V
– Ну, дети, мы отправляемся с папашей в гости, так вы уж, смотрите, ведите себя хорошенько.
– Слушаем, маменька.
– Мальчики, не смейте обижать девочек, и вы, девочки, тоже…
– Нет, не будем, маменька.
– Да няни слушайтесь.
– Хорошо-с, маменька.
– Савельевна! – обращается маменька к няньке, – ты уж присмотри за ними. А если покушать захотят, так вели Домне подать – она там знает что. А если спать кому…
– Нет! нет! нет! – восклицаем мы хором. – Мы ни за что спать не ляжем: мы будем вас дожидаться.
– Да ведь мы в двенадцать часов вернемся. Глупенькие!..
– Нет! нет! нет! – повторяет хор, – мы будем дожидаться.
– Ну, хорошо; только – не шалить!
– Не будем, не будем.
– Ну, прощайте!
Матушка перецеловывает всех нас и идет к двери.
– Да Домну позовите из кухни – пусть она с вами играет! – оборачивается на пороге матушка и затем уходит.
Такими наставлениями обыкновенно сопровождалось отбытие родителей из дома, причем наставления делались в возможно строгом тоне, а принимались с покорностью и лицемерными уверениями в намерении им следовать. Но лишь только грохот отъезжающего экипажа возвещал, что родители за воротами, маленькая республика вступала в свои права. Прежде всего открывался поход на Домну.
– Что же, господа? Домне велели играть с нами, а она на кухне сидит.
– Идемте, господа, за ней.
– За Домной! за Домной! – раздаются голоса.
– Мы, мы, вперед мы! – бросаются к дверям сестры.
– Нет, мы!
– Не пускать, не пускать мальчиков: они здесь гости.
– Как, гости?!
– Так и гости – мы хозяйки!
– Валяй этих хозяек, ребята! – командуем мы и бросаемся в схватку.
Схватка начинается жаркая; крики сражающихся мешаются с воплями раненых и увещаниями няньки и наполняют комнату. Дверь переходит из рук в руки, и первенство над ней долго колеблется между сторонами, до тех пор, пока Домна не догадается вылезть из своей кухни и не появится на поле битвы.
– О, ну вас к лешаку! Ишь разодрались, петушье! – бросается между сражающимися кухарка и разводит бойцов.
– Что, взяли! Что, взяли! – дразнят нас сестры.
– А все-таки не пустили первых.
– И мы вас не пустили.
– А мы вас зато за волосы отодрали.
– А мы вас за уши. Что?..
– Вы космы-то подберите, – ворчит на сестер Домна. – Гляди-ка, как раскошлатились, бесстыдницы, ровно русалки какие! А еще барышни прозываетесь!
– Домнушка, давай с нами играть, – приглашают сестры кухарку.
– Нет, Домаша, с нами, с нами!
– Нет, с нами. Мы тебе сейчас кукол принесем, а ты будешь как будто барыня и придешь к этим куклам в гости, а они угощать тебя будут. Хорошо, Домнушка?
– Ну, ладно, ладно!
Сестры бегут за куклами, а мы тем временем усаживаем Домну около себя, держим ее крепко за руки и начинаем какой-нибудь разговор, так, больше для видимости, чтобы только показать, что она занята с нами.
– Ну, что же это такое? – с огорчением бормочут возвратившиеся сестры, – мы Домну было себе взяли, а тут мальчишки проклятые отбили.
– Что? Что?! – радуемся мы, мальчики.
Стороны обмениваются плевками, и сестры, делать нечего, присаживаются к няньке.
– Няня! хочешь в гости к куклам приходить?
Няня, у которой под старость, словно в награду за ее долгую жизнь, осталось только два недуга: глухота и слепота, не слышит и молчит.
– В гости, в гости приходить! – кричат ей на ухо сестры.
– Какие, барышни, теперь гости: теперь добрые люди спать ложатся.
– Ах, какая она противная, эта глухая тетеря! – сердятся девочки. – Вот к куклам, к куклам! – тыкая пальцами в кукол, еще громче кричат они.
– И куклы, матушки, пойдут спать, – заговоривши о сне, все на ту же тему бормочет Савельевна. – Братцы лягут, вы ляжете, мы с Домной поляжемся, – все бай-бай будем! – протяжно, себе под нос, изъясняет старушка и, увлекшись, даже уже заранее зажмуривает глаза и уныло запевает:
Баю-баю, солдатский сын,
Войной повитая головушка,
С острой шабли вскормленная,
Из пригоршней вспоенная,
Жгучей лозой взбодренная! – и т. д.
Но едва только наша нянька начинает распеваться и подробно излагать горькую долю солдатского сына, то есть кантониста, едва она доходит до того места песни, где рассказывается, как «жгучей лозой взбодренный» солдатский сын «ронит из глаз слезиночку», – как сестры зажимают певунье рот, и песня прекращается.
– Ну, что это заныла с которых пор! – с досадой обрушиваются на старуху девочки.
Старуха покоряется и умолкает. Сестры видят, что с этим олицетворением глухоты и слепоты ровно ничего не поделаешь, и обращаются к нам, но на этот раз уже вполне дружелюбно.
– Мальчики, отдайте нам Домну, – упрашивают нас сестры, – ведь она вам ни на что не нужна, а с нами бы она играла в куклы.
– Как же, так и отдали…
Мы еще крепче вцепляемся в кухарку.
– Да ведь вон она так же молчит, не играет с вами.
– Теперь она отдыхает, – толкуем мы о Домне, точно о какой-нибудь корове или лошади, – а зато перед этим рассказывала нам про колдуна.
– Это, как бабе колдун собачью морду вместо лица наколдовал?
– Да-а…
– О, это мы давно знаем!
– А потом еще расскажет что-нибудь. Нет, она нам самим нужна.
– Ну, слушайте, мальчики! – решительно обращаются к нам сестры. – Если не хотите так отдать, так продайте нам ее.
– Нет, не продадим.
– А мы бы вам орехов за это дали. И орехов бы дали, и вот еще няньку в придачу: она песни хорошо поет, сказки отлично сказывает, – обольщают нас сестры.
Но мы ни на какие обольщения не поддаемся и упорно удерживаем Домну за собою до тех. пор, пока баба не уразумеет сама, что ею распоряжаются точно вещью какой-нибудь.
– Что это я вам, крепостная, что ли, какая далась? – вламывается она в амбицию.
– Ну, Домнушка!..
– Ишь волю-то взяли! На-ка, какие торговцы объявились!
Домна с сердцем вырывается от нас и садится прямо на пол, вдали и от покупателей и от продавцов. Минуту она сидит молча, отвернувшись от нас, потом откашливается, подпирает ладонью щеку и тонко-тонко, пронзительно затягивает:
Что за мальчик, разудальчик,
Что за душенька, шельма, хорош:
Вложил мысли в мое сердце –
Не могу вовек забыть!
Мы начинаем приставать к ее песне, затягивая, кто в лес, кто по дрова; голоса наши будят прикорнувшую было няньку, и она некоторое время вслушивается, а затем и сама присоединяется к певцам, – и скоро комната наполняется самыми разнообразными звуками, то сливающимися в общий рев, то словно разбегающимися в разные стороны, как испуганные зайцы, почуявшие близость своих врагов, собак. По окончании пения, то есть после того как все мы накричимся до сипоты, а Домна объявит, что она «инда взопрела, горло драмши», следует игрище, известное под именем «жированья» и состоящее ни больше, ни меньше, как в том, что мы набрасываемся на Домну, вытягиваем ее на полу во весь рост и потом начинаем перекатывать из одного конца комнаты в другой. Гвалт при этом идет ужаснейший, потому что Домна баба ражая, и, чтобы своротить ее с места, нужно порядочно-таки повозиться с нею. Сначала Домна принимает это «жированье» шутя, потом просит нас отвязаться от нее, наконец, видя, что ни шутки, ни просьбы не помогают, озлобляется и принимается нас тузить со всем азартом рассвирепевшей глупой бабы. Хотя наши бока и спины достаточно-таки страдают от тяжеловесных кулаков кухарки, но мы не скоро уступаем, и начавшееся игрой «жированье» оканчивается уже вовсе не шуточно. Картина этого конца, сколько можно припомнить, бывала такая: в одном углу комнаты, растрепанная и растерзанная, стоит Домна и горько рыдает, в другом, сбившись в кучу и перемешавшись мальчики с девочками, толпимся все мы; на полу валяются опрокинутые стулья, разбитая посуда и клочки разных рукавов, воротников, платков и проч.; нянька, как потерянная, торопливо топчется среди погрома и со страхом приговаривает: «Ай, батюшки вы мои! Ай, батюшки, беда какая стряслась!»
– Да я этакой жизни отродясь не привидывала! – горючими слезами обливается Домна в углу. – Кажется, в аду, вот которых грешников нечистые горячими кочергами жарят, так и там легче, ничем с этакими идолами, прости господи!
Мы поджали хвосты и молчим.
– У других, у прочих, – продолжает причитывать кухарка, – ежели мальчишки озорничье, так хоть девки поумнее да посмирнее, а у нас и мальчишки и девки – один черт на дьяволе!
Домна принимается осматривать свой костюм.
– Фартук вон совсем новенький, всего только одна дырочка и была, намедни об уголь прожгла, ситец-то по восьмнадцати копеек за аршин брат, – а теперь куда его – бросить! А бу-усы! – снова рекой заливается кухарка, – они мне от тятеньки, может, заместо бласловения дадены, тут, может, одних наказов сколько было, – а теперь где он-ни-и-и?..
И Домна начинает лазать по полу и собирать зерна бус.
– Ну уж, – приподнимаясь, ударяет она кулаком по столу, – если я да не разжалоблюсь отцу, – вот расстрели меня пострел! Дай мне вот, господи, с места не сойти, если да не разжалоблюсь! – решительно произносит Домна и быстро, точно ураган, вылетает из комнаты, крепко хлопнув дверью.
– «Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его!» – крестясь, шепчет нянька.
На нас нападает уныние.
– А ведь она пожалуется? – решается наконец предложить вопрос кто-то из сестер.
– Вы спать ложитесь, что тут толковать.
– Ну, а вы как, мальчики?
– А мы дождемся, когда наши приедут, поскорее простимся с ними, да и мах к себе!
– А если спросят: как себя вели?
– Так что же, мы скажем, что хорошо. Разве не сумеем сказать?
– Ну, а если она после вас пожалуется?
– Так разве ночью искать будут?
– Вот и отлично! – радостно заключает старшая сестра. – Стало быть, если даже она и пожалуется без вас, так мы все на вас свалим, скажем, что это мальчики.
– Да, ишь ты какая ловкая! Это, чтобы он к нам пришел…
– Так как же?
– Просто притворитесь, что вы спите, – вот и конец.
На этом все рассуждения и повершаются: сестры ложатся спать, а мы сидим точно на иголках и ждем возвращения родителей. Тишина стоит в комнате такая, что, кажется, слышно, как муха пролетит. Кто бы мог подумать, что в этой именно комнате сидят и бодрствуют три страшных и известных всему околотку брата-разбойника? Да, в эти минуты я бы никому не пожелал быть на нашем месте!
Однако, по большей части, все страхи оказывались напрасными, потому что родители возвращались из гостей усталыми и тотчас же отсылали нас, мальчиков, к себе спать, даже и не спрашивая о том, хорошо или дурно вели мы себя. Даже бывало и так, что пока родители раздевались в прихожей и мы не только что не успели доложить о своем хорошем поведении, но даже не видели еще их, как Домна, принимая верхнее платье, слышим, уже жалуется:
– А они у мене, барин, бусы разорвали…
А отец, слышим, ей на это:
– Ну, ну, матушка, завтра с твоими бусами: на это день есть, а теперь пора спать. Завтра всех разберу, – прибавляет он и входит в комнату. – Марш по местам! – командует отец нам.
Мы как пули просвистываем мимо.
А на следующий день, смотришь, Домна успокоилась, а отец – тот и совсем позабыл, – так что вот как широко вздохнешь… кажется, чуть не до разрыва легких! Большая бывает радость тогда!
VI
Как-то раз в жаркий летний полдень, только что окончивши докучное ученье, лежали мы на тощей траве в нашем маленьком саду, под незавидной тенью старого вяза, и беззаботно смотрели в небо, подумывая разве о том, что не дурно было бы теперь сбегать выкупаться, – как услышали голос матери, звавшей нас с крыльца флигеля. Вскочивши, мы тут в минуту поспешили на зов. Матушка стояла на крыльце и кормила кур.
– Где вы запропастились? – спросила она нас.
– А мы в саду лежали.
– У вас есть какое-нибудь дело?
– Н-нет… мы купаться было хотели попроситься, – нерешительно проговорили мы.
– Ну, вот, всё купаться да купаться – не накупались еще. Вы вот лучше пошли бы да яиц мне поискали, а то, вон, куры совсем яйца нести перестали, всё без яиц приходят.
– Какие куры?
– Как какие – все почти. Вон сегодня шпанки пришли без яиц, а вчера сама щупала – сегодня должны были снестись; пестрохвостая вот уже третий день, как ничего не носит; хохлатка тоже, безножка, да все, все…
– А где же искать-то?
– Как, где искать – везде ищите. Под каретником поищите, под конюшнями, за погребами, за домом, в сарае, на бане, – везде, везде надо поискать.
Мы, разумеется, тотчас же отправились на поиски.
Сначала мы спустились под каретник, через дыру, прорытую в это подземелье собаками, которые залезали туда зимой в большую стужу. Долго и совершенно напрасно ползали мы на четвереньках в какой-то кромешной тьме, попеременно стукаясь то лбом, то затылком о здоровенные балки, на которых был утвержден пол каретника и, попадая руками, щупавшими дорогу в темноте, на разные грибы, поросли и какую-то слизь, облеплявшие стены и потолок подземелья; но при всем усердии поиски наши оказались бесполезными. Тогда, вылезши из подземелья, мы устремились дальше и с не меньшей добросовестностью обшарили такую же яму под конюшней, спустились в промежуток между погребами и забором – тут всё осмотрели несколько раз, и с полнейшим вниманием обошли вокруг дома и, не найдя нигде ничего, направились в сарай. В сарае этом лежали дрова и был навален всякий хлам, вроде старых колес, дровень, поломанных дуг и оглобель, битых бочонков и кадушек и проч. и проч. И бочонки, и кадушки, и оглобли, и дрова, и дуги – все было по нескольку раз потревожено нами с мест, но все-таки яиц мы нигде не нашли. Тогда мы поднялись на баню, стоявшую бок о бок с сараем и отделенную от соседнего двора высоким забором, так что между зданием бани и забором оставался промежуток в каких-нибудь пол-аршина ширины. Влезши на баню, общество искателей потерянных курами яиц старательно осмотрело все углы и закоулки и уже готовилось после бесполезных поисков спуститься вниз, – как вдруг кто-то заметил узкую щель между баней и забором.
– Господа! это что? Посмотрите-ка.
Господа посмотрели и тотчас же решили, что тут-то, должно быть, куры и свили себе гнездо, тут-то они и складывают яйца. Теперь оставалось только еще решить, каким образом можно попасть в эту щель. Пробовали мы сначала спуститься туда прямо с бани, но проба эта скоро оказалась не достигающей цели. Проба окончилась лишь разрывом панталон на самом колене да порядочной ссадиной на руке, причем пробовавший не спустился даже и наполовину. Тогда решено было обойти баню кругом и попробовать лезть с того места, где начинал отгораживать баню от соседского двора забор. Так и сделали: я полез вперед, за мной младший брат, как более смелый, а средний потянулся последним. Проползти нужно было так примерно сажен десяток. Хотя темноты тут особенной не было, но подвигаться вперед все-таки нужно было с большой осторожностью, потому что из забора торчали концы гвоздей, да и самая стена бани была не слишком-то гладкая.
– Вы, ребята, осторожнее, – предупреждал я братьев.
– А что?
– А то, что я сейчас было чуть-чуть не хватился лбом об какой-то деревянный кол, который вон налево торчит в стене.
Но едва я успел проговорить эту предупреждающую фразу, как почувствовал в спине необыкновенно жгучую боль, точно с меня кто-нибудь кожу начал сдирать.
– Ай! ай! – невольно крикнул я и остановился.
– Ты что? – спросил меня маленький брат.
Я изогнулся, как только было можно, и подставил брату спину.
– Смотри скорее, что там у меня на спине?
Брат приставил лицо к моей правой лопатке, – по его горячему дыханью я это почувствовал, – и начал рассматривать.
– Ну?
– Да ты себе рубашку гляди-ка как располосовал! – сообщил Семен. – Э-э-э! – вдруг воскликнул он. – Да у тебя кровь…
– Где?
– А тут же на спине.
– И много?
– Да, порядочно-таки: так шкура и заворотилась!
– Ну, помажь слюнями.
Семен исполнил.
– А теперь?
– Теперь ничего; я все слюнями замазал.
Я двинулся вперед, и братья потянулись за мною. Как и следовало ожидать, никакого куриного гнезда и никаких яиц мы тут не нашли, а только в конце щели приползли к какому-то отверстию, вырытому под забором словно бы собаками, и выводившему на какой-то совершенно неизвестный нам двор. Мы поочередно просовывали головы в эту вновь открытую дыру, но никто из нас не мог определить, на чей именно двор выходит она. Тогда мы решились расширить отверстие настолько, чтобы в него можно было пролезть и освидетельствовать точнее неизвестную нам местность. Сказано – сделано. Трое усердных работников в одну минуту исполнили задуманное и разом очутились на соседнем дворе. Точно испанцы, открывшие Америку, пораженные и изумленные, стояли мы у своей дыры, ведущей в столь известную нам Европу, то есть – за баню, и решительно не могли придумать, куда мы попали. Кажется, совершенно такими же чувствами были одержимы и петух, некоторое время смотревший на нас каким-то вопросительным знаком и затем поспешно скрывшийся неизвестно куда, и серая небольшая собачонка, обозревавшая нас и тотчас же стремительно бросившаяся за ворота и уже оттуда выставившая голову, чтобы обстоятельнее наглядеться на отважных пришельцев.
Дворик был небольшой и был кругом застроен разными хлевушками, клетушками, сарайчиками и прочими так называемыми холостыми пристройками, примыкавшими к небольшому же жилому флигельку. У окон флигелька, выходивших во двор, росло несколько довольно густых кустов акаций, так что зелень их закрывала нас от жильцов флигелька. Мы двинулись вперед и порешили первым делом освидетельствовать все эти холостые пристройки. Заглянули в одну – дрова лежат, заглянули в другую – коровник, попробовали отворить дверь еще в какую-то пристройку – дверь оказалась запертою. Хозяйничанье наше, как оказалось, не совсем понравилось серой собачонке, наблюдавшей за нами из-под ворот, и она лениво тявкнула; мы погрозили ей – собачонка еще тявкнула раза два. Собачий лай, как надо думать, долетел куда следует, и в полуотворившуюся входную дверь высунулась из флигелька чья-то голова, косматая-косматая такая, так что за волосами, беспорядочно спускавшимися на лицо, совершенно нельзя было разобрать, кто это, мужчина или женщина, взрослый человек или малолеток. Голова, хотя и сквозь густую сетку волос, но все-таки, должно быть, с любопытством рассматривала нас – так по крайней мере нужно было судить по тому неподвижному положению, в котором она пробыла несколько секунд; мы тоже пристально созерцали голову, но на всякий случай попятились поближе к дыре, чтобы легче было обратиться в бегство, если в том случится надобность.