлл. – Варваров, что стреляют без промаха из седла, или себя самих за упрямство и глупость?

– Да тише ты! – не выдержав, ткнул его в бок Николай. – Хочешь разбудить Стенолома или еще кого из центурионов? Они же тебе за такие слова… Лучше скажи: ты не чувствуешь, что вокруг творится?

Ощущение смерти, бродившей весь день где-то рядом, теперь лишь усилилось вместе с дыханием близкой грозы. Коротко и бесшумно сверкнула первая молния – будто оскалился хищник в засаде. Странный низовой туман потянулся с речного берега, щебет нечеловеческих голосов заполнил быстрины и плесы.

Внезапный храп Краддока, так и не ответившего на вопрос, раздался в унисон заупокойному хору. Вот вам и хваленое гэлльское чувство магии, а ведь о нем в войсках легенды ходили! Или, может, отпетому шарлатану Николаю Варге с устатку мерещится всякое? Сомнений не стало, как только начали исчезать дозорные. Один из них прямо на глазах обмяк и тяжело рухнул в туман.

Уснули все, оставив лагерь в ночной степи без защиты. Какой-то инстинкт подсказал Николаю – будить нет смысла. И тут же велел непонятно зачем шагнуть в темноту, что вдруг полыхнула в неистовом танце молний. Новый звук – тревожное конское ржание – донесся с холма, обогнав запоздалый гром.

Словно в ответ из тумана метнулись резкие тени. И разбежались в стороны, боясь охватившего вершину сияния. Волки! Они окружали холм неспешной трусцой, и только огонь их дьявольских глаз, который ни с чем не спутаешь, выдавал отчаянный голод. Николаю откуда-то был знаком этот безмолвный, древний, как мир, язык смерти.

– Еще не время, – подумал он вдруг.

– Не время? – едва уловимое разумом эхо сквозь жуткий вой-хохот. – Времени больше нет. И ничего здесь не будет – скоро. Тьма, пустота – вот и все. Поторопись, нужны души многих, иначе не хватит сил вырваться. Убей ту, что до сих пор хранит их! Убей!

Полукольцо волков расступилось, пропустив Николая. Сотня-другая шагов вверх по склону – и вот уже ноздри щекочет запах добычи, из горла едва не рвется звериный рык, а ноги пружинят, готовые бросить в смертоносный прыжок послушное голоду тело.

Собрав воедино жалкие крохи воли, Николай принуждал, заклинал, упрашивал себя оставаться, кем был – человеком. Сработало. Белая, как снег, лошадиная морда доверчиво ткнулась в плечо, обдав тяжелым, горячим дыханием. И Николай сам не понял, как и зачем вдруг очутился верхом. Без седла, держась лишь за спутанную, будто войлок, скользкую от пота гриву, он едва ли мог проскакать долго, хоть за время странствий и стал неплохим наездником.

– Убей! – вновь донеслось из тьмы.

Волки окружили холм, точно зрители – арену Колизея. И также требовали кровавой жертвы. Только, в отличие от людей, им это было и вправду необходимо. А вот чего хотел Николай, пролетев верхом, будто смерч, мимо растерявшейся стаи – он вряд ли смог бы сказать. Навстречу с ревом шальной грозы и хохотом ливня мчалась буйная весенняя степь, и он растворился в ней, как чужеродная капля в море. Ни удивления, ни испуга – даже когда звезды стали чуть ближе, а странный, невидимый хор под копытами грянул славу Великой Матери, богине Кибеле Всеуносящей. Николай успел лишь подумать, что слова «Кибела» и «кобыла» подозрительно схожи…

Время и расстояние слились почти воедино. День, коротко вспыхнув, мгновенно сменялся ночью, звон мечей – адским громом разрывов, столбы пыльной бури – бесконечной линией проводов и тусклых, горящих мертвым огнем фонарей. Мелькнул незнакомый город, и Николаю он показался вполне современным по меркам его прежней жизни. Все было привычным – даже запись, доносившаяся из окна.

Весна хмельная, весна дурная

Зачем вела ты до последнего края?

Уделом смелых зачем пленила?

Что ты наделала, что натворила!³

Степь то сменялась горными перевалами, то оборачивалась гигантским лесом с едва заметными тропами меж стволов-колонн. Раз даже почудилось, что лошадь летит над волнистой, иссиня-черной поверхностью океана. А когда дни и ночи закрутились в сплошном сером мареве, опоясанном яркими следами луны и солнца, забытый страх вернулся с лихвой. И Николай вдруг вспомнил, что не волшебная сила, не сгусток чистой энергии несет его сквозь тысячи километров и лет, а живое, весьма своенравное существо с покатой спиной, на которой все трудней удержаться. Лошадь в тот же миг поднялась на дыбы и резко взбрыкнула. Николай упал, будто заправский ковбой на родео. И долго лежал, не в силах подняться, на чем-то идеально ровном, твердом и гладком, как органическое стекло.

* * *

Пустыню, вроде Гоби и Такла-Макана, эта местность напоминала только отчасти. Сухая, залитая лазурным светом равнина казалась искусственной. Ни дать ни взять полотно необозримо широкой дороги, по которой впору ходить гигантам. Но всадники, приближавшиеся с трех сторон, выглядели обычными, хоть и странно одетыми людьми из плоти и крови. И лишь когда Николай, преодолев боль, сумел вновь забраться на лошадь и поскакал им навстречу, стали видны различия.

Один из всадников уже осадил своего рыжего скакуна и замер, как вкопанный. То, что казалось издали украшением на варварском шлеме, вблизи могло вызвать лишь изумление и ужас. Это были рога – широкие, как лопаты, ветвистые – и росли они прямо из черепа, сквозь длинные, с проседью, волосы, падавшие на клетчатый плащ. Да и конь под таким седоком не внушал доверия. Слишком уж смирно стоял – не как послушная хозяину лошадь, а словно затаившийся дикий зверь, готовый броситься на добычу.

Прискакавший следом еще вдалеке смотрелся богатырем, а подъехав, и вовсе заставил вздрогнуть. Вроде и не намного крупнее среднего человека, но истинную силу, ощутимую в каждом движении, явно превосходящую все, известное прежде, не скроешь. Голый, если не считать повязки из шкуры, он казался грудой каменных валунов-мускулов.

– Держись от меня подальше со своей клячей! – крикнул он Николаю. – Ненавижу кобыл – с тех пор, как проклятый Локи превратился в одну из них и свел с ума Свадильфари – моего вороного. Впредь не допущу, чтобы с ним случилось подобное!

– И ко мне не приближайтесь, вы, оба! – отозвался рогатый. – Мой конь опасен, он не чета вашим – ест не траву, а мясо, живую плоть. Слышали о таком?

Николай слышал. Как и о Старом Охотнике – рогатом боге, которого часто поминал Краддок.

– Вижу, собрались все! – донесся еще один голос.

Сказавший это гарцевал на высоком и тощем коне странной масти. Бледнее, чем рыбья кожа, чем лицо мертвого… Всадник, как и все остальные, не пожелал представиться, да Николай и не требовал. Слишком похожи были широкие полы черной одежды на крылья грифа, перечеркнувшие небосвод. И голос в безлюдной пустыне когда-то звучал точно так же – зло, хлестко, и будто не от мира сего.

– Что на этот раз? – спросил Николай с усмешкой, стремясь подавить в себе неизбывный страх. – Новая западня? Дорога? Еще одно испытание, от которого и кони дохнут?

– Коней придется беречь, – темный всадник был абсолютно серьезен. – Они – особые, без них мы сейчас даже меньше, чем пустота. А испытания выпадают не только тебе. Ты тоже испытываешь этот мир на прочность – с тех самых пор, как оказался здесь, вместо того, чтобы лежать на шоссе обгорелым и окровавленным трупом. Твоя небывалая воля к жизни рвет в клочья связи причины и следствия.

– И?

– Даже не знаю, как тебе объяснить все это. Ткань мироздания, пространство и время трещат по швам, и окружающий хаос встречает все меньше препятствий. А там, где вещество и энергия дают слабину, свободно реализуется третий компонент – информация. Все страхи, легенды, все тайные и мечты и проклятия человечества воплощаются в жизнь. Боги, герои, чудовища… Порой достаточно мелочи – простенького, бесполезного прежде заклинания или ритуала – чтобы процесс стал необратимым.

– Обращал я этот ваш процесс, как два пальца… – с неожиданной для самого себя дерзостью заявил Николай, вспомнив сгоревшего в адском пламени Странника и обломки статуи на полу храма.

– Не стоит быть излишне самоуверенным, особенно если имеешь дело с богами. Сначала, пока они – лишь плоды фантазии, их силы ограничены рамками людского воображения. Но что будет, когда законы природы возьмут свое и боги станут такими, какими должны быть – всемогущими, чуждыми, непостижимыми? Даже самый слабый из них сможет буквально выпотрошить целый мир. И он вот-вот это сделает – хотя бы затем, чтобы миром не завладели сильнейшие. А после продолжит существовать под тупое блеяние горстки избранных двуногих овец!

Гневную речь не сопровождал ни один жест. И ни один мускул не дрогнул на узком, точеном лице, обрамленном бесцветными волосами, словно капюшоном из перьев. Николай разглядел, что даже губы у собеседника сомкнуты – как и у тех двоих, что держались чуть в стороне, бранясь меж собой. Порой казалось, что всадник на бледном коне существует лишь для него одного, каким-то чудом не замечаемый остальными.

Но вот по взмаху на удивление тонкой, длинной руки, что рванулась из-под черного крыла плащаницы, все тронулись в путь. Что дальше – борьба или бегство? Николай не знал, да и знать пока не хотел. Ясно было одно: надо двигаться следом и лишь потом спрашивать. Другого пути за пределами яви и здравого смысла он просто не мог отыскать.

* * *

– Узнаю эту стену! – бросил хозяин вороного коня, разглядывая небывало высокую, словно растущую из воздуха каменную громаду. – Когда-то я строил ее для защиты Мидгарда.

– Нынче город называется по-другому, – откликнулся издали рогатый всадник. – И правит здесь новый хозяин – Агнец. Однажды он искупил все людские грехи, хоть никто не просил об этом. Должно быть, он думает, что «искупить» означает «купить», и теперь в одиночку распоряжается жизнью и смертью мира. Терпеть было можно, покуда Агнец не выбрал смерть. Мир увядает, будто лист осенью – с начала и до конца времен.

Николай тут же вспомнил похожий на гибель сон, охвативший воинов в далекой степи.

– Что мы должны делать? – спросил он скорее себя самого, чем кого-то из спутников.

– Не останавливаться! – был ответ. – Ведь Агнец пойдет на все, чтобы остановить нас!

Казалось, эти слова подхватило внезапным порывом горящего ветра. Язык пламени ударил Николая в лицо, опалил волосы, губы, веки… Лишь бешеный галоп кобылицы позволил вырваться и уцелеть, перемахнув вал огня. И встретиться с ужасом, будто рожденным легендой об Апокалипсисе.

«Брони огненные, гиацинтовые и серные; головы у коней – как головы у львов…» – вертелись в голове навязчивые строки пророчества Иоанна. А вражеский воин и львиноголовый скакун, не выдержав столкновения, уже корчились под копытами белой лошади. Их тела, словно в итоге мерзкого опыта слитые воедино, как сиамские близнецы, теперь вновь разваливались на части. Плоть дымилась, искры сыпались ослепительно ярким дождем. Сотни подобных тварей скакали следом, наперерез четверке всадников. А сверху к земле устремились крылатые, отдаленно похожие на людей существа – ловушка захлопнулась.

Эта неравная схватка не походила ни на что, известное Николаю прежде. В руке Охотника тускло сверкнул клинок – луч призрачного, словно утренняя звезда, света – прошив насквозь хищный крылатый рой. Обгоревшая тварь с визгом рухнула из облаков на другого, темного всадника. И тут же скорчилась, превратилась в ничто во внезапно налетевшем тумане. Смертоносный шлейф протянулся за бледным конем на сотни шагов, будто ад следовал за ним.

– Хиникс⁴ пшеницы за динарий! – издеваясь, выкрикнул строитель Мидгарда.

И размозжил чью-то голову бронзовой мерой, которой, должно быть, еще недавно сыпал вороному корм. В ином оружии при такой силе нужды и не было.

Битва походила на рисованный фильм – все казалось вычурным, неестественным, карикатурным. Но крови и пламени было больше, чем в самых скандальных творениях мастеров анимэ. Кровь была золотой – у крылатых и львиноголовых. И красной – у вопящей массы людей, что вдруг очнулись от поголовного сна и бросились под копыта, как зомби, в последней попытке остановить, не пустить за грань…

Лазоревый небосвод вокруг Николая гнулся, пружинил, будто хороший лук, выбрасывая стрелы разрядов. Чужую плоть они жгли, как траву, но стена, заслонившая горизонт, и не дрогнула. Лишь вспыхнул воздух, да поднялась на дыбы земля. И словно в бреду – дрожащая, нечеловеческая рука с пожелтевшим от времени свитком. Каким-то образом Николай видел – за сотни шагов, сквозь гранит и наспех украсивший стену яспис. Видел и понимал, чем все это грозит.

И снова гнев плеснул через край, грозя спалить заживо исторгнувшую его душу. Сила, что однажды вырвалась на свободу в яростном пекле Такла-Макана, а после долго спала, как зверь в тесном логове – та самая сила вновь отыскала выход. Пронзила стену, будто нож масло, прошлась раскаленным смерчем по мраморному двору, заставив поникнуть цветы и фонтаны. Ударила молнией в драгоценный жертвенник, едва на него упала печать со свитка.

Мир затрещал, как весенний лед, загудел, завибрировал исполинским колоколом. И медленно накренился, скользя в пустоту.

* * *

Скорость все нарастала, грозя сбросить с лошадиной спины. Вновь замелькали, как спицы в колесе, дни и ночи, сливаясь в одну непрерывную полосу сумерек. И только бездонно-темное, неправильной формы пятно, окруженное чем-то вроде полярного сияния, медленно плыло, словно медуза, сквозь серый океан воздуха. Этот растянувшийся во времени след – все, что осталось от рухнувшей цитадели Агнца – и вывел Николая из битвы в новый круговорот веков и тысячелетий. Он мчался в будущее – во весь опор, не думая о внезапно исчезнувших спутниках. Зачем? Ведь ничто уже не могло спастись.

Мир бился в агонии, вздымая чудовищной силы прилив и фонтаны лавы. А после медленно, век за веком, остывал, как гигантский труп. Николай, из последних сил уходя от опасности, гнал белую кобылицу сквозь время – мимо ледяных пустошей и обглоданных ветром скал, пронзавших серую мглу.

Жизнь упорно цеплялась за любые возможности, не спеша уходить навсегда. Несколько раз мелькали перед глазами чахлые от мороза поля, землянки-норы и странного вида создания вроде больших, прямоходящих сурков, что порой замирали на сутки живыми столбиками.

Спустя эпохи небо оплела тонкая, бесконечная сеть металлоконструкций, и резкие ее тени носились над опустевшей землей. Раз Николай ощутил чей-то взгляд с высоты искусственной паутины. Взгляд не был ни злым, ни враждебным – скорее внимательным, изучающим. Но Николаю вдруг стало не по себе.

Дальше, дальше… Вокруг – лишь космический холод и наплывающие из тьмы, словно айсберги, глыбы льда. Твердь под ногами вот-вот оборвется в бездну. Воздух разрежен, и трудно, почти невозможно дышать. Лошадь всхрапнула – тихо и коротко, прервавшись на вздохе. И вдруг припала на передние ноги, не в силах двинуться ни на шаг, ни на миг вперед. А впереди – безумная пляска всех цветов и оттенков, хоровод радуг, закрытые, но такие близкие врата рая!

Вглядываясь в горизонт, разом вспыхнувший миллиардами неземных огней, Николай испытал нечто, сравнимое с религиозным экстазом. Так, должно быть, чувствовал бы себя крестоносец, доведись ему отыскать Грааль. Или исламский дервиш, вознесшийся в небо вслед за Мохаммедом. Стоило отдать все, лишь бы очутиться там, по ту сторону нездешнего света, даже если не можешь понять, зачем. И это не было чьей-то коварной ловушкой – Николай не ощущал чужого присутствия и влияния, как в Шамбале. Решение принял он сам.

– Н-но-оо!!

Удар в бока пятками – впервые за время безумной скачки. А следом – ругань, угрозы, мольба. Николай заклинал полумертвую от усталости клячу продвинуться хоть на пядь, хоть на миг. Осталось совсем немного – разноцветное зарево уже слепило глаза. И тем страшней было падать в бушующий океан света. Не вниз, а вверх – сквозь нагромождение земных пластов, легенд и необъяснимых событий. Навстречу беззвучной песне, что неслась, будто из ниоткуда, славя какого-то бога или героя, замкнувшего время в кольцо.

О ком поют – Николай догадывался, но даже эта догадка не льстила ему. Перелетев через рухнувшую в агонии лошадь, он долго катился по склону холма, выл от боли, напрасно цепляясь за скользкие от дождя стебли. А после валялся навзничь, не в силах подняться. В какой-то миг он увидел, что волки – давешние знакомые – взмывают в рассветное небо стаей небесных псов, побросав обглоданные лошадиные кости.

Река металась, будто в родовых схватках, выбрасывая на берег тритонов, наяд и ундин всех мастей, чьи статуи уж который век украшали фонтаны в далеком Риме. А по широкой степи от горизонта до горизонта маршировали колонны людей – Николай легко узнал многих. Шли механически, неестественно ровно, запрокинув головы к небу, словно им было вовсе не нужно зрение. Должно быть, все еще спали сном с праведников, что снизошел на них прошлой ночью. Сон не мешал им двигаться – их вела судьба, некогда запечатанная в ветхом свитке. И Николай понял: изменить что-либо уже невозможно. С тех пор, как над алтарем сорвана последняя, роковая печать…

– Вставайте старые, молодые, живые и мертвые, грядет суд великий, страшный!

Над степью летел трубный рев, подымая крикливое воронье.

– Вставай! – повторила судьба голосом Краддока, тряся Николая за плечи. – Уже трубят, выдвигаемся скоро! Или решил Стенолома вконец разозлить?

Кошмар ушел, сменившись привычно свирепыми рожами продравших глаза боевых товарищей. А был ли кошмар? Или исчез, так и не сбывшись, один из вариантов грядущего? А может и не исчез вовсе – просто реализуется где-то еще, вне круга времени, что замкнуло бешеной скачкой. Как часто происходит такое? И как давно?

Ответов не было. Только вдруг заболел разбитый после многих часов верховой езды зад, да ссадины ожгло, будто плетью. Впору было всерьез задуматься, но, хоть убей, не хотелось.

– Чего орал ночью? – спросил Краддок. – Жуть всякая снилась? Мне тоже – у нас, в Арморике, такие сны «ночной кобылой» зовут.