Глава третья
1
Когда Лайза, наконец, пришла в себя и огляделась, оказалось, что она находится на столе в окружении уже совсем других людей. Знакомым среди столпившихся вокруг белохалатников оказался лишь вездесущий коротышка.
– Как Вы себя чувствуете? – спросил он. Лицо у коротышки было осунувшимся и небритым. Под глазами набухли черные мешки. Как выяснилось впоследствии, операция продолжалась в общей сложности девять часов. И все это время он не отходил от стола.
Лайза потребовала голограф, опространствила себя в полный рост и придирчиво осмотрела со всех сторон это новое, непривычное, но теперь уже, несомненно, свое тело. Ее охватила острая, всепоглощающая радость.
– Вам следовало бы побыть в клинике хоть немного. Хоть несколько дней, – сказал коротышка, с лицемерной заботливостью поджимая губы. – Для адаптации к телу и, вообще, Вам предстоит…
– Там, куда я лечу, обо мне позаботятся, – заносчиво ответила Лайза. А что? Пусть знает свое место, червяк яйцеголовый.
– О Вас позаботятся везде, миссис, – сказал коротышка, и глаза его блеснули непонятным злорадством. Но счастье Лайзы было слишком полным, чтобы обращать на это внимание. Правда, в этом своем новом теле она чувствовала некие странности. Лайза подняла руки к голове и провела ими по волосам. Руки повиновались безупречно, но что-то в них было не так. И в ногах. И… Она повернулась к коротышке и вопросительно посмотрела на него.
– Ваши руки плохо служат Вам, миссис? – забеспокоился коротышка.
– Нет, но… я ничего не ощущаю. Ни в руках, ни… вот и волосы тоже…
– Ах, это! – с облегчением воскликнул коротышка. – Руки и ноги у вас биомеханические. Конечно, вы в них ничего не чувствуете, но это и прекрасно. Артрит Вам, по крайней мере, не грозит, болеть не будут. – Коротышка со вкусом рассмеялся. – А волосы мы Вам тоже сменили. У донорши они были не ахти, реденькие, да и цвет какой-то мышиный. А сейчас у Вас вон какая грива. И цвет. И длина… нет-нет, не беспокойтесь, они будут постоянно расти, как настоящие. Вы удовлетворены?
Внутренний голос говорил Лайзе, что тут что-то не так, но она отринула его и еще раз обошла вокруг своей голограммы. Перед нею была юная красавица, вся огонь и порыв. Лицо было прекрасно, буйной шапке волос противопоказана любая прическа, глаза огромны и глубоки, как карстовые озера Азеры. "Я буду очень тебя любить", – мысленно сказала она этому телу.
А через несколько часов Лайза уже стояла под мраморной колоннадой, и ласковый ароматный ветер обдувал ее разгоряченное лицо.
Все выглядело именно так, как подсказывала ей память, и в то же время совершенно иначе. Казалось, собственные сиюминутные впечатления накладываются на полузабытые картины из невнимательно просмотренного голографического путеводителя. Темно-синее с прозеленью неправдоподобно спокойное море, голубое с розовым закатное небо, белый крупный чистый песок. И тишина, в которую со странной естественностью вписывались крики чаек, вившихся над прибрежной полосой.
Из-под ног Лайзы широкими пролетами сбегала вниз к морю белокаменная лестница. Вокруг тихонько шелестел листвой старый пустынный парк. За спиной вздымались ввысь бесчисленные колоннады красавца дворца, а у самого подножья лестницы, поставив ноги на мокрый песок, возлежал в старинном шезлонге из красного дерева Человек, Который Всегда Прав.
Когда-то давным-давно мать привезла Лайзу на Землю. Здесь и произошла ее встреча с этим человеком, который уже тогда был Всегда Прав. Эта встреча определила судьбу Лайзы, всю ее дальнейшую жизнь. Ах, как она тогда была хороша! Бутон перед расцветом.
Лайзе совершенно вскружила голову возможность пожить на Земле. И вовсе не потому, что это была колыбель человечества. Она этого не знала, а если бы даже и услышала что-то подобное, скорее всего, просто не обратила бы на это внимания. Для нее Земля была курортной планетой, настолько закрытой, что упоминания о ней нельзя было встретить даже в Большом Атласе Вселенной. Земля была так прекрасна, что только принадлежность к самой вершине пирамиды имперских элитариев давала человеку возможность претендовать на ее посещение. Как мать удостоилась такой чести, до сих пор оставалось для Лайзы загадкой. Уж не было ли и в ее жизни подобного человека? Женщины их рода всегда славились особым шармом… за исключением Старой Дамы, разумеется.
Лайза медленно спустилась по лестнице к морю.
Человек, Который Всегда Прав, сидел у самой кромки набегающей волны, и кормил чаек рыбой, вынимая ее куски старческой, но все еще крепкой рукой из одной из тех изысканных античных металлических урн, которые, судя по старинным картинам рубежа второго и третьего тысячелетий, предки столь расточительно ставили чуть ли не у каждой садовой скамейки.
– Здравствуй, – сказал Он. – Рад видеть тебя такой. Ты счастлива?
Лайза опустилась в соседний шезлонг.
– О, да. Конечно. Еще как. Но…
– Что? – быстро спросил он, и Лайзу неприятно царапнуло прозвучавшее в это самом "что" острое болезненное любопытство. Лайза помолчала. – Никак не могу привыкнуть… Не то, чтобы я ощущала себя парализованной, нет, даже наоборот, в физическом смысле я стала сильнее, чем прежде, гораздо сильнее, вот только… Представь, если бы ты вдруг стал, как когда-то, целовать мои ноги, я ни-че-го не почувствовала бы.
– Это не самая большая неприятность, – чуть слышно пробормотал Он. – Есть вещи и похуже. Например, если уже просто нет желания целовать женские ноги. Ну а со всеми остальными твоими э-э… системами все в порядке?
– Как? А-а, да-да. Я, конечно, не имела пока случая испытать главную из них на деле…
Он расхохотался. Смеялся долго, со вкусом, хрипя и кашляя. Наконец, успокоившись, вытер с глаз слезы и произнес, отдуваясь:
– Ну, насколько я тебя знаю, это испытание отнюдь не за горами. Тебя должно волновать другое.
– Что?
– Я говорил тебе, что новое тело предъявит, как бы это поточнее выразиться… права на твое сознание, вот. Подсознание огромно. Сознание лишь крошечная верхушка гигантского айсберга. Ты знаешь, что такое айсберг? Нет? Ну, не важно. Вдруг это тело способно полностью изменить и подчинить себе твое сознание? Не боишься?
– Чепуха, – отмахнулась Лайза. – Сознание первично, а материя вторична. Это банальность. Это в школе проходят. Существование Империи есть торжество духа над косной материей Вселенной… и все такое. Главное – я снова молода. Благодаря тебе, дорогой. Скажи, этот мужчина, там, в клетке, его тело предназначено тебе?
Он отрицательно покачал головой.
– В него уже инсталлировано чье-нибудь сознание. Ты совсем не одинока в желании стать юной. Люди готовы на любые жертвы… но ты меня не слушаешь?
– Что?.. а, нет-нет, почему же. Просто мне жаль, что оно не для тебя. Мы могли бы уехать куда-нибудь далеко-далеко и все повторить.
– Есть много причин, по которым я не могу этого сделать.
– Чепуха! – сказала Лайза, проницательно щуря глаза. – Ты бы сумел все уладить. Ты просто боишься перестать быть Человеком, Который… ну, словом, тем, кем ты являешься. Я имею в виду… ну… вообще…
Человек, Который Всегда Прав, что-то невнятно пробурчал себе под нос. Потом поднял на нее старческие слезящиеся глаза и сказал:
– Я устал, Лайза. В отличие от тебя, я стар и немощен. Я рад, что сумел помочь тебе, но такие эмоциональные потрясения мне уже не по плечу. К тому же мне предстоит тяжелое путешествие, спутники уже ждут меня, я полагаю. А мне еще нужно отдохнуть перед дальней дорогой. Так что мы сейчас простимся. Что думаешь делать? Куда переправить тебя?
– Домой. Под фанфары.
– Я не стал бы этого делать.
– Чепуха. Представляю себе рожи всего нашего высшего света.
– Ты ведь не ищешь общества старичья, правда? Тебе нужны молодые сильные мужчины. Но никто из них не подойдет к тебе на пушечный выстрел, если даже только заподозрит…
– Не продолжай! Я все поняла. Ты прав. А жаль. Но ведь ты заранее знал, что я буду настаивать… хоть бы и под чужим именем. Я думаю, у тебя все уже давно готово: документы, деньги и, как это называется, легенда? Как меня будет звать?
– Эни Боди. Теперь тебя зовут так. А ты, оказывается, тоже неплохо меня знаешь. По-своему. Иди, дорогая. Мои камеркиборги позаботятся обо всем. И не целуй меня. Я консерватор. Я не могу воспринимать эти губы как твои.
2
Биопы были вежливы, но держались настороже. Очевидно, вести о "подвигах" подопечного распространились среди них достаточно широко, отчего Кулакофф чувствовал некое смутное удовлетворение.
Когда его ввели в кабинет, Руководитель клиники – здесь его называли Главным актуализатором проекта – сидел с хмурым видом, уставясь в бумаги на своем столе. Потом он поднял глаза на вошедших, и Кулаков поразился мгновенной перемене, происшедшей в этом человеке. Глаза у него выпучились, рот раскрылся, он посерел, откинулся на спинку кресла и сказал дрожащим, каким-то даже жалким и запинающимся голосом:
– Как?.. как?.. это Вы?
Кулакофф вгляделся. Да, этот человек, несомненно, был ему известен. В прошлом они не раз встречались на конгрессах. Звали его, кажется, Алоиз Фукс, и был он, сколько Кулакоффу помнилось, небесталанным исследователем. Правда, уж очень рвался к успеху. Немедленному, сиюминутному успеху в самом его пошлом материальном выражении.
– Да, – не без язвительности ответил Кулакофф, – это, действительно, я. Странно, правда? – и, не дожидаясь приглашения, уселся в стоявшее у стола кресло для почетных посетителей.
– Не то, чтобы странно, но несколько неожиданно. Я бы сказал, неожиданно рано, – с непонятной Кулакоффу внутренней горечью и даже, наверное, отчаянием в голосе чуть ли не прошептал Фукс. Потом он вдруг заорал биопам:
– Какого черта вам тут еще надо? Привели и… пошли вон!
– Этот человек опасен, – пробурчал старший конвоир.
– Я сказал, пошли вон! – Фукс рывком выбрался из-за стола и забегал по кабинету. Потом остановился перед Кулакоффом и сказал ему все с теми же странными интонациями:
– Так значит, это Вы, метр…
– Вы заставляете меня чувствовать себя нежеланным гостем, – язвительно рассмеялся Кулакофф. – Я начинаю думать, что гориллы, которых Вы столь картинно вышибли из кабинета, передали Ваше любезное приглашение не тому, кому следовало.
Некоторое время они молча смотрели друг другу в глаза. Потом Фукс отвернулся и, демонстрируя недюжинное знакомство с древней литературой, сказал, несколько, правда, перевирая цитату:
– Нам не дано предугадать, чем слово э-э… хозяйское отзовется. И это, как Вы говорите, "приглашение" было совсем не мое. Ну что ж, метр, я должен познакомить Вас с лабораторией и клиникой, полагаю?
– Не знаю, не знаю, – с прежней язвительностью заявил Кулакофф. – Меня как-то не успели поставить в известность, или, может быть так будет любезнее сказать, не успели довести до моего сведения программу встречи.
Фукс покивал головой.
– Ага-ага, понимаю, понимаю.
– Зато я ничего не понимаю. Но не теряю надежды быть Вами просвещенным.
– Чего уж там. Сами до всего дойдете. И очень быстро. А вот демонстрировать мне независимость натуры не надо. Вам скоро представится случай проверить ее на более серьезных людях. И мое поведение пусть Вас не удивляет. Во мне просто еще свежи воспоминания о дне, когда тут, за столом сидел другой человек, а там, на Вашем месте, был я. Разве что я в кресле не разваливался, а стоял. Так что, разобравшись в ситуации, не очень торжествуйте и не слишком радуйтесь. Потому что придет день, когда… а, к черту. Идущие на смерть приветствуют нового цезаря. Ну? Что сидите? Вставайте, пошли. Я покажу Вам Ваши Апартаменты.
Апартаменты оказались стандартной ячейкой из двух румов, поразительно напоминавшей Кулакоффу его собственную. Вся его аппаратура стояла на привычных местах и была явно подключена.. надо немедленно стереть в ней фант Рекса. На всякий случай.
– Располагайтесь, – сказал Фукс. – Осматривайтесь. Приводите себя в порядок. И приходите в себя. Я же вижу, что Вам это нужно не меньше, чем мне. Я не имею никаких указаний об изоляции "нового сотрудника". Поэтому Вы, естественно, свободны. В разумных пределах, конечно. Однако советую иметь в виду, что биопы Вас не любят. Вы поколотили кого-то из них, если я не ошибаюсь. И даже, кажется, убили? – он оглядел Кулакоффа с ног до головы. – Хотя, по Вашей комплекции судя, не скажешь, что Вы такой уж супермен. Впрочем, это не мое дело. Как только хозяин с Вами договорится, а он договорится, хотите Вы того, или нет, биопы Вас сразу же и полюбят. Страстно. А Вы получите максимально возможную в этих стенах степень свободы. До поры. Правда, спешу предупредить, что и тогда она не будет выходить за разумные пределы. А разумность определяет все тот же хозяин.
– Позволено ли мне поинтересоваться, кто является Вашим хозяином?
– Нашим хозяином. Нашим. Не обольщайтесь. И Вашим тоже. Одна наша пациентка, кстати, она Ваша соседка, ее ячейка находится рядом, вот здесь, за стеной, так вот она называет его Человеком, Который Всегда Прав… правда, всегда про себя, и никогда вслух. Все слова с большой буквы. Неплохо звучит, ага? Ну, не буду Вам мешать. – Фукс повернулся к выходу.
– Минуточку, – остановил его Кулакофф. – Вы знаете, я начинаю чувствовать к Вам невольное уважение.
– Да ну? – буркнул Фукс, не оборачиваясь.
– Да. Судя по тому, что я от Вас услышал, эта клиника довольно веселое место. Вероятно, здесь все прослушивается?
– Естественно.
– Ну, вот я и отдаю должное Вашей смелости.
– А что мне терять, кроме головы, которую я, кстати сказать, уже потерял? Да-да, все симптомы налицо, и главнейший из них – появление в этих стенах столь прославленного мэтра. Да и тот парень, что нас пишет… его голова тоже не слишком прочно держится на плечах. Вы знаете, сколько их, начальничков внутренней охраны сменилось здесь только за мое время? Ну а что значит уйти отсюда в отставку, этого Вам объяснять, наверное, не стоит. Я прав?
3
Вокруг была кромешная мгла, но это почему-то не испугало ее. Она попыталась пошевелиться, но не смогла. Что-то прочно удерживало ее на месте. Было тихо.
– Эй, кто-нибудь, – сказала Лайза дрожащим голосом, – вы там, зажгите свет.
Молчание.
– Свет! Дайте свет! – закричала она, чуть ли не в истерике. – Почему здесь никого нет? Где я? Что со мной?
Щелчок, она почувствовала укол в шею у основания черепа и сознание исчезло.
Свет. Тьма. Свет. Тьма. Свет. Тьма.
Вспышки света были нестерпимо яркими. Свет вспыхивал в каком-то странном ритме, он был враждебен и зол, и надо было защищаться от него, и не пускать его в себя.
Свет был силен. Он врывался в нее, грубо ломая сопротивление, он проникал все глубже туда, куда сама она никогда не заглядывала, и это было Зло. Это было нельзя. Это было недопустимо, потому что она человек, а он пытался высветить самое сокровенное, пролезал всюду, даже в старые забытые детские сны и кошмары, в то, чего она сама уже не помнила, не хотела помнить и знать, загнав в себе на самое дно.
Лайза инстинктивно чувствовала, куда свет ни за что нельзя было допускать. А он толкался в разные стороны, медленно, но верно нащупывая правильный путь. Свет был уже совсем близко. Он сминал последние бастионы сопротивления, которые Лайза, выбиваясь из сил, создавала на его пути. Вспышка, и свет вдруг стал меркнуть, свиваться в спираль, вокруг закрутились стены призрачного колодца, но тут послышался знакомый щелчок, она снова ощутила укол в шею и провалилась в небытие.
Свет. Тьма. Свет… И если свет был злом, то тьма была благом. Провалившись во тьму, можно было отдохнуть и набраться сил для борьбы, а с некоторых пор у тьмы появился союзник. Это был Голос. Он мешал свету. Он сбивал свет с пути. Он помогал ускользнуть от страшных вспышек, и в самые тяжелые моменты давал спасительную передышку.
Оказывается, свет можно было обмануть. Свет устремлялся и ломился туда, где Лайза защищалась. Но она теперь уже твердо знала, где именно находятся двери в запретный мир. И как только свет подбирался к этим дверям, она начинала отчаянно сопротивляться где-нибудь по соседству.
Ближе всего стояли сны. Старые, забытые сновидения, детские кошмары и, как ни странно, детские же воспоминания, страхи, надежды. Она приоткрывала что-нибудь из этого и тут же начинала отчаянно противиться воспоминаниям. И обманутый свет бросался на штурм, взламывал, мял, давил, Лайза сопротивлялась, как могла, а когда силы оставляли ее, кидалась в спасительный колодец с вращающимися призрачными стенами, в самом конце которого горел совсем другой, добрый свет, суливший тишину и вечный покой. И тогда следовал неизменный укол в шею.
Но свет тоже учился. Обманывать его становилось все труднее. Он тоже нащупывал входы и не отвлекался на слишком далекие от них ловушки.
Однажды свет чуть не ворвался в запретную дверь, когда обессиленная, подталкиваемая и направляемая им Лайза медленно вплыла в свой старый детский кошмар.
Они с матерью стояли на берегу темного озера, и кусочек берега, на котором они находились, составлял весь мир. За спиною, с боков и вообще всюду было черное ничто. Озеро тоже терялось в черноте. А чем-то реальным и прочным был только маленький кусочек берега, высвеченный тусклым желтым светом, низкий, пологий, стелившийся перед тяжелой темной маслянистой водой.
Вода была неподвижна. Вода таила угрозу. И они с матерью обе очень волновались. Они боялись. Они очень боялись. Но, как Лайза теперь понимала, они боялись разного.
Вдруг вода всколыхнулась и отхлынула назад, во тьму. А из тьмы полезло ужасное, омерзительное чудовище в шишках, наростах и коросте. Кривые морщинистые лапы его заканчивались скрюченными когтистыми пальцами, а урноподобная пасть была забита разорванной на мелкие кусочки рыбой.
– Возьми ее, – одновременно закричали они с матерью, показывая друг на друга. Чудище гнусно причмокивая стало с грузной стремительностью разворачиваться к Лайзе, и в это время в кошмар вдруг ворвался свет. Свет выхватил из тьмы фигуру чудища. Он безжалостно срывал с него шишки, наросты и коросту, из-под которых вдруг явственно проступило человеческое лицо. Ни зажмуриться, ни отвести глаза у Лайзы не было сил. "Нет, – закричала Лайза, – нет, не хочу!" Лицо приближалось. Сейчас она узнает его. "Не хочу!" – кричала Лайза, изо всех сил призывая к себе призрачный колодец. И когда она уже готова была сдаться, свет вдруг погас, а в шею впился спасительный укол. Перед тем, как провалиться в небытие, она явственно услышала Голос, успевший уже стать таким родным и близким:
– К чертям собачьим! Я не позволю ее убить.
Свет. Тьма. Свет.
Воспоминания детства? Пожалуйста. Сколько угодно. Они, конечно, у самых дверей, но они плоски. Они не дают свету концентрироваться в опасных местах. А раз так, он не может проникнуть в то, что Лайза считает своим Я.
Да. Именно туда хочет проникнуть свет. И именно этого категорически не желает Лайза. И она уже не стремится бросаться в колодец, потому что вдруг понимает, что это – смерть. А чудовище – это… нет, нет, ни за что. Детство. Вот оно. Пожалуйста. Сколько угодно.
О, она была очаровательной девочкой. Капризной, пластичной, чувственной. И она стала женщиной, так никогда и не быв девушкой… нет, нет, об этом тоже не надо.
Свет, Тьма, Свет. Почему все это происходит с нею? Что это за свет? Как он смеет хозяйничать в ней? Кто направляет его? Может быть, она – фант, запертый в компьютере? Но ее должны были пересадить в новое тело. Или это идет инсталляция, а она изо всех сил сопротивляется и мешает? Что она делает?
Свет. Тьма. Свет. И снова Голос:
– Все, господа. Мы бессильны. Мы не можем даже войти в подсознание. Аппаратура слишком несовершенна. Дальнейший нажим просто убьет пациентку, а это вряд ли устроит вашего хозяина. И не важно, что у нас есть ее фант. Не забывайте о цели. Мы должны идти от биомеха к полному био, откуда вы знаете, какие функции мозга потребуются при следующей пересадке? Я даю ей отдохнуть и вывожу из летаргии.
А ведь негодяй, кажется, опять обманул меня, подумала Лайза. Она даже еще успела удивиться, как легко назвала негодяем человека, которого еще совсем недавно считала Всегда Правым. Щелчок. Укол в шею. Тьма.
4
Несколько дней, последовавших за похищением, Кулакофф был буквально погружен в изучение материалов клиники. Чем больше он узнавал, тем больше убеждался в том, что все направление науки, на острие которого она оказалась, является полностью и совершенно тупиковым. Нельзя сказать, что люди, руководившие клиникой, этого не понимали. Именно поэтому в последнее время, особенно, при Алоизе Фуксе, основные усилия были направлены на усовершенствование аппаратуры по изучению и записи фанта. Хотя – и это было удивительно – "хозяин" сие направление не жаловал. Может быть, просто не верил в него? Фукс хотел записать в фант возможно большую часть подсознательного, прежде всего функции движения и жизнеобеспечения, а хозяин требовал сосредоточиться на исключении стирания этих функций из донорского тела, что было на порядок более сложной задачей. На кой черт это было ему нужно?
Со своей соседкой Кулакофф познакомился сначала, так сказать, заочно, на операционном стенде, когда вместе с Алоизом занимался зондированием ее психики.
Алоиз упорно пытался пробиться в подсознание пациентки. И поскольку это направление работ было явно верным, Кулакофф принялся его всячески тормозить.
Саботировать оказалось совсем не просто. Кулакофф видел, что Фукс – цепкий, толковый, может быть не гениальный и даже не выдающийся, но достаточно талантливый и феноменально работоспособный человек – движется в правильном направлении. Со дня на день можно было ожидать, что он взломает подсознание пациентки, и это будет означать качественный скачок в исследованиях на пользу "хозяина". Пациентка, обладавшая, по-видимому, сильным характером и чрезвычайно устойчивой психикой, сопротивлялась изо всех сил, даже находясь под глубоким наркозом. Кулакофф почувствовал к ней невольную симпатию с первого же сеанса.
Чтобы помешать Фуксу добиться желаемого, Кулакофф не брезговал никакими средствами, начиная с простого сбивания настройки приборов до искажения собственно смысла полученных результатов и запугивания сотрудников гневом "хозяина".
Свое свободное время Кулакофф посвящал самому тщательному изучению лаборатории. Мало ли. Глядишь, и пригодиться когда-нибудь. Он облазил все помещения, обошел все лестницы и тоннели, составляя в голове максимально точную схему ее расположения.
Убежище, или точнее прибежище Лайзы он обнаружил совершенно случайно во время очередной такого рода прогулки.
Сопровождаемый хмурыми взглядами биопов, он заглянул однажды в маленькую дверь, которая, как ему казалось, была дверью технического чулана. За дверью, однако, оказался коридор, ведущий куда-то вниз.
Кулакофф отправился по нему. Коридор был явно вырублен в цельной скале. Это становилось интересным.
Через некоторое время коридор стал сворачивать вправо и здесь, за поворотом, Кулакофф носом к носу столкнулся с одним из тех биопов, что там, в столице, приходили брать его, с тем самым, белобрысым, который издевательски предлагал ему "дать сюда свой носик".
Кто из них больше испугался, сказать было трудно. Во всяком случае, белобрысый шарахнулся назад и шмыгнул, если так можно выразиться об огромной туше весом что-нибудь килограммов под сто двадцать, в ранее незамеченную Кулакоффом дверь.
Кулакофф не стал искушать судьбу и оставил исследование того, что было за этой дверью, на потом. Он прошел вперед и вскоре в лицо ему ударил яркий солнечный свет. Он оказался снаружи на чем-то, походившем на огороженную перилами смотровую площадку.
Площадка располагалась на огромной скале, нависавшей над пустынным песчаным пляжем. В обе стороны и до горизонта раскинулось неправдоподобно красивое голубое море. В углу площадки, облокотившись на перила, стояла женщина. Та самая, которую Алоиз называл личной пациенткой хозяина, и в подсознание которой Кулакофф так старательно мешал ему проникнуть. Женщина медленно повернула голову и посмотрела на него. Кулакофф поклонился. Не отвечая, женщина так же медленно отвернулась.
– Извините, – сказал Кулакофф, – я, кажется, Вам мешаю? Я оказался здесь неожиданно для себя самого. Я даже не подозревал, что в лаборатории есть такое изумительное место.
– Но Вы же здешний сотрудник, не правда ли? – сказала женщина. – Вряд ли Вы являетесь тем, что тут так изящно называется пациентом.
– О-о, – сказал Кулакофф, – в рассматриваемом Вами смысле здесь нет особой разницы. К тому же, я и сам не могу разобраться в собственном статусе. Я, видите ли, попал сюда… скажем так, не по своей воле.
И, повинуясь безотчетному порыву, Кулакофф рассказал ей все.
Женщина выслушала его молча и тихо сказала, все так же глядя на море:
– Не понимаю. Почему-то я чувствую к вам доверие. Наверное, все дело в Вашем голосе. Он успокаивает меня.
Несмотря на ее кажущееся спокойствие – Кулакофф видел это вполне отчетливо – она находилась в состоянии крайней степени возбуждения.
– Что делать? Что мне делать? Иногда мне кажется, что все, что со мной происходит, это дикий, странный и страшный сон. Вот я стою здесь, над этим морем, и еще одна я нахожусь где-то там, в нормальной человеческой жизни, и та я даже не представляю себе, что мы обе являемся подопытными кроликами в непонятной и гнусной игре. Впрочем, ту меня все эти вопросы вряд ли занимают. Я думаю, что если бы та я узнала обо мне этой, то похихикала бы, и все. Пронаслаждалась бы, так сказать, пикантностью ситуации.
– Вы думаете, что настолько изменились? – тихо спросил Кулакофф.
– Я побывала в аду. Впрочем, что я говорю, я в нем живу. Меня интересует только одно: что бы сделала на моем месте Старая Дама. Думаю, она нашла бы выход. Я даже, наверное, знаю какой. Головою вниз, вон туда, но у меня, боюсь, не хватит на это духа.
– Какая Старая Дама? – спросил Кулакофф растерянно. – Я слышал об одной особе, которую называют таким образом, но не думаю, чтобы Вы были знакомы. Это тетушка моего лучшего друга, комтесса одного окраинного мира. Ее фамилия Азерски.
– Да, я именно ее и имею в виду. Видите ли, она моя двоюродная сестра и мой злейший враг в той, другой жизни. Сейчас… право, не знаю. Нынешняя я была бы скорее ее самой страстной приверженкой, если так можно выразиться. Ну, сторонницей, что ли.
– Я знаю Старую Даму только по рассказам моего друга. Но насколько представляю себе этот характер, полагаю, что она вряд ли прыгнула бы с балкона. Она дралась бы до конца. До победы или до смерти.
– Вы так думаете?
– Уверен. Убежден. Лично я не собираюсь сдаваться.
– Что Вы можете? Что можем все мы? Нам противостоит безжалостная сила. Бездушная, отлаженная машина. Не люди, скопище автоматов, беспрекословно и бездумно выполняющих приказы.
– Вот именно, – сказал Кулакофф. – Бездушная сила. Бездумные автоматы. А мы – люди. У нас есть душа, и мы, слава богу, не разучились думать. Вы говорите, что доверяете мне. Вот и прекрасно. Давайте держаться вместе. Бьюсь об заклад на свою голову, которая, правда, по мнению моего старого знакомца Алоиза Фукса, в качестве закладной ничего не стоит… но тем не менее. Бьюсь об заклад, что мы что-нибудь придумаем.