Шамиль – имам Чечни и Дагестана. Часть 2

Будем жить и более двух месяцев! Сердито отвечал Шамиль: о чем тут толковать!…

Я заметил, что можно обойтись и без этой крайности.

– Я не хочу занимать, сказал Шамиль.

– Можно попросить денег в счет пожалованных Государем: они все равно твои.

На это Шамиль изъявил согласие, и я обратился к и.д. начальника губернии с просьбою об отпуске пяти сот р.с. в счет Всемилостивейше определенного пленнику содержания.

Что касается до книг, составляющих «благополучие Шамиля», то все, они по прилагаемому реестру, имеются, по словам Турминского, в музее Азиатского Департамента и в Императорской Публичной Библиотеке. Если бы можно было прислать хоть часть из них Шамилю для прочтения, то это составило бы для него самый приятный сюрприз.

29-го февраля. Шамиль выздоровел. Болезнь его, вначале признанная медиком скорбутом, после тщательных наблюдений оказалась отеком нижних конечностей, которым Шамиль страдает с давних пор, вследствие расширения в этих конечностях вен. Замеченные же на них синие пятна больше ничего, как расширенные узловатые вены, просвечивающиеся через кожу, которая вследствие отека сделалась нежнее и прозрачнее.

Ежедневно по утрам Шамиль приходит в кунацкую и занимается поучением или экзаменом сыновей и прочих мужчин, принадлежащих к его дому. Вечером же рассказывает им разные эпизоды из Кавказской войны за время Ермолова, или за время его собственного управления. Сегодня он выразил сожаление, что я не знаю их языка, «а то было бы для тебя много работы». Со своей стороны я жалею также и о том, что в этих случаях нельзя употреблять Турминского, так как Арабский язык для горцев роскошь и его знают не все они, а потому Шамиль по большей части говорит с ними на Аварском языке и изредка на Кумыкском. Надеясь, что он согласится исполнить мою просьбу – вести свои рассказы на Кумыкском языке постоянно, я должен буду употребить для этих переводов Мустафу Ях-Ина, который начал говорить на этом языке почти в совершенстве, так, что изумляет самого Шамиля.

Что касается Турминского, то он еще очень нуждается в изучении Арабского языка практически в продолжение, по крайней мере, одного месяца. До настоящего же времени, в переводах своих, он делал несколько капитальных ошибок, о которых Шамиль не знал, что и подумать. Поэтому, опасаясь вызвать со стороны пленника полное к нему недоверие, которое впоследствии очень трудно будет разъяснить, я признаю полезным, в сношениях моих с Шамилем, касающихся чего-либо официально, обходиться некоторое время без Турминского.

За март 1860 г. 2-го марта. Вчера вечером был у меня Шамиль и завел между прочим разговор о приближении весны и о занятиях, которым, вместо теперешнего домоседства, он думает предаться с того времени, «как сделается сухо». Он выразил желание обойти пешком несколько уездов и осмотреть в них фабрики, заводы и другие примечательности. В январе месяце он получил приглашение от некоторых заводчиков, в том числе от писчебумажного фабриканта Говарда, фабрика которого находится от Калуги в 45-ти верс. Кроме того, помещик Омельяненко уведомил меня, что здешний купец и землевладелец Нечаев намерен предложить Шамилю на летнее время свою дачу, отстоящую от города в 8-ми верс., бесплатно.

Относительно дачи, я просил г. Омельяненко предложить г. Нечаеву обождать некоторое время своим предложением. Точно также, я не считал себя вправе обнадежить Шамиля положительным ответом касательно весеннего его вояжа, потому, что имел в виду 30 верс., указанных инструкциею.

Нет сомнения, что с течением времени Шамиль возобновит этот разговор. Для принятия заблаговременно должных мер, я нуждаюсь в особом по этому предмету предписаний.

Реестр книгам, которые Шамиль желает иметь у себя:

1) Шейх-Заде, два тома; 2) Джаллель, три тома; 3) Иткан фи Улюми-ль-куран; 4) Аттаргиб ва ттарhиб, 1-й и 2-й томы; 5) Футухатуль-вагабийэ, комментарии на сорок преданий; 6) Ашрафру-ль-васаиль-иля Фагмиль-масаиль, сочинение Бен-Хаджара; 7) Фатавиль-Хадисийэ, сочинение Бен-Хаджара; 8) Раузу-ррия-хин фихыкаати-ссали аин; 9) Аварифуль-маариф, сочинения Сагрурди;

10) Тарикат-Мухаммедийэ; 11) Бидаатуль-гидаят, сочинение Газали; 12) Комментарий на Тарикат-Мухаммедийэ, соч. Хадими, последний том; 13) Мафатиху-ль-джинан, комментарий на Шариат;

14) Асна-ль-магалиб фисыляти-ль-ака-риб, сочин. Бен-Хаджара; 15) Табакату-ль-авлиан, два тома; 16) Нашру-ль-махасин, соч. Яфий; 17) Бахру-ль-мауруд фи-ль-мавасик вальугуд; 18) Лятаифу-ль-мани; 19) Мавагибу-ль-динийэ, 1 том; 20) Джавамиу; 21) Шафа фихукукы-ль-мустафа, соч. Казы-Айяза; 22) Минаху-ль-маккийэ; 23) Фаслю-ль-хытаб; 24) Шарху-ль-мувджас фи-ттыб;

25) Тыббу-ззахмат; 26) Васаилю-ллябиб, комментарий; 27) Фусулб-ттыб, соч. имама Рази;

28) Уддату-ль-хысни-ль-хасын; 29) Хысну-ль-мани; 30) Джами; 31) Усам; 32) Мутавва-ль-вамаан;

33) Шарху-ль-альфийэ; 34) Хадаик; 35) Джумман фи ахбари-ззаман; 36) Гидаяту-ль-мурид; 37) Махали;

38) Фатху-ль-ваггаб, последний том; 39) Асна-ль-маталиб, комментарий на «Раузату-тталиб»;

40) Джаррах, последний том; 41) Мингадж; 42) Халеби, комментарий на Фатху-ль-ваггаб;

43) Джавагиру-ль-Куран; 44) Мабагиджу-ль-уммяти фихтиля фи-ль-аимяти; 45) Муру-ль-уюн фи сиряти-инабий-ль-мамун; 46) Раамату-ль-уммати фи хтиля фи-ль-апмяти; 47) Маджмау-ль-ангур, комментарий на Мультака-ль-абхур; 48) Фусуль.

4-го марта. Имена новорожденным даются у горцев ближайшими родственниками родителей, или их короткими знакомыми, которые в этих случаях играют роль нашего восприемного отца и дают новорожденному имя и прозвание по своему благоусмотрению.

Таким образом, бывший предводитель Абадзехов Магомет-Амин получил при рождении имя своего восприемного отца Магомета, который, вместе с тем, дал ему прозвище по имени своей матери Ассии, – Ассияло, Ассиялов. Под этим именем он известен во всем Дагестане, где никто не знает Магомета-Амина. Сам Шамиль, в первое время плена, не узнавал под этим именем своего бывшего наиба и только чрез несколько времени вспомнил, что в письменных с ним сношениях, он всегда подписывал на своих посланиях: «нашему Магомету верному» «Верный по-арабски Аминь». Это самое и было причиною того, что Кабардинцы, Абадзехи, а за ними и Русские, сделали Магомета Ассиалова, Магомет-Амином.

6-го марта. Сегодня я узнал некоторые подробности о Гази-Магомете, и о положении его в немирном крае, до наступления последней катастрофы.

Лет двадцать тому назад, Шамиль очень опасно заболел, и с целью обеспечить страну на случай своей смерти от внутренних волнений, созвал свой «Государственный совет».

На этом совете обсуждались меры, какие в крайнем случае необходимо принять, и между прочим определено: наследником Иманской власти, согласно предложения Шамиля, признать Гази-Магомета, имевшего тогда семь или восемь лет отроду; а на время его несовершеннолетия, назначить регентом известного наиба Албаз-Дебира.

Этим впервые проявились династические замыслы Шамиля. Еще не пользовавшись тогда популярностью в той степени, в какой пользовался в последствии, в сороковых годах, Шамиль сделал свое предложение не смело и не вполне рассчитывая на успех. Когда же оно было принято, и он увидел себя совсем в иных условиях против прежнего, то тотчас же начал действовать самостоятельно, как полный и законный властелин всего немирного края. С этого же времени он начал рассылать свои прокламации к племенам, населяющим Правое Крыло Кавказской Линии. Их принимали охотно и даже с большим уважением, особливо после того, как Абадзехи добровольно подчинились наибу Шамиля, Магомету-Амину.

Чрез восемь лет после назначения Шамилю преемника, Гази-Магомет достигнул совершеннолетия; и по этому случаю, снова был провозглашен наследником Иманского звания; а вслед за тем, назначен наибом в Карату.

Не смотря на очень молодые лета, Гази-Магомет управлял своим наибством с такою уверенностью и с таким тактом, что через несколько лет правители шести соседних к Карату наибств постепенно обращались к Шамилю с просьбою дозволить им, по причине отдаленности их от Дарго и Ведено, обращаться во всем касающимся гражданского и военного управления у Гази-Магомету, совершенно так, как бы к самому Имаму. Просьба эта, была признана Шамилем основательною, и вследствие этого, все шесть наибств поступили в полное ведение Гази-Магомета.

Что касается населения страны, то все оно поголовно питало к Гази-Магомету особенную симпатию за его внимательность и приветливость к каждому горцу, кто бы то он не был: богатый или бедный, человек, пользующийся общим уважением, или преступник, осужденный на смерть. Этому последнему сорту людей, Гази-Магомет оказывал в противоположность всем прочим предводителям горцев особенное свое внимание, и даже нарочно приходил к ним или призывал к себе, чтобы беседовать с ними и усладить последние их минуты. Доброта его сердца вошла в пословицу, а готовность выслушать каждого, разобрать его дело, не стесняясь временем и местом, и содействовать всем, что от него зависело, приобрела ему от жителей Дагестана высокое уважение, которое скоро перешло и в Чечню.

Независимо того, личная храбрость, столь высокоценимая воинственными горцами, в Гази-Магомете обращалась в полную неустрашимость, которая должна перейти даже к потомству, в виде героической поэмы, сочиненной в его честь.

Все эти данные, успокаивая горцев на счет будущности страны, невольно приводили их к сравнению характера будущего Имама с характером его отца. Результат сравнения был очевиден и оказывался не совсем в пользу последнего. И действительно: не взирая на все доблести и заслуги Шамиля, нелюдимость и недоступность, которыми он окружил себя преимущественно в последние годы, составляли резкий контраст с приветливостью и доступностью Гази-Магомета; а эти условия не могли не произвести впечатление на восприимчивых горцев. И вот, в последние два года существования Имамской власти на Кавказе, Дагестанская молодежь начала потихоньку поговаривать о замене старого Имана молодым. Оппозиция в этом случае являлась только со стороны немногих отъявленных приверженцев Шамиля, да и то стариков, которые хотя и имели голос и влияние, но не были бы в состоянии отстоять своих убеждений силою, если бы дело приняло серьезные размеры.

К чести Гази-Магомета следует сказать, что он не только не пользовался происходившим в умах горцев брожением, но и всю энергию, которая порождалась таким настроением, обращал в пользу отца, и тем самым способствовал к удержанию недовольных на стороне Шамиля и в пределах подвластного ему края.

Такое прямодушие окончательно расположило к нему Шамиля, который и без того очень его любил за строгость в исполнение предписаний религии и за беспредельное чувство сыновьего почтения, доводящего Гази-Магомета до какого-то смирения, даже до слабости.

Тем не менее, катастрофа, приготовлявшая результатами сравнения личности старого Имама с личностью его сына, по всей вероятности разыгралась бы по окончании Гунибского дела какими-нибудь более или менее знаменательными фактами, если бы экспедиция пятьдесят девятого года кончилась тем же, чем кончилась экспедиция тридцать девятого.

Вышеизложенные подробности выставляют Гази-Магомета таким человеком, который, действуя на прежнем своем поприще в видах нашего правительства, может принести несомненную и притом большую пользу стране и народу столь хорошо ему известными во всех отношениях. Поэтому весьма было бы полезно удостовериться в справедливости собранных мною сведений на месте. Что же касается до желания с его стороны служить России, то я могу поручиться, что оно в нем так же велико, как и в брате его Магомет-Шеффи, с тою только разницею – что последний прямо и ничем не стесняясь говорит о своем желании и даже для исполнения его готов убежать от отца; а Гази-Магомет, сколько по свойственной ему солидности и осторожности, столько же и вследствие сыновьего чувства, о котором было упомянуто выше, тогда только выскажет свое желание, когда узнает, что на то есть согласие отца и притом вполне искреннее; о чем однако, я до времени ничего не могу сказать.

Остается удостовериться – в какой степени усвоен Гази-Магометом взгляд отца на наследственность Имамского звания в его роде; или же он от души убежден, (как это покаместь мне кажется), в невозможности существования на Кавказе Имамта, в бесполезности Газавата, и в необходимости для страны и народа полного мира со всеми его атрибутами.

Считая этот вопрос более важным между прочими моими обязанностями, я обращу все внимание для разрешения его самым положительным образом.

9-го марта. Сегодня Шамиль сообщил мне краткое сведение об одном обычае, имеющем в покоренном крае весьма большое значение. Обычай этот употребление женщинами шальвар.

Большинство населения считает эту принадлежность костюма столь же необходимою для женщин, как самую женскую стыдливость, выражением которой она служила. До появления Шамиля в главе управления, некоторые магалы (общества) славились бесстыдством своих женщин собственно потому, что оне не употребляли шальвар. Шамиль назвал эти общества: Калакал, Акуал и Хидатль.

Одним из первых действий Шамиля по части гражданского благоустройства в немирном крае, было учреждение строгих мер к восстанию полноты в женском костюме. Взирая на пренебрежение женщин к шальварам, как на явную порчу нравов, он грозил виновным в неисполнении своего наказа долговременным заточением в яме и усиленным денежным взысканием. Общественное мнение, в большинстве своем, разделяло, как сказано выше, взгляд Шамиля на назначение и необходимость шальвар; и потому настойчивость его охотно была принята везде и всеми, за исключением немногих деревень. Из числа их, Шамиль указал на дер. Инхилю, где женщины до того отвыкли от шальвар, что не смотря на угрозу и на неизбежность ее исполнения, – оне еще долгое время после обнародования ее забывали их на берегу реки, в которой оне имеют обыкновение, (также как и все городские женщины), мыться всякий раз, когда являются к ней по какой-либо надобности. Забывчивость, которая, по мнению Шамиля, да вероятно и по мнению того же большинства населения, выражает не что иное, как слишком продолжительное растление нравов, в котором пребывали жители Инхилю.

Этим, между прочим, объясняется панический страх наведенный на горцев в минувшем году нелепою молвою о намерении Русского Правительства – воспретить горским женщинам носить шальвары.

10-го марта. Сегодня, разговаривая с Шамилем о некоторых подробностях плена княгинь Чавчавадзе и Орбелиани, я между прочим спросил его: для чего затруднял он нас требованием выкупной суммы непременно серебром и притом мелким, тогда как ему очень хорошо была известна ценность нашего золота?

Шамиль отвечал, что, во-первых, наши полуимпериалы и червонцы составляли у них скорее ценную вещь, нежели ходячую монету. Во-вторых, слыша о подделке нашей монеты и ассигнаций, —

горцы решились подвергаться неизбежным в этом случае убыткам в возможно меньших размерах: серебряная монета скорей всего представляла к тому удобство, тем более, что и подделка в ней скорее могла быть ими открыта. Наконец, третья и главная причина настойчивости Шамиля в требовании серебряной монеты заключалась в необходимости разделить всю выкупную сумму тотчас по получении ее между людьми, учувствовавшими в набеге на Кахетию.

За выделом известных частей в общественную казну, в пользу Имама и в пользу пострадавших от войны, – из оставшегося количества денег выкупной суммы, участвовавшие в набеге получили по шестидесяти р. сер. каждый. Это же самое количество, не больше и не меньше, получили и предводители набега – Гази-Магомет, Даниель-Султан и сам Шамиль. Последний получил эту часть не как Имам, но как военноначальник, принимавший участие в набеге своим согласием, или разрешением.

Все, награбленное в продолжение набега, было разделено, подобно выкупной сумме, тоже на равные части. За исключением из общей ценности известного процента в пользу Имама, общественной казны и бедных, на долю каждого человека досталось по три рубля сорока копеек серебром. Но это количество получено не деньгами, а вещами, и при этом, для более безобидного дележа, горцы ломали на равные части разные серебряные и золотые вещи: тарелки, блюда, ножи, браслеты, серьги и т. п. Равным образом, порезаны кинжалами, тоже на равные части шали, платки, даже некоторое платье и белье.

16-го марта. Вечером 11-го числа горцы увидели новый месяц, – и по всему дому раздались восклицания; «ураза, ураза!».

С этого времени начинается у них Рамазан, который будет продолжаться ровно месяц – до появления новой луны. Все это время они должны посвятить молитве и чтению Корана, оставляя первое их этих занятий только для того, чтобы приняться за второе на оборот. До какой степени строго исполняются в доме Шамиля требования поста – я буду видеть впоследствии, сам же Шамиль принял все меры к тому, чтобы по возможности оградить себя от столкновений с внешним миром, на что просил и моего содействия.

Лишенный таким образом возможности беседовать с ним в продолжение целого месяца, я решился употребить это время на изучение религиозных обрядов, исполняемых горцами в Рамазан, а также на изложение рассказа Шамиля, «о потере власти и имущества», так как и Шамиль окончил его лишь в несколько приемов. Сущность всего, что сказано им по этому предмету, имеет следующий смысл.

Прежде всего, он сказал, что ему известно мнение Русских на счет условий, сопровождавших вступление его в управление немирным краем; он уверен, что мы думаем, будто бы он искал власти и что даже народ выбрал его Имамом не по свободному своему желанию, а собственно потому, что он принудил его к тому. В первом случае Шамиль говорил, что мы правы: он действительно искал власти, но не из одного лишь пустого честолюбия, а на основании разумного сознания, что страна может бороться с Россиею тогда только, когда власть будет находиться именно в его руках. Что же касается до избрания его в звание Имама против воли народа, то здесь, говорит Шамиль, мы совершенно ошибаемся: он никого не принуждал к избранию себя силою; а народ уж давно был подготовлен к тому прежними его действиями и знакомством с его личностью; так, что после смерти Кази-Муллы, когда неудачи Газмат-бека возбудили против него негодование части населения, потом измену, и, наконец, привели его к преждевременной смерти, Шамили стоило только напомнить о себе для того, чтобы его избрали, и он напомнил… Что это было действительно так, а не иначе, в том Шамиль ссылается на весь Дагестан, где еще много есть таких людей, которые подтвердят его слова, не возбуждая в нас сомнений потому, что между ними есть много его врагов, готовых и теперь сделать ему зло, правдою и неправдою, на деле и на словах. Поэтому самому, он даже не изъявил желание сослаться в этом случае на людей, живущих с ним в Калуге, несмотря на то, что все они знают это дело во всей подробности. Последующии же за избранием его действия к возбуждению газавата в мирных обществах, он не видит причины называть принудительными мерами собственно к избранию, по той причине, что это были мерами собственно к избранию, по той причине, что это были действия уже избранного Имама. Затем, он сознается, что когда увидел власть в своих руках, то действительно был очень обрадован; но не потому только, что этим достигнул своей цели; а потому, что с этого времени начиналась для него та деятельность, которая должна была принести стране существенную пользу противодействием Русским, исправлением общественной нравственности и уменьшением внутренних бесчинств. В какой степени достиг он этих целей, Шамиль предоставляет судить нам; с своей же стороны находит, что неудачи, которые случалось иногда ему терпеть при встречах с нами, вредили его делу очень немного, и даже в глазах большинства населения казались неизбежными в таком длинном и блестящем ряду успехов, каковы: волнения в Дагестане до 40-го года, восстание Чечни в 39-м году, Ичкеринский лес 1842 года, экспедиция в 1845 году. Эти успехи, по словам Шамиля, радовали его, сколько по своей сущности и результатам, столько же и потому, что оправдывали собою ту радость, которую он чувствовал, увидевши себя Имамом.

Радость эта продолжалась только до нашей зимней экспедиции 1846 года, когда в первый раз начали мы делать по лесам просеки. Этим, говорит Шамиль, мы много обязаны кн. Воронцову; до него же, вы ходили по Кавказу, как по дремучему лесу. Но с этого времени, когда он увидел, что мы «выбрались на настоящую дорогу», власть Имамская ему опротивела; не потому, впрочем, что с прекращением ее был связан его собственный конец: это же напротив доставляло ему даже удовольствие, так как, исполнив свое дело по совести, он мог и умереть спокойно; но она казалась ему противною потому, что с продолжением ее была сопряжена напрасная трата крови и напрасные бедствия народа.

В этом месте я остановил Шамиля вопросом: почему же он прекратил этих бедствий и этой траты крови, если сознавал бесполезность их?

Шамиль отвечал напоминанием того, что говорил он нам с полк. Богуславским во время поездки нашей по железной дороге из Петербурга в Москву. Тогда, он, между прочим, говорил, что на него подействовало внезапное и быстрое движение кн. Воронцова в 1845 году к Ичкеринскому лесу, которое лишило его жены (матери Гази-Магомета) и нанесло материальный ущерб лично ему и целому краю. Однако сознавая, что все эти бедствия суть неизбежные последствия войны, Шамиль так на них и смотрел до тех пор, пока не дошел до него слух о подробностях приема кн. Воронцовым почетных старшин, прибывших к нему в кр. Внезапную с покорностью от разных племен, которые в то время признавали власть Шамиля. В речи князя к старшинам было, между прочим, одно место, которое, по мнению Шамиля, продлило Кавказскую войну лет на 10 – 12. Князь сказал следующее:

– Что вы носитесь с вашим Шамилем! Что вы о нем думаете, и что вы повторяете: Шамиль, Шамиль, Шамиль!… Вот я его возьму, велю связать и отправлю в Сибирь!…

Слова эти, быть может, сказанные совсем иначе, но дошедшие до Шамиля именно в этом виде, – глубоко оскорбили его самолюбие, вызвав наружу все страсти горца, – и Шамиль поклялся мстить всеми бывшими в его руках средствами, до последней возможности. В 1856 году он уже не видел и этой возможности, а напротив, имел случай кончить войну на условиях, не имеющих ничего общего с теми, которые окружают его теперь; но он не сделал этого. Кроме клятвы, уже потерявшей большую часть своей силы от времени и от стечения обстоятельств, – были еще две причины, не допускавшие исполнить тайное и, как он говорит, задушевное его желание прекратить войну, «помириться». Одна из них – опасение ссылки в Сибирь, которая для горцев гораздо хуже смерти, а поддерживалось опасение это теми из его приближенных, которые с прекращением войны теряли все свое значение, а может быть, и средства к увеличению благосостояния.

– О, если бы я знал, что меня пошлют в Калугу, а не в Сибирь! Говорил Шамиль: я бы давно вышел из Дарго!…

Слова эти сопровождались добродушною улыбкою, весьма способною удалить сомнение на счет искренности того, что было сказано.

Последняя и главная причина упорства Шамиля заключалась в недоверии, питаемом им к Русским, по случаю не всегда точного исполнения обещаний, которые иногда давались ему весьма редких с ним сношениях. Неточность эта происходила, по сознанию самого Шамиля, отнюдь не от желания с нашей стороны обмануть его; но вследствие недоразумений, порождаемых отсутствием прямых сношений между враждующими сторонами, а не менее того и коварными интригами приближенных Шамиля, которые всячески старались выставить перед ним Русских в дурном свете и на этом основании, каждый редкий случай наших сношений с предводителем горцев, обращали в новую для него возможность убедиться «в неверности» врагов.

Из нескольких подобных случаев, Шамиль указывает на один, как наиболее способствовавший к утверждению в нем дурного о нас мнения, потому, что в этом главным деятелем был, по мнению Шамиля, покойный фельдм. кн. Воронцов, к личности которого он питал высокое уважение. Так как случай этот открывает, между прочим, причину убийства полк. Веселицкого и с ним тридцати трех наших офицеров, то я изложу его в той подробности, в какой передан он был Шамилем в вагоне железной дороги, а теперь снова повторен им для меня.

Дело состояло в том – что о выкупе всех этих офицеров шли переговоры еще до прибытия покойного фельдмаршала на Кавказ. С прибытием же его, они возобновились с большею энергиею и с большим успехом так, что незадолго до экспедиции, имевшей результатом разорение Дарго (в 1845 г.), Шамиль ожидал только исполнения предложенных ему условий. Условия заключались в обмене офицеров на пленных горцев, список которым обещан был ему в самом скором времени. Но вместо списка, он нашел в присланном однажды для пленных коровьем масле записку, в которой приглашали их мужаться и потерпеть еще несколько времени, так как открывается возможность освободить их без выкупа, ибо вслед за запискою идут к Дарго и наши войска.

Стр. 1420 …Записка была подписана генералом, фамилию которого Шамиль позабыл. Не смотря на это, в совете предводителя горцев было решено, что она отправлена по распоряжению покойного князя. Хотя содержание записки весьма было способно принести для наших пленных самые гибельные результаты, однако, на этот раз Шамиль не сделал им ничего, рассудив, что как пленным, так и их соотечественникам, весьма естественно стараться избирать и придумывать всевозможные средства к освобождению первых более скорым и более выгодным способом. Этот случай только утвердил в нем дурное мнение о Русских, на том основании, что если он был обманут таким «большим человеком» как тот, который подписал записку, то чего же следует ожидать от младших начальников, от простых людей?…

Но вслед за тем, один из старшин, представлявшийся в числе прочих князю-Наместнику, передал Шамилю всю его речь, вместе с возражением на нее ген. Пасека, который будто бы в присутствии всех доложил князю, что данное им сейчас обещание относительно Шамиля не так легко исполнимо и что самый отзыв о Шамиле, не изменяя мнения о нем старшин, и не обещая особенного успеха для экспедиции, имеет все условия, чтобы повредить нашим пленным.

Ген. Пессек хорошо знал горцев: лишь только отзыв князя о Шамиле коснулся его слуха, он понял, что участь наших офицеров была решена. Повинуясь собственному чувству мщения, исступленным требованиям приближенных, в присутствии которых старшина рассказывал о приеме, а также видя невозможность защищать местность, где содержались пленные, которых, по случаю быстрого приближения наших войск, некогда и некуда было перевести. Шамиль приказал умертвить их. Всем им отрублены головы. Палачом их был мюрид Раджабиль-Магома Чиркеевский.

Рассказ этот возбужден был моим вопросом, переданным Шамилю полк. Богуславским: на основании каких побудительных причин он умертвил наших офицеров, о смерти которых, по служению на Кавказе, я узнал тогда же.

– Нет, отвечал на это Шамиль, не я их убил: их убил Воронцов.

Кроме вышеизложенных причин, препятствовавших, по словам Шамиля, окончанию войны ранее минувшего года, была еще одна: надзор собственно за ним, за его политическими действиями. Но этому трудно поверить, припомнив то безотчетное самовластие, с которым он рубил горцам головы, хотя и за дело, но все-таки рубил, не спрашиваясь ни у кого, и не дожидаясь решения суда, особливо в тех случаях, когда дело шло о шпионстве, или об измене. Поэтому, едва ли можно дать какой-нибудь вес доказательству, которое он представил в подтверждение своих слов: он ссылается в этом случае на один известный нам факт – назначение выкупа за пленных княгинь Чавчавадзе и Орбелиани, в котором Шамиль играл совершенно пассивную роль, требуя только то, чего требовали другие и передавая только их требования нам.

Как бы то ни было, но все-таки эти причины, взятые вместе, не позволяли Шамилю исполнить свое пламенное, как он говорит, желание кончить войну гораздо ранее 1859 г. Это желание Шамиля усилилось общею неурядицею внутри края, грабительством и вероломством наибов и, что в особенности казалось ему прискорбным, явным старанием горцев уклониться при малейшей возможности от точного исполнения строгих постановлений, введенных Шамилем. Все это, вместе с характером горцев, в котором бывший предводитель их находит так много разбойничьего, посеяло в Шамиле большую к ним нелюбовь. Видя невозможность, или, как мне кажется, бессилие исправить домашних врагов страны, Шамиль начал смотреть на свое звание, как на бремя невыносимое. И вот почему он давно хотел прекратить войну. Вследствие этого, и Иманское звание опротивело ему столь сильно, что теперешний плен, особливо при условиях, которыми окружило его Монаршее милосердие, кажется Шамилю, в сравнении с опостылевшею властью, настоящим раем.

Если бы я окончил войну десять лет назад, сказал он в заключение: – я бы другого не желал и не просил, как только позволения ехать в Мекку, или жить так, как я теперь живу… Могу ли я после этого жалеть о власти, когда она была для меня ничем иным, как каторгой…

Что касается вопроса о потере богатства, то Шамиль разрешил его очень скоро.

– Ты видишь мою жизнь, сказал он мне: – я довольствуюсь малым, и могу довольствоваться еще меньшим: я буду доволен и тогда, если у меня ничего не будет… Дети мои должны добывать себе хлеб сами, так же как и я его добывал; для них это будет гораздо легче, нежели это было для меня потому, что я оставляю им такое наследство какого не получил сам: они дети Шамиля. Он самодовольно улыбнулся.

– Однако чего могу желать, продолжал он: – это – возвращения всех моих книг. Одно, что заставляет меня жалеть, что я не богат, это – невозможность доставить моим женам и дочерям удовольствие покупкою тех безделиц, которые им нравятся. Мне же ничего не нужно: конец мой близок, а в могилу с собою ничего не возьму.

По крайнему моему разумению, последним словам Шамиля можно поверить, безусловно: в пять месяцев моего с ним пребывания, я видел его одним и тем же человеком, неизменяющимся ни от чего, не изменяющим своих вкусов, не желающим ничего, кроме возможности подать милостыню, пособить нуждающемуся, кто бы он не был; для себя же не желающим совершенно ничего, точно как будто он лишен способности желать. Все это убеждает меня в правдивости его слов, а его самого делает каким-то древним философом стойком, и вместе с тем обедневшим и невозмутимейшим факиром во всем мусульманском мире.