Наука и насущное революционное дело
TekstС тех пор прошло семь лет. И, надо отдать справедливость Александру Николаевичу, он много, много постарался и поработал для того, чтоб разоблачить и представить во всей ее отвратительной наготе самую идею государства и по преимуществу Всероссийского государства, а главное для того, чтоб убить в самом народе эту несчастную веру в царя.
Да, было время, когда слово царя могло быть всесильно в народе. В продолжение целых четырех лет, от смерти Николая до обнародования шулерского манифеста об освобождении, Александр II был идолом, да, действительно, можно сказать, Христом народным. В нем собрал и сосредоточил народ всю историческую фантазию свою о царе-избавителе. Положение великолепное, в истории почти беспримерное, но вместе с тем и в высшей степени опасное. Императору Александру надо было сделать много, очень много для народа, для того, чтоб не упасть самым позорным образом с высоты, на которую поставили его народная вера и народное упование… Ну, и он бухнулся, сказать нечего, бухнулся так, что и сам более подняться не может, да и самую идею царя разбил, будем надеяться, навсегда, в сердце народном.
Если б я писал для иностранцев, я рассказал бы им, как рядом точно как будто нарочно придуманных, народоненавистных и народопагубных мер, предписаний и действий император Александр II, точно как бы подвигаемый тайным революционным замыслом и желанием вырвать с корнем из народного сердца веру в царя, как он добился-таки, наконец, того, что народ, который даже и после указа 19-го февраля оставался еще долго в сомнении, приписывая все царские злодейства исполнителям царским, стал, наконец, понимать, что главная причина всех его бедствий сам царь, да, наконец, начинает ненавидеть его. Для соотечественников моих, живущих в России, такой рассказ не нужен. Они были и остаются свидетелями царских злодейств и разочарования народного.
Лицо императора Александра II для нас теперь священно и дорого, и мы вместе с православною церковью готовы петь ему многолетие. Как прежде сосредоточивалась на нем вся любовь и вся вера народная, так точно собирается ныне против него вся ненависть того же самого, глубоко разочарованного и им же самим до отчаяния доведенного народа… Пусть же хранит его Всевышний до времени, и пусть же продолжает он так же ревностно, как и прежде, служить революционному делу по-своему.
Но, скажут: что если царь вдруг изменит систему правления и, начав царствовать в духе народном, рядом мер и указов даст полное удовлетворение всем главным потребностям и нуждам народа, разве народ будет тогда его ненавидеть? Нет, не будет: можно даже сказать наверное, что народ простил бы ему все прошедшее и, приписав ему по-прежнему все совершенные им злодеяния изменникам, продавшимся дворянству, стал бы любить царя пуще прежнего. В народе нашем, к несчастью, еще немного политического смысла и нет еще ясного понятия о политической свободе. Он требует теперь только широкой и полной свободы в жизни; а что ему до того, будет ли эта свободная жизнь с императором или без императора!
В таком случае, ответят мне, что ж мешает Александру Николаевичу переменить систему управления и можете ли вы быть уверены, что он не переменит ее? А если не переменит он, то переменит наследник.
В том-то и дело, что ни наследник, ни он тут ничего переменить не могут. Они не могут отступить от существующей системы ни на один шаг, не разрушив самого государства. Они могут, правда, наобещать и в известной мере даже осуществить еще много реформ, могут в крайнем случае даже дать дворяно-купеческую конституцию, парламент на наполеоновский или даже на бисмарковский манер… Но они ничего не могут сделать для народа.
Что нужно народу? На это Колокол в 1862 году отвечал, и отвечал превосходно: «Народу нужна земля и воля!»[10]. Больше ничего. Но посмотрим, что заключается в этих словах. Народу нужна земля, вся земля, значит, надо разорить, ограбить и уничтожить дворянство, и теперь уже не только одно дворянство, но и ту довольно значительную часть купечества и кулаков из народа, которые, пользуясь новыми льготами, в свою очередь, стали помещиками, столь же ненавистными и чуть ли еще не более притеснительными для народа, чем помещики стародавние.
Народу нужна воля, настоящая, полная воля, значит, надо уничтожить чиновничество и все войско. Значит, надо уничтожить государство, а без государства и государь невозможен; из чего заключить должно, что для того, чтобы сделать что-нибудь серьезное и удовлетворительное для народа, император и вся династия его должны бы были, вместе со всем государством, отправиться к черту.
Ну, к такому подвигу они неспособны, и потому чем долее они царствовать будут, тем сильнее и глубже будет против них накопляться народная ненависть, и будет она до тех пор накопляться, пока не произведет всенародного и всеразрушительного взрыва.
Но способен ли русский народ к революции? Кажется, в этом сомневаться нельзя. Со времени Лжедимитрия по настоящее время ведь у нас был только один неизменный бунтовщик против государства – это крестьянский народ и городские мещане. Декабрьский бунт составляет лишь одно исключение, в высшей степени доблестное, но вместе с тем, с точки зрения народной, и бесплодное, так как он был гораздо более продуктом иностранных влияний, чем жизни народной. После него не было и не будет дворянских движений. Народ же никогда не переставал бунтовать. Бунтовал он победоносными массами два раза: один раз под Стенькою, другой раз под Пугачевым. Сначала бил войска государские, потом был разбиваем ими, потому что не было в нем никакой организации. Разбитый в последний раз в царствование Екатерины II, он не переставал заявлять свой протест против государственно-сословного гнета, против всех представителей государства, значит, против самого государства рядом ежегодных частных бунтов, всегда укрощаемых и возобновляющихся то в той, то в другой форме беспрестанно. Следовательно, вопрос не в способности его бунтовать, а в способности создать организацию, которая могла бы доставить его бунту победу, и не случайную только, а продолжительную и окончательную. В этом именно и, можно сказать, исключительно сосредоточивается весь наш насущный вопрос.
Я, разумеется, к нему возвращусь. Но прежде рассмотрим те силы, с которыми придется бороться народному бунту.
Между сословиями, эксплуатирующими русский народ, на первом плане стоит, разумеется, дворянство. Сословие историческое, почтенное. О добродетели его надо справиться у люда мужицкого; о честности, независимости характера и благородстве чувств – у правительства, о гражданской доблести его говорит вся история. Был у меня один знакомый приказчик, человек дельный и умный, сам из крепостного сословия, который, будучи еще крепостным, заправлял всем имением барина и самим барином. Он говаривал: «Как посмотрю я на всех дворян, какое это блудное сословие!» Да, именно блудное! Трудно найти другое, которое бы в такой же степени соединяло в себе спесь с унижением, бестолковость с умничаньем, ветреность с сухим эгоизмом, хвастовство с трусостью, татарское зверство с либеральничанием европейским, которое было бы, одним словом, так ничтожно перед всякою властью и в то же время так высокомерно жестоко в отношении к народу, до тех пор, разумеется, пока народ, выведенный из терпения, сам не выкажет своей силы.
Кольб считает в России около 880000 дворян обоих полов, наследственных и личных. Значительная часть между ними принадлежит собственно к бюрократическому и к офицерскому миру. Помещиков же считается не более 120000 человек мужского пола. Из них, по старому распределению, никак уж не более 4 000 людей, имевших от 500 до 1000 и более крепостных душ, не более 1000 людей богатых или весьма достаточных. Дворянство среднее, жившее до указа об освобождении в довольстве благодаря крепостному труду, ныне разорено, на две трети оно не заключает в себе даже 20000 человек. Остальные 96000 были бедны всегда и теперь живут в нищете. Образование их совсем ничтожно, протекции нет никакой, в службу доступа нет, так что нередко случается, что бывшие господа продают себя ныне крестьянам для заступления места детей их в рекрутской повинности – отдают себя сами за деньги в солдаты.