– А тебе кто мешал? – Беспечно спросил довольный Гарет. – Взял бы, да тоже её трахнул. Она бы дала!
– Не будь ты герцогом, а я – её хозяином, ни черта бы она не дала. – Ответил Гэбриэл, со злости дёргая ремни и завязки, и чертыхаясь про себя.
– Само собой! – Не стал спорить Гарет. – И жалела бы об этом до конца своих дней. Добродетель заставляет её отказаться, а страсть – покориться. А тут она как бы и не виновата: я заставил, и у неё не осталось выбора. И без греха, и досыта.
– Чушь!
– Не чушь! Вот представь себе красивую бабу… не Алису, но тоже очень даже ничего. Ну, или так: офигеть, какую. Ты гордо от неё отворачиваешься: мол, у меня невеста, всё такое. Но в паху-то щекочется, а?..
– И что?!
– А то, что бабы в этом смысле ничем от нас не отличаются. Всякие уроды твердят, что мужчине красота не нужна, мол, женщины не за красоту нас любят. Только это фигня, придуманная уродами. Женщины любят всё красивое и очень на внешнюю красоту падки, так почему бы в случае с мужчинами им себе изменять?! Они точно так же хотят красивого мужика, как ты – красивую бабу. Просто им не дано выбирать, за них родители, опекуны, мужчины выбирают. Вот они и прикидываются, будто на самом деле вовсе они не хотят и даже не интересуются… А слюнки-то текут! А я красив, как бог. Заметь: я не привлекателен, а именно красив. Бабы хотят меня точно так же, как я хочу самую красивую из них. Я осчастливил твою домоправительницу; ей со мной свезло так, как больше никогда не свезёт.
– Чушь. – Повторил Гэбриэл уже не так уверенно, решив при случае расспросить Алису о привлекательности мужчин для женщин.
– Ха! Ты бы её глаза видел! Отнекивается, а в глазах: «Заставь меня, о, заставь!» – Гарет передразнил женский фальцет, и Гэбриэл рассмеялся. В такие минуты он не знал, чего в нём больше: осуждения, или обожания? Кое-что в брате он не мог не осуждать, но в целом так его любил, что готов был смириться и с чем-то гораздо худшим.
– А почему ты взрослых баб предпочитаешь? – Спросил он вдруг, справившись со строптивыми ремешками. – Почему у тебя девчонок нет?
– Да ты знаешь… – Смутился Гарет, оглянулся, и признался шёпотом:
– Я боюсь женской крови! Мужиков режу без содрогания, собственной крови никогда не боялся, сам себе раны на войне зашивал, но стоит мне увидеть хоть каплю женской крови – поцарапалась она там, или палец уколола – и мне дурно.
– Чё, правда?! – Не поверил Гэбриэл, зная уже привычку Гарета прикалываться. Но тот перекрестился:
– Истинный крест! Клянусь!
– Как же ты женишься? – Прищурился Гэбриэл. – Жену-то придётся… А я тебе не помогу – меня Алиса убьёт!
– Пошёл ты! – Теперь возмутился Гарет, и Гэбриэл, противно захихикав, первым пошёл в обеденную залу.
Она была меньше, чем в Хефлинуэлле, старинная, торжественная, с галереями для менестрелей и для женщин – в Хефлинуэлле, более свободном и современном, женщины давно сидели вместе с мужчинами, здесь же ещё правили старинные строгие обычаи. Всё было обшито дубом и красным бархатом, с вышитыми золотом гербами графа Валенского и Хлорингов… Глядя на всё это, Гэбриэл спросил у брата вполголоса:
– А до меня это чьё было?
– Ничьё. У отца не было братьев. Формально это было твоё, ну, а пока тебя не было, здесь всем заправлял Уэст, до него – его отец, до отца – дед.
– А эти Уэсты когда-нибудь кончатся?
– Они уже кончились. – Гарет мило улыбнулся Шарлотте, которая мгновенно зарделась у себя на галерее, как маков цвет, потупившись и став такой очаровательной, что даже Гэбриэл подумал: человеческие женщины умеют быть и ничего. – Дед Уэст был мужем единственной дочери прежнего мажордома.
– Ух ты! – Скорчил рожу Гэбриэл. – Ф-фу-у, какое облегчение!
Менестрели играли что-то приятное и незатейливое, слуги торжественно обносили стол братьев блюдами. Стол Гэбриэлу понравился: мяса было много, всякого разного.
– Мясо к вашему столу посылает лесничий вашего сиятельства, Кадоген Дитишем, горький пьяница, но лесничий от Бога, лучше него местные леса и тварей, его населяющих, не знает никто. – Пояснил Уэст, польщённый похвалой графа. – Жаль только, что охотничий замок вашей светлости под его присмотром совсем рассыпается…
– В самом деле, жаль. – Пригубив вино, заметил Гарет. – Замок был красивый… Я там был, когда мне лет десять было, помню, там так здорово было, так таинственно, сумеречно…Я там своего первого оленя завалил. А ещё там можно на зубров поохотиться, там рядом перелески начинаются, где они и пасутся. Вот где мясо, так мясо!
Гэбриэл поинтересовался, как выглядят эти зубры, о которых он до сих пор только слышал, но никогда еще не видел, и ему торжественно продемонстрировали голову на самом видном месте: охотничий трофей какого-то Хлоринга, кажется, прадеда братьев, а может, и деда. Но разговор очень быстро вернулся к тому, что творилось в Междуречье.
– До нас, слава тебе, Господи, этот Корнелий не добрался. – Уэст даже перекрестился, говоря это. – И вообще, пока что тихо у нас. Но слухи доходят ужасные, ужасные! В Брэдрике, говорят, кровь ручьями по мостовой текла! А уж эрла Еннера и вовсе жаль несказанно. Достойный был человек, царствие ему небесное, все Междуречье о нем скорбит. Вы не подумайте, что здесь одни бунтовщики и предатели, простой народ и большинство рыцарства за вас, и войны никто не хочет.
– Где сейчас этот Корнелий? – Спросил Гарет.
– А вы не знаете еще?
– Чего?
– Так убили его. Отравил его повар собственный, как же звали-то его… Голова, да, Голова его звали, скормил ему яд…
– Вильям Голова?! – Замер Гэбриэл.
– Да… Точно, так его и звали, ваше сиятельство! Говорят, то ли дочку его Корнелий сжег, то ли внучку…
– Соседку. – Пробормотал Гэбриэл. – Беременную от его сына. И что теперь с его сектантами-то? Где они?
– Переругались они. И разделились. Корнелиты так и остались корнелиты, сброд всякий, голытьба, и вожаки у них такие же жаки и оборванцы, а рыцари и наемники, и приличный люд, они прозвались Верные, и сейчас подле Фьесангервена.
– А корнелиты где? – Поинтересовался Гарет.
– А корнелиты, по последним-то сведениям, идут в сторону Лавбурга, по пути жгут и насилие всяческое учиняют. Разоряют монастыри, и, говорят, обложили Анвилское аббатство.
– К Лавбургу, значит… – Гарет хмыкнул. – Ну, Бергстремов можно поздравить: затея удалась блестяще.
Есть старая народная мудрость: беда никогда не приходит одна. Проблемы, как бабы в нужник, предпочитают ходить компанией. Герцог Далвеганский убедился в этом самым неприятным для себя образом, и как раз тогда, когда из Междуречья пришли новости, страшно его сердцу приятные и ласкающие слух и душу: Бергстремы облажались так, что лучше и пожелать было нельзя. Титус Сулстад был не так прост и глуп, как Антон Бергстрем, который считал себя успешным интриганом; он сразу же раскусил затеянную бастардом Бергстрема игру. Не-ет, не для папочки старается Рон Гирст! Он спасает собственную шкуру, которую любящий папочка приготовил на убой. И спасти он может ее только одним образом: женившись на Фиби Еннер и став эрлом Фьесангервенским! Если его признает тинг, Бергстрем станет его вассалом; а так как он своего бастарда так и не признал, он даже прав отца на него не имеет. А тинг его признает… Возможно. И точно признает, если убедится, что в жилах бастарда течет древняя кровь. Но не Бергстремов… Титус щелкнул пальцами, на несколько минут даже перестав жевать. А ход-то можно предпринять блестящий! Один из лучших его ходов! Одним махом избавиться от Хлорингов и Бергстремов, заполучить верного и могущественного, а главное – весьма и весьма неглупого союзника в Междуречье и перекроить карту Острова по своему разумению! Его брат, граф Кенка, во всеуслышание объявит Рона Гирста своим бастардом. Мог бы и он сам, но его репутация слишком уж подмочена, а вот брат пока что на коне…
И вот как только герцог возликовал, поняв, что фортуна улыбнулась ему во все тридцать два зуба, так и пришло печальное известие: Орри убит. И не Хлорингами, а глупо и нелепо убит каким-то ревнивым ухажером из-за какой-то деревенской девки. Новость была пренеприятнейшая. Орри был бесценным персонажем, сборщиком важнейшей информации, шпионом, которого с радостью пускали в самые неприступные замки ради его волшебного пения, к которому прыгали в постель самые взыскательные дамочки, выбалтывая планы и секреты своих мужей, и который уже не раз заставлял свихнувшихся от его чар любовниц красть нужное, давать яд ненужным и вообще творить все, что угодно. Герцог ценил его, баловал, многое ему прощал и по-своему был к нему привязан, так как тоже любил его пение. Габриэлла оставалась недосягаемой – пока! – в Пойме Ригины, а Орри у него больше не было. Герцог, прочтя донесение, встал и грузно заходил из угла в угол, постукивая по попадающимся по пути поверхностям сжатым в бессильном бешенстве кулаком и гримасничая от злости. И вот тут-то, оправдывая старую банальность, и заявилась вторая беда в лице собственного братца Кенки, в заляпанном дорожной грязью костюме, бледного, небритого и осунувшегося от ночной скачки и беспокойства.
– С чем явился? – Весь превратившись в мрачную грозовую тучу, поинтересовался герцог Далвеганский, уже не ожидая ничего хорошего. Кенка, оттягивая страшный момент, велел налить себе холодного пива. Он скакал всю ночь, не останавливаясь, он был в растерянности и отчаянии. И в то же время – в надежде на брата, который неизменно находил выход из любой ситуации и спасал его из любого дерьма.
– Сам не знаю, как это вышло… – Осушив залпом бокал и прикрыв на миг рукой рот, пробормотал Кенка, не глядя брату в глаза. – Какая-то нелепость…
– В глаза смотри!!! – Рявкнул герцог, холодея от страшного подозрения. – Говори прямо, говнюк!!! Что натворил?!
Кенка воровато, искоса, глянул в глаза старшему брату, и тот увидел на миг перед собой не взрослого, спесивого и надменного рыцаря с некрасивым, но брутальным лицом, а малолетнего Дристуна, нашкодившего и боящегося розог.
– Я не знаю, как это вышло, клянусь! – Повторил он в отчаянии, и герцог отошел к широченному, изготовленному лично для него, под его объемные телеса, креслу. Тяжело сел, скорее, даже обрушился в него, так, что массивная мебель жалобно скрипнула, а чрево герцога колыхнулось.
– Ты попытался трахнуть Эльдебринка. – Сказал тихо, но в тихом его голосе угадывалась такая ярость, что Кенка весь сжался.
– Нет! – Воскликнул он. – Нет… до этого не дошло… Он… он…
– Рожу тебе набил? – Презрительно скривился герцог. – Нет, вижу, не набил. Помчался жаловаться папочке и мамочке?
– Он сказал, что пойдет… переоденется, и смоет грязь… – Забормотал Кенка, которого все еще трясло из-за произошедшего. – Грязь… смоет…
– И?..
– И выпал… выбросился…
– Он мертв?! – Рявкнул герцог, приподнимаясь. Голос от неожиданности исчез, и последние звуки он просипел на вдохе, хватанув ртом воздух. Зашарил рукой по столу в поисках бокала, жадно выпил остатки теплого лимонада. Кенка упал в кресло и закрыл лицо руками. Он был в отчаянии. В конце концов, в красивого и так искренне его боготворившего юношу он был влюблен, и его смерть, его поступок были для Кенки страшным ударом – а ведь еще были последствия этого поступка!
– Кто это знает? – Спросил после долгого молчания, отдышавшись, герцог.
– Что разбился – все в замке. – Не отнимая рук от лица, сказал Кенка. – Остальное – никто… никто.
– И ты так и оставил его там?
– Он в церкви… лежит… – Кенка чуть не плакал. Он раскаивался страшно, ему безумно жаль было мальчика, хоть и обида на него была тоже: Кенке казалось, что Вэл кокетничает с ним, завлекает, не говорит ни да, ни нет, не пытается его отшить… Наверное, зря, зря он так много выпил и напоил мальчишку, выпитое в голову ударило, вот он и попер буром, с клятвами, признаниями в любви и домогательствами… Вот и напугал, оттолкнул, но так-то зачем?! Мог бы просто уехать!
Брат, о диво, молчал. Сидел, сопел, и молчал. И молчание это пугало Кенку даже сильнее гнева.
И наконец, герцога прорвало. Он орал, матерился так грязно, что это коробило даже Кенку, швырялся в брата посудой, обзывал его самыми погаными и грязными словами, которые только можно было придумать, колотил по столу кулаком, и был так страшен в гневе, что слуги, сунувшиеся было на шум битой посуды, сбежали, едва увидев перекошенную жирную физиономию. Кенка безропотно стерпел и осколки стекла, и мат, и оскорбления, и лившиеся по лицу струйки крови и соусов вперемешку с вином, и студень за пазухой. Когда герцог притих, тяжело дыша и сжимая и разжимая огромные кулаки, Кенка вдруг скривился весь и заплакал, пробормотав:
– Я ведь любил его… – И герцог заорал:
– Заткни е»»ло, пидорас «»чий, чтобы я не слышал больше про любовь твою позорную, ни слова, или убью говнюка! Бешеному Зубру про любовь свою расскажи, что еще он тебе на это скажет!Ты сына его хотел растлить! Ты хоть понимаешь, идиот ты позорный, на чью жопу ты позарился?! На «»й свой графскую корону надень, он заместо башки у тебя! – Походил еще по комнате, тяжело дыша и матерясь про себя.
– Пиши, немедленно, письмо Анвалонцу, про то, как сын его выпил лишнего и со стены сорвался. Кайся, что не уберег, умоляй о прощении, что хочешь, пиши, кроме правды. Тот в ярости будет все равно, но все лучше правды. Хуже того, что ты сделал, Дристун позорный, ни один враг мне сделать не мог! Дал же Господь мне вместо нормального брата пидора гнойного! Сидеть! – Рявкнул, заметив, что Кенка приподнимается.
– Потом поедешь в Фьесангервен.
– Зачем?..
– К сыну! У тебя теперь есть сын, а у меня племянник. Любимый!
Для пира в ратуше Гарет извлек из сундука совершенно новый, ни разу не надеванный камзол из рытого бархата, королевского пурпурного цвета, очень темного оттенка, с черной и золотой отделкой. Сквозь прорези широких рукавов сверкали белизной рукава тонкой льняной сорочки, помимо роскошной рыцарской цепи с орденами на шею, Гарет вдел в ухо серьгу с синим топазом и унизал пальцы перстнями. Попутно он присматривал за братом, то и дело внося свои коррективы в его внешний вид.
– Твоя бы воля, – сокрушался он, – и ты опять замаскируешься под мышь. Ты идешь знакомиться со своими подданными! Они будут каждую деталь твоей одежды рассматривать и оценивать, не смей нас позорить! Ну, что ты опять на себя надеваешь! Неужели не видишь, что они совершенно здесь не нужны?! – Он забрал у брата перчатки для верховой езды. – Ты бы ещё латы надел!
– У меня страшные руки. – Насупился Гэбриэл. – И все на них пялятся.
– Да и хрен с ними!
– Хорошо тебе говорить.
– Допросишься, я свои переломаю, и будем ходить с одинаковыми. – Гарет отошёл, придирчиво разглядывая брата. – Ты отлично смотришься. Теперь слушай меня, Младший, очень внимательно. Сейчас тебя кинутся облизывать все, кто там собрался, в расчёте, что от тебя им что-то обломится. Будут подкладывать под тебя своих девок и даже жён, наговаривать тебе друг на друга, короче, держись, Младший, держись и не поддавайся. Пей поменьше, и упаси тебя Бог тронуть хоть одну бабу, даже если она сама на тебя полезет.
– Я не собираюсь изменять Алисе! – Гордо произнёс Гэбриэл, и Гарет потрепал его по плечу:
– Я, конечно, прослежу, чтобы так и было, но всё время подле тебя не буду. Нам там выставят целую шеренгу сисек, и минимум одну пару я собираюсь помацать.
– В каком смысле?..
– В прямом. Подложить под тебя свою бабу – это заполучить влияние на тебя. Как говорится, ночная кукушка всех перепоёт. Ну, и под меня, естественно! Пусть не влияние, но деньжат срубить можно будет попытаться. Выберу покрасившее, поимею, и, возможно, дам денег или бирюльку какую подарю.
– Охота тебе?! – Воскликнул Гэбриэл.
– Ну, ты никого, я всех, а в среднем мы с тобой нормальный мужик. – Они расхохотались, выходя из покоев на широкую парадную лестницу.
Гэбриэл помнил слова брата о том, что должен учиться, учиться быстро, и права на ошибку у него нет. Он так же хотел как можно скорее сталь полезным брату в его политических играх, понять, разгадать алгоритм. И пир в Гармбургской ратуше стал для него ещё одним, и очень важным, мастер-классом. Здесь была масса незнакомого народу, и не все они были дворянами, точнее – дворян было как раз меньшинство. Большинство были влиятельные и зажиточные горожане, владельцы мануфактур и цехов – Гармбург, стоявший на перекрёстке речного и сухопутного торговых путей, город, куда стягивались товары и из Анвалона, и из Элодиса, и с Русского севера, и с Эльфийского побережья, производил из дешёвого сырья массу собственных товаров, и не только кож, брони и лошадиной упряжи. В Гармбурге изготавливалось две трети всей посуды, что покупали в Нордланде, львиная доля скобяных товаров, краски для художников и покраски тканей, и многое другое. Поэтому мануфактур здесь было великое множество, так же, как и торговцев, предлагающих профессиональные инструменты для бронников, шорников и всех остальных. И самые видные представители этих ремёсел и торговли сегодня собрались здесь, чтобы познакомиться со своим графом и завязать знакомство с герцогом. Здесь были и совершенно посторонние людишки, проникшие сюда, чтобы поесть на халяву, потусоваться среди сильных мира сего и потом, болтая о них в трактирах и харчевнях, угощаться за счёт слушателей, короче – те странные и многочисленные существа, что никогда нигде не работают, ничего не умеют, никому не нужны, но, тем не менее, чем-то живут, как-то одеваются, питаются и даже пьют, не являясь при том ни нищими, ни бродягами. Помалкивая возле брата, Гэбриэл наблюдал и слушал, завороженный этой человечьей суетой. Когда-то для него и три десятка человек на оргиях были огромной толпой; сегодня вся эта людская масса, насчитывающая, как минимум, человек двести, уже не казалась ему чем-то выдающимся. Он по-новому, уже полнее и отчётливее, чем прежде, начал ощущать значение и положение собственной семьи, собственного рода. Все, от рыцарей до музыкантов, искали их внимания и толики их интереса. Какой-то типчик в модных цветных штанах с гульфиком поминутно называл их в разговоре с приятелями просто Гаретом и Гэйбом, намекая на панибратские отношения, хотя очутись он с братьями лицом к лицу, и почтительнейшее «ваша светлость» ему вряд ли бы помогло. Но искали их внимания и совсем другие люди, богатые, в роскошных одеяниях, увешанные драгоценностями… Гэбриэл, глядя на них и сравнивая, вдруг понял, насколько они с братом, во-первых, сильнее и значительнее их всех, а во-вторых – насколько они уязвимы. Если братья проявят слабость – они пропали. Им конец. Может быть, Гэбриэл крайне мало знал прежде, но чтобы выжить там, где он был, он развил в себе прямо-таки звериное чутьё на людей и ситуацию. Не в силах пока грамотно рассказать и объяснить, он безошибочно понимал и чувствовал.
А фохт Гармбурга, кстати, дворянин, из почтенной норвежской семьи, знакомил их с новыми и новыми людьми, часть из которых быстро образовала кружок избранных вокруг братьев, и завязался самый, что ни на есть, добродушный и даже дружеский трёп. Говорили о лошадях, оружии, о том, как один из них прошлой осенью завалил оленя с рогами – вот ей-Богу, провалиться мне на этом месте, от сих до сих! – а другой клялся, что видал «вот такенного волчару», и гнал его по подлеску аж три мили, но тот схитрил и ушёл через овраг, но его сквайры видели следы и соврать не дадут. Остальные аж изнывали от нетерпения рассказать собственную историю, перебивали друг друга, но как только заговаривал Гарет, все примолкали и преданно и лицемерно смотрели ему в рот. Гэбриэл не говорил – стеснялся, да и говорить ему было особо нечего, но в целом в обществе мужчин ему всегда было легче и приятнее, чем в обществе женщин, да и запах мужского пота, кожи и дыма его раздражал всё-таки не так сильно, как женские запахи, смешанные со сладкими духами.
Большинство женщин, собравшихся здесь, на взгляд обычного человека, показались бы как минимум миловидными; но Гэбриэл обладал редким даром видеть истинное лицо человека. Он видел все недостатки мастерски подкрашенных и великолепно одетых женщин, и не находил по-настоящему красивых, кроме брюнетки, француженки, супруги фохта, и тоненькой зеленоглазой кватронки, молоденькой, дурно одетой, бледной, которая, словно тень, сидела в сторонке, рядом с так же дурно одетым мужчиной, высоким, худым, с испитым лицом, неприятно напомнившим Гэбриэлу Доктора. Этого мужчину братьям представили, как лесничего Кадогена Дитишема, а девушку – как его племянницу, Ингрид Руни. Обсуждая с братом женщин и девушек, Гэбриэл не скрывал своего отношения.
– Не согласен. – Засомневался Гарет. – Вот эта, например, светленькая, в зелёном – очень даже ничего.
– Не ведись на её платье и причёску. – Возразил Гэбриэл. – У неё плоская жопа, ноги наверняка короткие, а может, и кривые – посмотри, где талия, – и сиськи низко, и в стороны торчат, как у козы. Про рожу я вообще молчу, хоть и кажется, что ничего, но это просто свет такой и прическа удачная, а при дневном свете ты от этой страшилы сам побежишь. С криками о помощи.
– Х-мм… – Гарет критично осмотрел зардевшуюся под его взглядом девушку. – А ты прав… Ну, и взгляд у тебя! Прямо глаз – алмаз. А про ту что скажешь?.. – И они принялись обсуждать всех присутствующих дам, благо, торжественная часть закончилась, и они приступили к ужину. С ними сидели Фридрих, отправившийся с братьями в Междуречье, как он сам сказал, «проветриться и нюхнуть крови», граф Снейкбургский, молодой еще человек лет двадцати шести, откликавшийся на имя Вальтер, фохт, епископ Гармбургский, глава гильдии кожевников и жёны фохта и главы гильдии. Братья переговаривались вполголоса, и слышал их только Фридрих, который с интересом приглядывался к тем, кого они обсуждали, и вскоре признался, что и сам совершенно иными глазами взглянул на женщин.
– Это просто кошмар какой-то. – Сказал не без сожаления. – Когда я сюда зашёл, я подумал, что в малинник попал, но теперь вижу, что ошибся. Не хотел бы я таких же глаз, как у тебя, милорд. Что же касается француженки и кватроночки, то насчёт первой я тоже согласен полностью, а вот на вторую я бы и не посмотрел; но теперь вижу, что ты и тут прав, в ней что-то есть… Ножки очень длинные, и глаза какие большие, прямо… лань.
– Если её одеть получше и причесать… – Протянул Гарет, прищурившись на девушку. – И подкормить немного, больно тощая. Грудь-то у неё есть вообще? Я грудастых люблю. Смотри, как её родственничек на нас смотрит. Как лошадиный барышник, который свою кобылу уже неделю продать не может, и наконец, покупателя учуял…
– Что ж, я готов её купить. – Протянул Фридрих. – Без этой одежды она будет даже лучше, чем в дорогом платье.
– В очередь, принц. – Надменно заметил Гарет, залпом допивая вино. – Я пойду первым.
– А девчонку вам не жалко? – Нахмурился Гэбриэл.
– Жалко. – Откровенно ответил Гарет. – Потому лучше это буду я и принц, чем какой-нибудь вонючий старикан из собравшихся. Он всё равно её продаст, так почему не мне?
Гэбриэл уже жалел, что похвалил девушку и тем сделал её приманкой. Настроение его, и так плохое, испортилось окончательно. Фохт в самом деле облизывал его изо всех сил, откровенно оттирая от него всех остальных, и постоянно упоминал, до чего у него молодая, красивая и весёлая жена, и как ей скучно с ним, стариком. Сын его служил оруженосцем при королевском дворе, и фохт навязчиво расхваливал его, расспрашивая при этом, как собирается Гэбриэл поступить с владениями выше по течению Вороньей Струи, где недавно скончался хозяин, престарелый барон, не оставивший наследников? Только тупой не понял бы, что эти владения срочно нуждались в крепком хозяине, преданном графу Валенскому, и таким хозяином был ни кто иной, как сын фохта, юноша серьёзный, отважный, добродетельный и искренне преданный Хлорингам; а Гэбриэл тупым не был. Если он сам помог брату разобраться с внешностью женщин, то брат помог ему разобраться с людьми, окружившими его, и с их намерениями. К большинству из них он испытывал отвращение, особенно к фохту и его жене. Фохт почти открыто предлагал ему её, а та отнюдь не была против. Как только начались танцы, она почти повисла на Гэбриэле, и ему пришлось пригласить её на танец первую. Краем глаза он следил за братом, который пригласил на танец приглянувшуюся ему кватронку, и Гэбриэл нахмурился, окончательно утратив всякое желание веселиться. Хреновый выходил вечер. Ему нравилось танцевать, и музыка нравилась, вот только всё остальное раздражало.
Гарет тоже чувствовал себя не в своей тарелке. Подойдя к Ингрид и пригласив её на танец, он не мог не сравнивать её с Алисой – Ингрид была такой же маленькой, изящной, как эльфийская статуэтка. Только Алиса была женственной и соблазнительной, а Ингрид – тонкой и хрупкой. Алиса была солнцем, а Ингрид – луной, она казалась холодной и отстранённой. У неё были большие, удлинённые, кошачьи глаза, дымчато-зелёные, с длинными и изогнутыми ресницами, которые она почти не поднимала. Танцевала она красиво и грациозно, но как-то скованно, словно она боялась Гарета – а может, так оно и было. Гарет не хотел сознаваться даже себе самому, что в глубине души завидует брату и Алисе, и стремится к чему-то такому же. Иначе что его толкнуло к этой девушке, ведь она вообще была не в его вкусе, и прежде герцог никогда с такими не связывался? Он ведь и сейчас не хотел. Ему был неприятен её дядя, который лебезил перед ним и просяще заглядывал на него, как продавец дурного товара, который знает, что всучает что-то не очень хорошее, но денег уж больно хочется. Гарет замечал и взгляды окружающих, которые откровенно потешались над лесничим; чувствовалось, что эта ситуация здесь не новая, и всё это служит для остальных развлечением. Видел Гарет и то, что всё это понимает и Ингрид. Это вызывало в нём ещё большее раздражение и какое-то презрение, именно поэтому он повёл себя предельно цинично. Раз она всё понимает и на всё согласна, так что с нею церемониться?
– Леди Ингрид, – бесцеремонно произнёс он, закончив танец, – проводите меня наверх. Надеюсь, там нам найдётся комната?
Он ждал, что Ингрид обидится, расстроится, как-то проявит свои чувства, но она только кивнула, всё такая же скованная, но и только. Лесничий залебезил перед ними, пытаясь как-то смягчить происходящее:
– Деточка, покажи их светлости ратушу, тут есть, на что посмотреть! Вот увидите, ваша светлость, вам понравится!
Гарет проигнорировал его старания, и повёл Ингрид в коридор. Слуга с поклоном предложил им проследовать наверх, где открыл какую-то комнату без постели, но с очень широким креслом-карлой, покрытым шкурой с оленьего брюшка, с камином, шкафом, низким столиком, накрытым красной скатертью. Слуга поставил на этот столик подсвечник с четырьмя свечами, серебряную чашу с засахаренными фруктами, поднос с печеньем, графин с вином, и ушёл. Гарет переставил подсвечник и вино с едой на подоконник, и повернулся к Ингрид. Спросил:
– Ты знаешь, зачем я тебя сюда привёл?
– Да. – Ответила Ингрид, не поднимая глаз. Она была всё такой же: скованной, молчаливой, но очень спокойной. В более приглушённом свете она казалась удивительно красивой и необыкновенной, как фея. Она даже больше походила на фею, чем Алиса, настоящая фея. Некрасивая и бедная одежда теперь не так резала глаза, её потёртость и ветхость были не заметны, а вот бледное лицо Ингрид и тонкая, очень длинная и изящная шея словно бы светились; свет свечей придал им живость, которых им так не хватало.
– Что же тогда ты стоишь?
– Я не знаю, что делать. – Ответила Ингрид ровным, чуть глуховатым голосом. – Я никогда ещё не была с мужчиной, у меня нет… опыта.
Вот это был номер! Гарет нахмурился и замешкался. Девственница?! Но почему нет? Наверняка никто не хотел связываться с ее дядей и не покушался на девушку. Но у него-то девицы еще никогда не было, принципиально – не было! Впрочем… когда-то же надо начинать. Брат прав – с женой ему придется изменить своим принципам. О Марии Гарет вообще запретил себе думать. Он справится с этим наваждением и вернется в Гранствилл спокойным и полностью излечившимся от чувства к ней. И начнет – вот с этого мотылька-поденки и начнет!
– Раздевайся. – Приказал Гарет. Ну, и что ему с нею делать?.. Он теоретически знал, что девушку нужно как-то подготовить, расслабить, но как это делается, он не представлял себе. Женщины сами всегда бросались ему на шею, сами делали всё, что нужно, сами себя готовили, он только брал. Гарету даже захотелось, чтобы она отказалась; поэтому он сам предложил:
– Если не хочешь, я не стану тебя принуждать.
– Я хочу. – Возразила Ингрид, и начала снимать с себя одежду. Что он мог тут поделать?.. К тому же Гэбриэл не ошибся: у неё оказались просто божественно-красивые ноги. Оставшись в одной рубашке, короткой и ветхой, Ингрид замялась, впервые показав какое-то подобие смущения, но Гарет, пожирая глазами её ноги, колебаться уже не мог. Мысль о том, что это тело, возможно, ещё никто не трогал, оказалась новой для него и очень… возбуждающей. Ингрид стянула с себя рубашку и машинально прикрыла грудь и пах, низко опустив голову. Тело у неё было узкое, тонкое, но не тощее, с волнующими изгибами во всех нужных местах, да что там – просто идеальное, если не считать груди, которой почти не было. «Как одежда может изуродовать!» – Была первая мысль Гарета, который, сглотнув, смотрел на девушку так, словно видел женское тело впервые. Собственно, такое тело и в самом деле, он видел в первый раз! «Ей бы грудь, – подумал он ещё, – и никакая Венера, и никакая Диана ей бы и в подмётки не годились!»
– Ты очень… красивая. – Сказал он уже гораздо более мягким голосом, чем прежде. – И как мой брат мог увидеть то, чего никто не рассмотрел?.. Ну, и глаза у него! Тебе не холодно? Ты дрожишь.
– Я волнуюсь. – По-прежнему спокойно ответила Ингрид, не поднимая глаз. – Для меня это всё ново. Что мне делать теперь?
Гарет сдёрнул с кресла шкуру и бросил на ковёр у камина:
– Ложись. На спину. – Он встал, и, не сводя с неё глаз, начал раздеваться сам. То, что она, возможно, боится, почему-то возбуждало его ещё сильнее. Ровный голос уже не мог его обмануть; Гарет отчётливо видел, как бьётся жилка на её изящной шее: сердце её колотилось, как бешеное, она в самом деле боялась. Он пожалел, что не расспрашивал брата подробнее о том, как делать это с девственницей? Решение он принял очень мужское, абсолютно логичное и в корне неверное: сделаю всё, как можно быстрее, чтобы её не мучить. Опустившись на неё, он впервые встретил сопротивление: Ингрид инстинктивно попыталась сдвинуть бёдра и вырваться, но такое естественное в глазах мужчины сопротивление только добавило ему азарта и желания.