Прощальная прелюдия, или Прогулка под дождём

5

В понедельник доктор появился позднее обычного, почти в полдень – бодрый, отдохнувший и, показалось, весёлый. Лиза даже удивилась про себя.

– Ну, вам лучше? – спросил он с порога.

Она посмотрела вопросительно – и не стала отвечать. Лучше помолчать, пока не станет ясно, что это с ним? И ещё как-то странно смотрит… ах, да – без очков. Тоже что-то новенькое. Скорее всего, его довольный вид имеет какие-то самостоятельные причины, но может быть узнал что-то? у-у, разнюхал, как пить дать! И что теперь? вернёшь меня обратно?

– Что же вы молчите? Хотя мне кажется, я и сам вижу: синяки ваши уже проходят и… Удивительно, за время моего отсутствия даже румянец появился?

– Поверьте, доктор, ни с вами, ни с вашим отсутствием это никак не связано!

Он довольно рассмеялся.

– Опять нападаешь?

Но как только он занялся своим делом, всё лукавство мигом исчезло, явственней обозначились морщинки, а взгляд стал тяжёлым, пронизывающим. Захотелось отвернуться, спрятаться куда-нибудь, залезть под одеяло с головой, но он не отпускал. Что-то опять спрашивал, смысл доходил с трудом, но опять, как и в прежние разы, дико захотелось говорить. И сразу как будто оборвалась какая-то натянутая струна, и всё тёмное под давлением этого взгляда стало выползать наружу. Она старалась удержать мысли, вести отсев, но что-то жужжало, мешая сосредоточиться, и она уже слышала собственный голос:

– Это тяжёлое время… Зима. Всё чужое, беспросветное – и нет никакого выхода. Безвременье – как в истории, смутное время, но история обязана пережить и продолжаться, а человек – нет, это его личное дело. Не надо притворяться, я знаю себе цену. Моя жизнь не стоит ничего. А если кто-то будет плакать, ну, и что? Переживания ещё лучше радостей, они надолго наполняют жизнь… в ценность которой вы всё-таки верите? Искренне? да, с возрастом, наверное, люди становятся благодушнее, те, кто уцелел… кто уже пережил прошлые неверья. У меня постоянно болит голова, а вы «румянец». Какой вам ещё румянец?.. такие люди, как я, приносят вред. Кто-то уходит из идейных соображений, кто-то – обидевшись, из-за всяких там любовных драм, дурачьё! но у всех – причины. Одна я – без причин. Я прожила свою душу. Тело оказалось долговечней.

– Где же вред?

– Друг, равнодушье – дурная школа, слыхали? хотя вы правы – болезнь не заразная. Доктор, вы же умный человек, чего вам надо? Уйдите, не вмешивайтесь! Меня не остановить.

Клешни разжались, пришло облегчение, сладкое до приторности, хотелось как будто что-то выплюнуть… Когда пришло полное отрезвление, рядом никого не было. А за окном – солнечный день. Солнце – и холод. Зима.

У чёрного хода суетились какие-то люди. Наверное, привезли обед. Боже, ещё одна условность.

6

Доктора любили все – и пациенты, и коллеги, и студенты аспирантуры, и обслуживающий персонал. Со всеми Владимир Николаевич был ровен, любезен, всегда спокоен и улыбчив, к больным внимателен. Для каждого у него находилось время и нужное слово, карманы его белоснежного халата всегда были полны сладостей, которые за день перекочёвывали оттуда к тем, кого он хотел подбодрить или приласкать. В научных кругах его уважали его как высококлассного специалиста и талантливого учёного. И сам Владимир Николаевич любил людей и свою профессию, каждый неординарный случай он воспринимал как вызов, как великолепную возможность узнать что-то новое, чему-то научиться. Он был тем центром, вокруг которого вращалось всё в его больнице, энергией, знаниями и опытом которого питались остальные. Но иногда и этому колоссу бывало нелегко, иногда и ему нужна была чья-то помощь или участие. В такие моменты он старался побыть один, либо вызывал к себе Виктора Ильича, который постепенно из любимого ученика превратился в доверенное лицо и друга.

– Как вы, наверное, знаете, Виктор, – начал свой рассказ Владимир Николаевич, останавливаясь напротив окна и жестом приглашая своего молодого коллегу присесть, – в молодости я много сил отдал изучению природы гениальности. Я хочу поделиться с вами некоторыми мыслями и выводами, которые имеют непосредственное отношение к данному случаю. Талант – это некое сообщение, которое гений должен передать миру. Нам известно, что за развитие творческих способностей отвечает правое полушарие. Но оно же курирует работу сновидения, образное мышление. Иногда случается так, что сообщения, посылаемые правым полушарием таковы, что не приемлются левым по этических, моральным, религиозным, гуманистическим и прочим соображениям. Ну, то же, примерно, что работа цензора в сновидениях по Фрейду. Что делает человек? Он закрывает выход, запрещает себе творить. Не добиваясь того, чтобы реализовать себя через творчество, правое полушарие в этом случае реализует себя иначе – через депрессию и различные душевные расстройства. И тогда происходит то, чему мы имеем множество примеров… По этой причине жизнь многих талантливых людей обрывается трагически в самом рассвете сил… Вы знаете, Виктор, то, что в русской поэтической традиции принято именовать музой, в греческой традиции именуется даймоном… то бишь демоном в нашей транскрипции. Слово «демон» в своём первоначальном значении означает «исполненный мудрости». Изначально демонами назывались всевозможные духи, посредники между потусторонним и земным миром. Сейчас демон ассоциируется со злом, но в дохристианской, как и в нехристианской культурах демоны бывают и злыми, и добрыми. Существуют ещё и такие, которые творят и добро, и зло. Даймон в переводе с греческого обозначает «божественная власть», «рок», «бог». Даймоны посредничают между богами и людьми, между землёй и небом. Добрый даймон мог быть хранителем человека, и человек считался удачливым, если рядом с ним находился даймон, помогающий ему.

– По-вашему, все музы имеют демоническую природу? Я не согласен. Я знаю, конечно, несколько случаев, которые можно трактовать как одержимость, выражаясь языком церкви, но ведь есть же и другие примеры, и прекрасные, позитивные произведения творческих людей. Не хотите же вы сказать, что искусство по своей природе демонично?

Владимир Николаевич улыбнулся. Улыбка эта была такой мягкой, доброй и всепрощающей, что полемическая горячность Виктора мигом улетучилась.

– Давайте разбираться дальше. Творческий человек обнаруживает внутри себя некие образы, которые хотят воплотиться. Давайте пока оставим в стороне вопрос о том, как эти образы туда попали, то есть вопрос о вдохновителе – музе ли, даймоне или чем-то ещё… Остаётся вопрос миссии: нечто, просящееся наружу, должно быть реализовано, иначе нереализованное произведение убивает, разрушает своего творца. Закономерность очень жёсткая! Либо выполнение миссии, либо гибель. Следовательно, было бы правильнее дать этим творениям жизнь – переосмыслив, переработав, в приемлемой для данного человека форме. Я бы даже рискнул сказать так: автор должен дорасти до своего произведения. Позволю себе небольшое, но полезное отвлечение. Знаете, мне часто помогает в решении различных проблем знание иностранных языков. По-английски «понять» – understand, то есть, в буквальное переводе, «стать ниже», «спуститься», то есть до этого надо находиться выше этого явления или предмета, иначе – куда же спускаться? Для того, чтобы что-то понять, надо быть выше этого, вне этого… Вот именно в этом и состоит мастерство и мера ответственности творца. Он получает «сырой» материал, а сделать из него произведение, приемлемое для человечества – вот вам задача. Теперь вернёмся к вопросу о музе… Допустим на мгновенье, что это – демон, то есть падшее существо. Но что есть падшее существо? Ничто иное, как вчерашний ангел. Его падение – от него самого, а вот его дары – от Создателя, то есть изначальная природа таланта всё-таки божественна и созидательна… Не зря говорят древние: человек есть мера всему. Его задача – очистить дар от злых примесей, пережить, переплавить – и вернуть Творцу в прекрасном виде. Такое искусство служит Добру и оно – непобедимая сила.

Виктор слушал молча. Его, как всегда, поразила сила мысли профессора, а от вырисовывающихся перед его мысленным взором далёких перспектив захватывало дух.

– Что мы имеем сейчас на руках? – продолжал между тем Владимир Николаевич, – бедное, больное, искалеченное, при этом несомненно одарённое человеческое существо, которое устрашилось самоё себя, своих неизведанных глубин. Нам предстоит исследовать эти глубины вместе. При этом ненасильственно. А это, Виктор, уже искусство, которому я бы и хотел, чтобы вы обучились. На лекциях научить этому нельзя. Это штучная работа. Поэтому я и настаиваю, чтобы мои ученики присутствовали при обходах, а также на некоторых сеансах, на некоторых, подчёркиваю, потому что на первом месте у меня всё-таки пациент. Здесь и скрыто самое большое «но» нашей работы – в особых случаях, то есть именно таких случаях, которые представляют наибольший интерес, я вынужден работать один на один.

– Но существует же техника!

– Нет, Виктор, нет, это в вас говорит неопытность! Нет на свете прибора, точнее и чувствительнее, и удивительнее, чем прибор под названием человек. Когда, даст Бог, вы будете иметь за плечами такой же опыт работы, как и я, вы поймёте, что подлинная искренность со стороны пациента возможна только в ответ на подлинную искренность со стороны врача. Конфиденциальность должна быть абсолютно реальной, а не мнимой. Врачебная тайна – то же, что и тайна исповеди. Если врач начнёт играть с пациентом, подсознание пациента начнёт играть с врачом, и вы никогда не добьётесь результата. Врач должен расти, Витя, запомни! Расти, как личность. На сегодня всё.

– Виктор Николаевич, один вопрос.

– Да?

– А разве нельзя собрать группу одарённых людей, чтобы изучить эту самую природу их муз?

Доктор улыбнулся молодому задору Виктора, его наивности, но это было очень светлая улыбка – давно ли и сам он был таким?

– Нельзя, Виктор. Тут тайна творчества. Если вы начнёте копаться в душе живого гения и нарушать приватность его общения с высшей силой, всё исчезнет. Нельзя молиться напоказ! Не потому, что это неприлично, некрасиво, а потому, что это уже не молитва… Я тоже был молодым и горячим и рассуждал примерно, как вы, но мы убедились на опыте: талантливые люди каким-то шестым чувством знают об опасности внешних вторжений, и на подобный контакт не идут, тем более на исследования… Увы… Но вы можете попробовать! Есть другой путь…

– Какой?

– Изучить продукт. Вот как раз этим вы и можете заняться, если вас увлекла эта тема. Продукт творчества предметен и обладает собственной жизнью – энергией и силой воздействия, а часто и судьбой. Ведь что такое талант? Можете дать ему краткое определение?

Виктор замялся. Ему мучительно хотелось произнести что-нибудь оригинальное.

– Талант – это способность переводить образы изнутри во вне, – произнёс он, наконец.

– Неплохо, молодой человек, неплохо, и вполне в контексте нашей беседы. Моё определение таланта совсем короткое: талант – это энергия. Произведение искусства – воплощённая энергия. И, вложенная в произведение, энергия эта совершает работу, не теряя силы своего воздействия с течением времени. Кстати, время тут тоже важный показатель, очень важный. Вот вам уже две характеристики! Сила воздействия и время воздействия… Да, возвращаясь к делам насущным, я распорядился повесить в боксе у Лизы несколько картин… Это работы моей жены. Думаю, что результат не заставит себя ждать… Знаете, Витя, может быть наша долгая память и любовь к гениям – это реакция благодарного человечества на этот род подвига. А это подвиг, да… Как они мучаются, бедные, живя среди нас, – Владимир Николаевич на миг прикрыл глаза рукой. Виктор хорошо знал этот его жест – в иные моменты доктор бывал очень чувствителен. – Я знаю, я видел… существа без кожи, существа странные, нередко бисексуальные, переживающие комплексы присущие и женщинам, и мужчинам, какой-то третий пол; существа, несущие в себе вселенскую скорбь, пропускающие через себя токи высшего напряжения, болезненные и опасные для физической составляющей человека, существа одновременно и очень сильные, и совершенно беспомощные, хрупкие и выносливые, вынужденные хранить свою совесть в чистоте, иначе замутняется их «воспринимающее» устройство… Вот что такое, Витя, дар Божий. Хотите иметь такой дар?!

Но собеседник потрясённо молчал. Сказать «да» было боязно, потому что в голосе профессора прозвучал пафос такой силы, точно он был уполномочен в ответ на это «да» произнести: «Возьмите!»

7

– Оля…

– А я не хочу отвечать ни на какие вопросы. Не хо-чу!

В квартире был беспорядок. «А может быть, порядок. С этими детьми ничего не поймёшь», – размышляла молодая женщина, остановившись перед зеркалом и рассматривая собственное отражение. На ней была мужская рубашка с завёрнутыми рукавами, короткие спортивные штаны, в левой, вытянутой полководческим жестом руке, половая щётка, а короткие светлые волосы были приподняты со лба закрученной жгутом косынкой. Она задумала уборку и, не откладывая в долгий ящик, занялась ею, продолжая размышлять: «Вон у соседей только двое, а когда ни зайдёшь, такое творится, что лучше вообще не заходить. А если уж зашла, смотри в оба и не забудь прикрыть руками голову, а то того и гляди что-нибудь свалится. В прямом смысле, без аллегорий, как говорит муж». Так ведь и случилось однажды, когда Оля зашла к ним узнать точное время, потому что дома остановились все часы. А ведь утром в семь ноль-ноль и не кому-нибудь, а ей: мужа накорми, детей в школу собери, младшего одень и с мужем в садик отправь, себя в порядок приведи и на работу, хоть там делать нечего, опоздать ни-ни. А тогда был вечер, телевизор уже не работал, да и время такое, когда добрые люди уже спят. Но соседи – другое дело. Так вот, зашла она к ним, а дочка их младшая, Наташка, за матерью в коридор выползла, забралась под вешалку, дёрнула за какую-то верёвочку, и тут на ничего не подозревавшую Ольгу слетела металлическая коробка с клубками и торчащими во все стороны спицами – плечо и руку оцарапало, по голове бабахнуло, спасибо хоть глаза не выкололи. Ну, то что из брызгалки пару раз полили, да ещё тогда, когда в выходном платье была, и считать не стоит. Однако с тех пор, заходя к соседям, Оля была осторожной.

Итак, беспорядок, беспорядок… а день – суббота. В воскресенье обычно свекровь в гости появляется на своей машине. Хорошая женщина, только если в квартире что-нибудь не так, она едва порог переступит и в комнату не войдёт, и на диван не сядет, если разглядит хоть мусоринку. Конечно, кто ж ездит к родным – к собственному сыну! – в таких роскошных туалетах? Ай, ссор с некоторых пор не устраивает, на подарки не скупится, с внуками иногда соглашается посидеть, деньги со скрипом, но даёт… Чего ещё надо?

А надо было Оле ликвидировать недельную неразбериху, приготовить для мужа что-нибудь вкусненькое к чаю, да и себя в порядок привести. Мужа с детьми отправила к друзьям, наказав до вечера не возвращаться. Сама она по преимуществу домоседка. Вот так, в спокойной обстановке, побыть дома одной, подумать, включить музыку, не торопясь, вычистить, вытрусить всё до блеска, потом принять ванну, без суеты проделывая операцию за операцией и, когда, наконец, всё наносное схлынет, и ты покажешься самой себе путь немного усталым, но совершенством, – одеть на себя что-нибудь необычное, сесть с книжкой в уголке мягкого громадного кресла под торшером… Ух ты! Даже дух захватывает! И почему бы им не приехать завтра утром?

Оля размышляла, автоматически делая привычное дело. Постепенно приняла нормальный вид детская, за ней – большая комната. Остались спальня, коридор и кухня.

Самое невообразимо-мусороное место во всей спальне, да, пожалуй, во всей квартире, – это рабочий стол мужа, этакая огромная куча разнородного хлама. Оля принялась методически разбирать бумажки, раскладывая их на три стопки, одной из которых надлежало отправиться в мусоропровод, в другой оказалось то, чего нельзя было касаться «под страхом смерти», как любит повторять Андрей, в третью она складывала всё, с чем не знала, как поступить. Вообще-то ей и самой не была присуща та степень аккуратности, которую она требовала от мужа и детей, и раньше, особенно в юности, она умела устраивать беспорядки не хуже маленького Сережки, и существовала в них неделями, а то и месяцами. Но если теперь в большой квартире на четырёх гавриков не будет ни одного аккуратиста, то что же вообще получится? Короче, пришлось менять установившиеся привычки – семья есть семья.

О, а это что за бумажка? Ни о чём не подозревая и всё ещё пребывая в прекрасном настроении, Оля развернула розовый, со странным, чуть уловимым запахом клочок бумаги и, пробежав глазами, отшвырнула, будто обожглась. Ой! Надо же, что время делает! Она совсем забыла… И это верно, верно, потому что – хватит уже с неё! И кроме того… Оля даже руку ко лбу прижала, усиливаясь вспомнить: ну, конечно же, она так и видит, как опускает эту бумажку в мусорное ведро и прикрывает крышкой. Как же эта негодная писулька могла оказаться на столе Андрея? Не могла же она сама оттуда выскочить? Да и этот запах, хоть и выветрившийся, но вполне узнаваемый запах помойки. Фу! Может, дети? Но почему записка очутилась на столе у Андрея? Ведь детям «под страхом смерти» запрещается подходить к столу и что-либо здесь трогать… Ладно, но видел ли её Андрей? Что, если прочёл?.. Ай, видел – не видел, какая разница? Хватит уже всех этих глупостей!

Оля подняла записку, поставила ногу на стул, расправила бумажку на коленке и ещё раз спокойненько перечитала. Там было всего две строчки, написанные мелким, ничуть не изменённым временем почерком: «Оля, я здесь, но скоро уезжаю. Возможно, далеко и надолго. Прошу, зайди попрощаться. Адрес прежний». Вот и всё. И подпись.

Оля ещё долго рассматривала этот более ничем не примечательный обрывок чего-то чужого и ненужного, даже враждебного, и как будто надеялась, что сейчас буквы переменятся местами, построившись в слова более-менее привычные и не требующие никаких перемен. А в этих было беспокойство. Ну, зачем, зачем? Жили себе – не тужили, и вот на тебе! Оля сложила записку и сунула её в карман. Что толку снова её выбрасывать? Ну, я узнаю тебя! Ладно, приду, раз ты этого хочешь. Только смотри, не пожалей!

8

– Нет, вы только представьте…

– А сколько ей было лет?

– Восемнадцать. Свет, да ты ж её знала. Помнишь, ты ещё сказала: «Ах, какая лапочка! Если б была парнем, влюбилась бы в момент!»

– Помню, помню, – подхватила Света, отжимая тряпку уже на пороге. Пол блестел как зеркало. – И что?

– Так вот я и рассказываю… Поехала она, значит, в Адлер с матерью, братом и бабкой, а бабка в прошлом – известная личность, актриса, между прочим. И вот эта девочка познакомилась там с какими-то, ну, ничего и ничего, сначала, нормальные ребята, а потом! Проиграли её в карты и убили, представляешь! Она пошла купаться, и под водой…

– Ой! какие страсти!

– А брат её этот на берегу ждал, ну, этот, он же хилый такой, почти уродец, вся красота сестре досталась. Ждёт её, ждёт, а она нырнула и не выныривает. Её под водой убили.

– Кошма-ар!

– Вот так-то, что делается… а вы – что это? Чему улыбаетесь? Думаете, вру? – обе девушки с недоумением уставились на больную.

– Нет, Вера, не беспокойтесь.

– Так что же здесь смешного? Человека убили, это, по-вашему, смешно?

– Не смешно и не ужасно. Просто жизнь.

Девушки переглянулись – Светлана растерянно, а Вера возмущённо – и вышли из палаты.

– Видела? – тут же заговорила Вера. – Извергиня! Такая сама убьёт, кого хочешь и глазом не моргнёт. Вот попомни моё слово – все мы тут дураки! Её, небось, давно уже разыскивает интерпол или кому там следует, а мы ей тут – укольчики, музычку, то да сё, а она над нами же и смеётся. И Володя, между нами, ведёт себя очень подозрительно. Не первый день здесь работаю. У меня на такие дела – нюх! И я даже не удивлюсь, если здесь какая-нибудь государственная тайна. Может, она международная шпионка?

До этого момента Света слушала, открыв рот, но тут не выдержала:

– Да ну тебя, Верка, у тебя все – то воры, то жулики, теперь уже и шпионки появились!

– А почему, думаешь, Володя просил быть с нею осторожными и всё ему докладывать? Даже, что во сне шепчет. А она, между прочим, ничего и не шепчет – то ругается, то кричит, как резаная. А ещё, – тут Вера перешла на шёпот, и Светино невинно оттопыренное ухо припало к самым её губам, – однажды ночью она всё кого-то уговаривала, что б не умирал, и повторяла: это не я! это не я!

Света чуть не вскрикнула, но вовремя прижала к губам ладонь. Она работала здесь недавно, но уже усвоила, что кричать, громко разговаривать или смеяться работникам здесь не полагается.

– Ой, мамочки! А я же в ночь! Верка, зачем только сказала!

– Никакие не мамочки, такая наша работа, то ли ещё терпеть приходится! Но главное, я тебе скажу, ты швабру позади себя не оставляй и спиной к ней не поворачивайся, держи, значит, в поле зрения… Да и зачем мы ей? Ну, ладно, я домой пошла. А ты зайди к Володе и всё ему перескажи! Ну, всё, счастливо!

– Вер, а как же я ему перескажу, ну, мы такие разговоры завели – при больных такие ведь не положено?

– Ладно, сама расскажу. Ты Володю не бойся! У него вид строгий, но он всё-ё понимает, душа-человек. Вот только врать ему не стоит – всё равно всё узнает, как было. А так – так простит. Мы ж тоже люди, не роботы!