Цветиков маленько, –
гаркнули наши удальцы. Маленькая квартирка стоном застонала от могучих голосов, задребезжали стекла и оконные рамы, отголоски понеслись вдоль улицы, расплываясь в ночной тишине. Я посмотрел в щелку на Якова. Он сидел у небольшого столика, бойко подпершись в бока; оловянно-грязные глаза упорно смотрели в стену и вероятно ничего ровно не видели; рот его то открывался, то затворялся как-то механически, без воли хозяина, причем вылетали оттуда дикие, громкие звуки. В порыве самодовольствия и презрения ко всему, Яков разорвал даже свою рубашку от самого ворота, почему, приходя в пафос, он сильно колотил себя кулаком в голую грудь. Четверо товарищей Якова сидели на кровати с самыми бессмысленными, пьяными лицами; мать и сестра давно уже спали на полу, уткнувшись головами далеко под кровать.
Вдруг раздался стук в наружную дверь. Яков чутко прислушивался. Он в мгновение побелел, как снег; бессмысленные глаза разом осветились как-то зловеще: слегка пошатываясь, Яков приподнялся со стула и начал усиленно слушать. Стук повторялся. Кто-то резко крикнул: «Отвори!». Несколько голосов поддерживали кричавшего. Беглец разом сообразил, в чем дело.
– Полиция! Как быть? – обратился он к товарищам.
Но товарищи тупо смотрели на него и только хлопали глазами да чавкали парализованными губами.
Яков совершенно отрезвел. Он окинул взглядом комнату, в секунду, кажется, перебрал глазами все, что было в ней, и заскрежетал зубами: чего-то он не находил.
– Эх, ножа-то нет! – взвизгнул вор.
Между тем хозяйка отперла дверь. Несколько человек вошли в сени, послышались вопросы: «где? куда?».
Яков, как застигнутая врасплох кошка, заметался из угла в угол, не зная, куда деваться. Он еще взглянул на товарищей, думая, вероятно, при их помощи отделаться хоть силой; но те совершенно никуда не годились и, казалось, не понимали, в чем дело. Не видя помощи ниоткуда, Яков схватил стул, быстро изломал его, взял в руки ножку и, потушив свечу, бросился к двери. В коридоре показался огонь. Яков припер двери и затаил дыхание.
– Где? – спросил начальственный голос.
– Вот тут, – указала хозяйка на конуру соседей.
– Я тебе покажу, каналья, как не давать знать полиции, когда тебя обязали подпиской! – шумел тот же голос.
– Да ведь, батюшка, отец мой!.. – слезливо оправдывалась хозяйка.
– Молчать! Эй, ты, отворяй! – крикнул начальник и стукнул в дверь.
Ответа не было.
– Отворяй, говорят тебе, или дверь велю выломать!
Опять молчание.
– Ломай дверь! – обратился начальник к кому-то.
Несколько человек, вероятно полицейских, дружно откашлялись и наперли: перегородка застонала и заколыхалась сплошь, так что грозила повалиться даже и в моем стойле; наконец раздался оглушительный треск, дверь у соседей сорвалась с петлей и упала, мать и дочь проснулись и завопили. Я заглянул в щелку и увидел такую картину.
Яков стоял посреди своей миниатюрной комнатки, высоко подняв над головою обломок стула; лицо его было совершенно бело; черные глаза горели, как два угля; гнев и страх, исказившие его физиономию, особенно резко выражались в широко открытом, перекосившемся рте и поднятых бровях. Красная, яркая полоса света, вырывавшегося из коридора сквозь выбитую дверь, освещала всю фигуру Якова. Остальные личности, притаившиеся в полутемном углу, сами собою отодвигались на второй план в этой страшной картине. Мать и дочь, наполнявшие бессознательным, диким криком всю квартиру, барахтались где-то под кроватью, едва ли объясняя себе причину собственного вопля, потому что обе были пьяны; собутыльники Якова жались один за другого, растерявшись и недоумевая, что им предпринять.
– Лучше сдавайся без драки, – уговаривал из коридора начальственный голос.
– Ни за что!! – твердо крикнул Яков.
– Ой, сдайся!..
Молчание.
– Тихонов, – скромно позвал кого-то начальник.
– Чего изволите, ваше благородие?
– Что же – надо брать.
В голосе начальника было что-то нежащее, и ласкающее, и вместе ужасное, – он как будто говорил: «Что же делать, Тихонов, я сам знаю, что в этой битве тебе, пожалуй, могут свернуть шею, – но как же поступить иначе?»
– Надо брать, – скромно подтвердил Тихонов.
– Все ли тут? – спросил начальник.
– Все, ваше благородие! – возопили человек пять-шесть подчиненных.
– Подите сюда.
Наступающие отодвинулись в глубину коридора и начали совещаться вполголоса. Больше всех, разумеется, говорил начальник, потому что он отдавал приказания; подчиненные только разражались отрывочными «слушаю-с», «так точно-с» и проч. Наконец совещание кончилось.
– Яков, – заговорил у двери Тихонов, – брось ты это дело – сдавайся.
Яков молчал.
– Ведь хуже будет.
Опять молчание.
– Это, брат, не дело ты задумал, – с грустью изрек парламентер и, подкрепленный двумя-тремя товарищами, двинулся вперед; остальные стояли в дверях, потому что всем невозможно было войти в клетушку.
Яков начал махать палкой. Полицейские то подвигались, то отодвигались, смотря по тому, наступал ли на них или пятился враг. Наконец один из них стремительно бросился вперед, сильно нагнувши голову так, что ударился ею в живот Якова; но удар был слишком слаб, Яков оправился от него в одно мгновение и поразил своего противника палкой в голову: раненый застонал и на четвереньках пополз к двери. Наступающие озлобились и дружно пошли на неприятеля. Яков махал своим оружием направо и налево, нанося удары и поминутно заставляя своих врагов отскакивать; однако скоро дело приняло очень дурной оборот. Палка очутилась в руках полицейских, и с помощию ее они успели очень скоро припереть своего противника к стене. Тут началась ужаснейшая драка. Яков бил, как говорится, «не в свою голову»; его били тоже без пощады. Наконец сила взяла верх: несчастного схватили за руки и бросили на пол. Яков взвизгнул, сразу напряг все свои оставшиеся силы, в последний раз взял перевес над врагами. Как тигр, он бросался из стороны в сторону, действуя руками, ногами, зубами, – словом, всем, чем только мог нанести вред неприятелю; последний было струсил и уже готовился отступить, но, видя, что энергия в противнике слабеет с каждой секундой, полицейские отважно рванулись вперед – и через пять – десять секунд, окровавленный, загрязненный, оборванный, Яков лежал на полу, издавая болезненные стоны; два полицейских, упершись коленами в грудь несчастного бойца, немилосердно скручивали ему руки и вязали ноги.
– А это что за люди? – грозно спросил начальник, указывая на товарищей Якова.
– У них в гостях были, – отвечала хозяйка.
– Вяжи и их!
Гости отдались беспрекословно.
– Ну, что, подлец? не говорил ли я тебе, – злобно обратился начальник к валявшемуся на полу Якову, тыкая сапогом в его лицо, – не говорил ли я тебе, мерзавцу?
Яков вместо ответа плюнул какою-то сукровицей в физиономию начальника.
– А это что за женщины?
– Это мать его и сестра, – объяснила хозяйка.
– Вяжи и их!
Смолкшие было женщины опять заголосили, перебирая различные причитанья.
Скоро комната опустела, потому что полиция перевязала и увела с собою всех, и таким образом, по словам Державина, а может быть, и другого какого-нибудь пиита:
Где пиршеств раздавались клики,
Надгробные там воют лики…
Словом, история Якова разыгралась трагически.
4
Однако в крепости я живу уже больше двух месяцев. Кровавые драмы, так занимавшие меня в первое время, начали уже мало-помалу проходить перед моими глазами, не особенно трогая сердце; нервы мои, как видно, сильно загрубели и стали неподатливы на впечатления. Соседей своих я узнал досконально и как-то привык к их позорной, преступной жизни, находя ей оправдание в легионах различных обстоятельств, под влиянием которых жили и действовали эти люди.
Теперь я хочу рассказать о своей соседке, жившей в стойле налево.
Раз я возвращался домой часа в два ночи. Грачонка еще бушевала, но Колосов уже спал. Кромешная тьма охватывала нашу улицу со всех сторон. Покосившиеся старые домишки глядели какими-то отвратительными сырыми склепами. Изредка в подобном склепе чуть брезжил огонек где-нибудь на чердаке – знать, тоскует какая-нибудь погибшая душа, благо хоть ночная тишь способна вызвать подобную душу на размышление о бесконечно лютом горе, гнетущем ее изо дня в день. Я скоро добрался до своей Арбузовской крепости. Только что я успел потушить свечу и лечь, соседка вошла в свою берлогу. Я встал с кровати и начал смотреть в щелку (нужно заметить, что тонкие перегородки моей комнаты все были усеяны дырами). Маша (так звали соседку) зажгла свечку, села к столу и, подперши голову руками, о чем-то сильно задумалась. Лицо ее мало-помалу начало принимать все более и более печальное выражение, наконец крупные слезы покатились по щекам.
– Ох, господи, господи! – прошептала Маша и склонилась головою к столу.
Рыдания, тихие, сдержанные, вырывались из ее страдальческой груди; наконец несчастная не могла более переламывать себя и заголосила.
– Маша, о чем вы плачете? – спросил я ее.
– Поди ты к черту! – крикнула со злобой Маша. Я понял неловкость своего вмешательства и замолчал.
– Нет ли водки? – крикнула мне Маша через несколько времени.
– Нет, – отвечал я.
– А деньги есть?
– И денег нет.
– А туда же суешься с расспросами, шут гороховый!
Я молчал.
– Слушай! – крикнула мне соседка.
– Что?
– Научи меня, как отмстить одному человеку.
– За что же?
– Да тебе что за дело? ты только научи.
– Как же я могу научить, когда я не знаю, за что нужно мстить?
– Он надсмеялся надо мной.
– А ты сама над ним посмейся.
– Ты, я вижу, дурак, как есть, – заметила Маша. После некоторого молчания Маша опять заговорила:
– Ну слушай, я расскажу, что он со мной сделал.
– Говори.
– Вчера, видишь ли, добыл он денег. Вот мы пошли с ним в «Ад», да и кутили там до нынешнего вечера: рублей сорок никак пропили. Только вечером он приглашает меня кататься: «Мы, говорит, куда-нибудь за город поедем». Взяли извозчика, поехали. Только он, подлец, что же со мной сделал? Вывезли они меня с извозчиком туда за Ваганьково кладбище, в степь, сняли салоп, да и вывалили в снег: «Ступай, говорит, дамой!» А уж это часов одиннадцать было: в степи-то ни души нет, кругом темно, хоть глаз выколи; иззябла я вся, перепугалась… Кричала, кричала – никто не слышит. Вот побежала, побежала, а волосы так дыбом и становятся. Ноги это у меня коченеют, измокла вся, и все бегу, все бегу… И забежала я со страху-то к Роговской заставе, да оттуда уж домой повернула. Вот он как надсмеялся надо мной, подлый!
Я молчал, потому что вовсе не намеревался советовать Маше какое бы то ни было мщение против подобного изверга.
– Что же ты молчишь? – спросила меня соседка.
– А что?
– Да говори: как мне ему отмстить? Научи меня.
– Зачем же ты непременно хочешь мстить? Ведь он, вероятно, это пьяный сделал.
– Нет, нет, отмщу!
– Я бы знаешь что посоветовал тебе?..
– Что?
– Не связываться с ним.
– Не могу я с ним не связываться, потому я его люблю; я одного дня без ево не проживу.
– Да ведь ты его любила ли когда-нибудь трезвая? Ведь это ты говоришь, когда у тебя хмель в голове сидит.
– Врешь ты, дурачина! – обиделась Маша.
– Право, так. Вот теперь ты трезвая, вот и подумай: любишь ли его?
– И думать не хочу, потому что трезвой мне и без него нужно обо многом думать.
– О чем же это?
– Так я тебе и сказала…
– Отчего же не сказать?
– Незачем тебе знать.
– Ну, слушай, Маша! Когда же ты думаешь бросить подобную скверную жизнь? Ведь не век же будешь ты так болтаться?
– А ты что за поп такой, точно на духу допрашиваешь…
– Ну, все-таки, когда придет старость, что тогда будешь делать?
– Что придется, – а то к матери уеду.
– А у тебя разве есть родители?
– Мать есть.
– Где же она?
– В Верее живет. Ты, брат, не смотри, что Машка Ремизова и такая и сякая: у ней мать да братья ровно купцы в Верее живут.
– Зачем же ты-то тут колотишься, хуже всякого нищего?
– А затем, что я тут сама себе голова: что хочу, то и делаю. Вот гулять хочу – и гуляю, никто мне не запретит.
– Хорошо гулянье, – заметил я.
– Ох, и правда, голубчик, что не очень-то хорошо, – со вздохом ответила Маша. – Ину пору, как не поешь суток двое али как потаскают тебя по съезжим – так воем взвоешь, только держись! И маменьку-то вспомнишь, и братьев, и дом-то свой – все переберешь, надо всем наплачешься вдосталь.
– А ты давно ушла из дому? – спросил я Машу.
– Да уж вот четыре года. Да, так и есть, – прибавила соседка после некоторого молчания, – на пасху вот ровно четыре года будет, как мать меня избила, а я после-то и сбегла.
– За что же она тебя избила?
– Долго рассказывать.
Молчание.
– Или уже в самом деле рассказать?
– Да что же, расскажи. Ведь не секрет?