В последние годы жизни папа стал чаще болеть, много спать, но всё ещё ходил на лекции в Дом культуры, а иногда в лес работать, хотя ему это было уже трудно. Часто ездил к брату Семёну в деревню, как смеялись дома – наберет бидон колодезной воды, выпьет и уезжает обратно». Огорчался, что ему уже не дождаться правнуков.
Мою маму с полным правом можно назвать хранительницей очага. Она всю жизнь заботилась и беспокоилась только о семье. Её детство и юность мамы прошли в зажиточной крестьянской семье вполне счастливо и безмятежно вплоть до Гражданской войны, начавшейся после революции. Тогда в село заходили разные войска и группы и родители не разрешали детям без надобности находиться на улице и, тем более, общаться с пришлым народом. Когда же появилась комсомольская организация, мама в неё вступила и радостная, в красной косынке прибежала домой. Её тут же отправили обратно, велели вернуть косынку и запретили ходить на собрания. Во время тифа, который свирепствовал по всей России и уносил в отдельных местах до 40% населения, мама оставалась здоровой одна в семье. Ей было 15 лет, она ухаживала за больной матерью и сестрами, ела оставшиеся от их обеда пельмени и, наверное, таким образом, приобрела иммунитет.
После того как родители поженились они переехали в город. Мама занималась домашним хозяйством, и только некоторое время работала в столовой. В начале второй мировой войны отца мобилизовали в первые же дни, и мама осталась опорой семьи, её единственной полноценной работницей. На её обеспечении была мать, две сестры-инвалиды и трое детей. Пришлось для выживания переехать в село, где жили родственники, содержать огород и домашнюю скотину. Кроме домашних дел она часто работала у людей за деньги или за муку, сено, дрова. Все вносили посильный вклад в ведение хозяйства и плохо или хорошо, но выжили. После возвращения с фронта папы функции главы семьи нему возвратились, но по-прежнему всем в семье заведовала мама.
В молодости мама была привлекательной кареглазой шатенкой с отличной фигурой и хорошо одевалась. Когда ещё она жила в селе, все вещи ей привозили из города. Помню два её белых полотняных платья с мережкой, голубой и розовой вышивкой, потом они оба исчезли, наверное, были проданы. Мама была весёлой, смешливой и жизнерадостной. В тяжелые военные и послевоенные годы трудно было сохранить эти качества, но ей это удавалось. В доме всегда смеялись и шутили. По рассказам, однажды на вечеринку к соседям по случаю Нового года она пришла в валенках, а когда началось веселье, сбросила их, надела калоши хозяйки для туфель на высоком каблуке (были такие в прошлом) и ловко в них танцевала, не обращая внимание на то, что чулки были с драными пятками.
Мама самый добрый человек, которого я знала в своей жизни, неутомимая в трудах и всегда готовая помочь людям. В её присутствии всю мою жизнь было чувство защищённости, уверенности, что тебя любят, для тебя сделают всё, что только возможно. Но нежности в семье не были приняты, не помню, чтобы кто-то нас целовал. Я до сих пор удивляюсь и даже иногда завидую тому, что люди после каждого телефонного разговора добавляют "я тебя люблю". Возможно, это укрепляет отношения, если от частого употребления не исчезает смысл.
1939, 1948, 1984 гг. Мама Степанида Петровна
Маму любили все окружающие – и соседи, и родственники, и мои подруги, словом, все, кто её знал. Двоюродная сестра Светлана даже считала, что она значила для неё больше матери. Её вначале недолюбливал только дедушка Никифор и не хотел, чтобы папа на ней женился. Возможно, здесь играла роль репутация её дедушки Ивана, который работал на золотых приисках и между сезонами вёл разгульную жизнь. Раньше очень внимательно к этому относились и, надо признать, не без оснований. Предполагаю, что дедушка считал маму легкомысленной из-за её весёлого нрава, недостаточно высокой и дородной, как все в их семействе. Бабушка, наоборот, очень хотела этого брака, убедила в этом и дедушку, и с годами его отношение к маме кардинально изменилось к лучшему.
Радостью для нас были летние походы с мамой за реку доить корову. Надо было переходить реку вброд в мелком месте, но для нас с братом Вовкой и это было глубоко, и мы держались за мамину юбку. На обратном пути она несла ведро с молоком, завязанным белым платком, а поверх платка мы с Вовкой клали найденные и отмытые ракушки. Вечером был традиционный поход на молоканку. Каждая семья, имеющая корову, облагалась налогом и должна была сдать государству определённое количество молока. Думаю, что поборы были немалые, потому что мама всегда носила по полному ведру. На молоканке была длинная очередь, молоко проверяли на жирность , отмечали в книжках количество литров. Там стоял специфический запах, который мне очень не нравился, но ходить туда было развлечением – мы крутились вокруг взрослых, играли с другими детьми.
Мама была очень религиозным человеком. В детстве она окончила 4 класса церковно-приходской школы, пела в церковном хоре, а потом наступили времена запрета на религию. Но с тех пор, как я её помню, её вера только росла и крепла. Этому способствовала и тётя Евгения (мы её звали тётя Евденья), маленькая, с носом-кнопочкой и почти лысой головой, всегда прикрытой платком.
Мы все, конечно, были крещены в раннем детстве, а дети дяди Никиты оставались не крещёными. Однажды зимним вечером мама пришла к ним с тазиком и сказала, что пора крестить детей. Она не могла из-за отсутствия сана провести настоящее крещение, а только «погружение», что она и сделала. Светлане она наказала запомнить эти слова и передать священнику, если будет возможность креститься, как полагается. После переезда в Новосибирск мама постоянно посещала церковь, была там своим человеком. Ей даже поручали во время её поездок в Москву перевозить церковные деньги для Троицко-Сергиевой Лавры. Она усердно молилась и дома, призывая нас к тому же. Мы не следовали маминым увещеваниям, но её усилия не остались тщетными. Когда я через 30 лет возвратилась к религии, то те молитвы, которые читала мама, остались памятью о ней. Когда она умерла, я сама читала по ней Псалтирь, правда, как теперь понимаю, очень неумело. Жалко, что она не узнала, что мне довелось писать иконы и побывать во многих святых местах Израиля. Это бы её очень порадовало.
Посты мама соблюдала невероятно строго, ограничивала себя даже в том немногом, что тогда было, а на Страстной неделе не ела с четверга до самого разговения после ночной пасхальной службы. Однажды, делая пельмени перед Пасхой, она опоздала на службу и с тех пор дала себе обет не есть мяса. В то время ей было около 50 лет. Нам же она всегда готовила и оставляла еду, уходя в церковь. Однажды случился позорный для нас случай. Вернее, для меня, потому что, будучи старшей, несла за него полную ответственность. Мама встала очень рано, испекла пироги и пошла на службу. Мы, проснувшись и обнаружив на столе вкуснейшую выпечку, съели всё до её возвращения, и не оставили ей даже попробовать. Мама была очень огорчена и не столько отсутствием пирогов, сколько нашей черствостью.
Будучи человеком мягким и покладистым, мама никогда не отступала от своих убеждений и, если требовалось, отстаивала их невзирая на лица. В нашей семье никто не произносил бранных слов, во всяком случае, мы, дети, никогда их от родных не слышали. Но у дедушки иногда они вырывались. Однажды он растапливал баню, дрова, видимо, плохо горели, он сердился и ругался. Рядом была малолетняя Света, поэтому мама его пристыдила: «Побойтесь Бога, папаша!» Для этого нужно было немало мужества, поскольку дедушке никто не делал замечаний. «Шибко Стеша смелая!» – говорила её младшая сестра Елена, которая сама была женщиной не робкого десятка.
Елена жила в Новосибирске и иногда к нам наведывалась. С ней произошла трагическая история, характерная для военного времени. Муж её Иван считался пропавшим без вести, и по окончании войны о нём долгое время ничего не было известно. Как потом выяснилось, он был в плену, а в дальнейшем, как и многие, в лагерях. Об этом периоде жизни он никогда ничего не рассказывал. Когда дядя Ваня возвратился, тётя Лена была уже вновь замужем. Новый брак, который к тому времени складывался очень удачно, пришлось расторгнуть. Елена прожила до 92 лет и была всегда, как говорится, "в трезвом уме и ясной памяти". Тётя Лена была блондинкой, с голубыми глазами, приятным лицом, весёлая и острая на язык. Она до самой старости нравилась мужчинам и смеясь говорила: "Так я им нравлюсь потому, что и они мне нравятся!" Про старость тётя Лена говорила: «стремление к движению есть, а самого движения нет».
Интересными личностями были и две мамины подруги-монахини Мария и Анфиса. Обе, с волевым характером, весёлые, остроумные и совсем не занудные, как некоторые благообразные бабки. Горбатенькая Мария от государства никаких денег не получала, постоянного пристанища не имела, ночевала у добрых людей, кормилась тем, что люди дадут, но никогда не унывала, смеялась над своими промахами и болезнями и несмотря на то, что плохо видела, ежегодно на пожертвования знакомых ездила в Свято-Успенскую Почаевскую Лавру. Анфиса была, как теперь это называется, экстрасенсом, видела насквозь каждого своими пронзительными прозрачными глазами. Когда мой будущий муж пришёл знакомиться с семьёй, она при этом присутствовала и потом дала краткую характеристику: «он хороший».
Мама была настоящей христианкой, она не только усердно молилась, но и делала много добрых дел. Бесплатно выполняла у беспомощных людей разные работы (побелка, уборка), ухаживала за больными, читала по покойникам Псалтирь, постоянно приводила в дом незнакомых людей, которым негде было ночевать. Не могла мама отказать, если просили в долг деньги. Сестра Галя рассказывала случай, что она однажды попыталась удержать последнюю десятку в доме, когда соседка пришла просить взаймы. Но Галочке это не удалось, мама вырвала сжатую у неё в руке бумажку и отдала. Думать больше о других, чем о себе – в этом вся наша мама.
Она рано начала одеваться в длинные тёмные платья с платочком на голове, ничуть не заботясь о том, что это её старит. Говорила – «с дороги не столкнут». Любила простые белые платочки в точечку с орнаментом по краям, я всегда их ей покупала, а она раздавала старушкам. Мы с сёстрами пытались надеть на неё что-либо из наших одежд, но успеха не имели. Только однажды маме подошло мое пальто на меху, но и оно было украдено в церкви.
Всегда буду благодарна маме за то, что она помогла вырастить мне сына в домашних условиях до трёх лет. Она подолгу жила у нас в Москве, на время увозила его с собой в Новосибирск. Перечитывая старые мамины письма, невозможно сдерживать слёзы – столько в них любви к нам и беспокойства о детях, внуках, всех родных и знакомых! И так всю жизнь и ни слова жалобы о себе, всегда говорила, что хорошо себя чувствует, что всё у неё есть и ничего больше не нужно. Политикой она не интересовалась, но во время перестройки в конце 80-х годов начала читать газеты. Надежда изменения жизни к лучшему появилась и у неё. Хорошо, что она не увидела, чем это закончилось в наше время.
Сестры вспоминают библейскую картину, когда в год тысячелетия христианства с совершенно белой головой с двумя косичками, в белой длинной рубахе она входила в речку на даче. До конца жизни почти в 85 лет по-прежнему делала всю домашнюю работу, постоянно ходила в церковь иногда по два раза в день. Я не помню, чтобы мама когда-нибудь болела и обращалась к врачам. У неё даже не было медицинской карты в амбулатории, и все зубы были целыми без единой пломбы. Уже в конце жизни у неё отломился кусочек переднего зуба, и после этого она стеснялась смеяться и прикрывалась кончиком платка. Сестра писала: «летает как пушинка» – маленькая, лёгкая, быстрая. Сила воли у мамы была необыкновенная. Перед смертью, когда у неё начались проблемы с желудком, она вообще прекратила есть, чтобы не доставлять лишних забот своим дочерям.
Наши родители всю жизнь прожили вместе, не считая военных лет. Они почти одновременно родились в одном селе и учились в одной школе. Жизнь родителей пришлась на тяжёлое время: революция, раскулачивание, Великая Отечественная война и тяжёлые послевоенные годы. И всё это время на их обеспечении были дети и беспомощные родственники, за которых они считали себя ответственными. В постоянной заботе – накормить, одеть, вырастить и выучить они ещё старались доставить нам радость при тех скромных возможностях, которые у них были. Однако сами они не думали, что их жизнь чрезмерно трудна и умели быть довольными тем, что есть. Если мы с братом были недовольны едой, мама говорила: «хлеб белый, мягкий, есть сахар, что же ещё нужно!" Впоследствии эти слова стали вроде дома поговорки. Описание жизни моих родителей может показаться идеализированным. Но я так их воспринимаю их и благодарю судьбу за то, что именно они мне подарены.
В мае1976 года родители отметили "золотую свадьбу". Идее собрать в этот день всех родственников мама решительно воспротивилась, едва её уговорили отпраздновать юбилей в узком семейном кругу. Она буднично говорила: «ну что особенного-то случилось?! Прожили и хорошо». Пример их жизни – подтверждение мудрых слов: "Великая любовь – это когда люди могут прожить в согласии всю жизнь".
1.4. Любимые братья и сёстры
Володя – мой брат, с него и начинаю. Он моложе меня на 1,5 года и в детстве мы были неразлучны. Вовка выглядел типичным деревенским белоголовым мальчишкой, худым, крепким, хорошо сложенным с совершенно белой, выгоревшей на солнце головой. Хотя меня больше интересовали куклы, а его подвижные игры, было у нас много и общих занятий. Большую часть времени мы проводили на улице, но иногда в сильные морозы не выходили из дома. Тогда разглядывали бесконечно разнообразные ледяные узоры на стеклах, придумывали игры, сооружали из подушек крепости, из-за чего-то дрались. Поскольку я была старше и хитрее, ему попадало больше, а когда получала я, то хныкала и грозилась, что расскажу маме. Однажды выполнила своё обещание и за такую хитрость получила от мамы несколько мягких шлепков полотенцем. Это было моим единственным физическим наказанием в жизни. Больно не было, но реакция мамы была для меня неожиданной, я рассчитывала на противоположный эффект.
Брат Владимир и его дочь Анна
Окна и без того маленькие зимой полностью замерзали. Чтобы видеть, что происходит на улице, мы оттаивали на стекле круглые дырочки. Как-то ночью мы проснулись от суматохи в доме, все собирались на пожар. Горело какое-то здание вблизи и наши окна светились зловещим багровым светом. Мы с братом прилипли к этим дырочкам и долго не могли оторваться от зрелища огня. Вовка был, конечно, непоседливый, озорной, горазд на всякие выдумки, при этом добрый и бесхитростный. Безусловно, он устраивал какие-то мелкие шкоды, но никаких злобных поступков, в общем-то, не было. В школе во все годы обучения у него был устойчивый имидж нарушителя дисциплины. Как-то меня, ученицу второго класса, как старшую сестру, учительница привела в его класс и показала совершенное им "преступление" – разлитую чернильницу. Я молча смотрела на парту с лужицей чернил и чувствовала себя соучастницей злодеяния. Мне было ужасно стыдно и в то же время очень жалко его, такого маленького и несчастного. После этого я боялась, что его выгонят из школы, если он ещё что-нибудь подобное сделает, а меня опять поставят перед всем классом и будут говорить,a какой у меня его плохой брат.
Может быть, из-за такой репутации, а частично из-за своей неорганизованности, да и просто невезучести ему так и не удалось реализовать свои незаурядные способности – прекрасную память, аналитический ум, артистичность, сообразительность. А вот тяга к приключениям, даже можно сказать, авантюрность, осуществилась вполне. Где он только не побывал и что не делал! Работал в шахте, в геологических экспедициях на Севере, жил на Колыме, в Москве, в Тынде, работал в Йемене, участвовал в строительстве Байкало-Амурской (БАМ) магистрали. Наверное, столь бурная жизнь и специфические условия походной и строительной жизни, связанные со снятием напряжения с помощью алкоголя, полностью истощили его 
природные ресурсы, и в 57 лет он ушёл из жизни. По специальности Володя был геологом. Будучи в экспедиции вблизи Магадана, он познакомился со своей будущей женой Ниной, тоже геологом из Москвы. У них родилась дочь Мария и, к горю всей семьи, она оказалась больна и умерла в младенчестве. После этой трагедии Володя уехал работать на два года в Йемен. Жил он вблизи морского порта. Худейте в посёлке для специалистов. Климатические условия там очень тяжёлые – летние температуры доходят до 51 градуса, но бытовые условия были организованы нормально. В свободное время знакомился со страной, занимался английским и арабским языками и подводной охотой. Ездил по узким, закрытым горным дорогам, вырубленным в скалах над бездонными пропастями.
Люди его там очень любили, впрочем, его всегда все любили. Он был щедрым, открытым, веселым и озорным. Иногда во время поездки в автобусе он пугал меня тем, что сейчас обратится к пассажирам и напомнит им, что надо в каждом мгновении жизни находить радость и предложит вместе спеть. Я понимала, что он может это сделать, ужасно трусила и грозилась выйти на следующей остановке. Детей у них больше не было, и после возвращения из Йемена семья распалась. Жена Нина осталась в их квартире, взяла из детского дома девочку, и Володя её усыновил, чтобы 1969г. Владимир на стройке в Йемене поддерживать материально до совершеннолетия. В Москве он не остался и поехал на строительство столицы БАМа Тынды. Там он вторично женился, и у них родилась дочь Аня.
В Тынде Володя был секретарём комсомольской организации строительного Управления и пользовался большой популярностью. Когда ноябрьская демонстрация проходила мимо его дома, все дружно кричали "Колесников, поздравляем!" – у него 7 ноября день рождения. Из собраний он устраивал такие шоу, что на них собирался народ как на концерты. В игру он превращал и все комсомольские дела и поручения. Например, в его обязанности входил контроль над массовой подпиской на газету «Правда». Дело, кто помнит, трудное, никто не хотел подписываться, и никто из распространителей подписки не набирал нужные проценты разнарядки. А у него было более 100%! Секрет прост: во время вечеринок с распитием спиртного он «подначивал» коллег «А слабо каждому подписаться на 10 экземпляров газеты!» Ребята были при деньгах, и им было «не слабо». Столь неординарные приёмы принесли ему славу успешного организатора, и он был рекомендован на учёбу в Москву, чтобы стать профессиональным партработником. Он отказался, поскольку не только не разделял этой идеологии, но и был её противником. А его участие в комсомоле было необходимостью, которую он превращал в игру.
Зарабатывая большие по тем временам деньги в экспедициях и за рубежом, сорил ими направо и налево. В точности как его прадедушка Иван! Он мог выстроить в ряд официанток в ресторане и щедро всех одарить. Женщины его любили, выглядел он отлично – высокий, стройный блондин, остроумный, артистичный. Он всегда хорошо одевался, по тем возможностям, конечно. Он тоже увлекался женщинами, но в двух своих браках не был счастлив. Однако и женам, и родным с ним тоже было нелегко. Он надолго пропадал, не писал, не звонил. Все волновались, особенно переживала, конечно, мама. Когда же приезжал домой, сердиться на него было невозможно. Всех обнимал, целовал, смешил. Была у него какая-то изначальная сибирская широта души, усиленная пребыванием в суровых условиях жизни. Со мной он держался всегда как младший брат, был мягок и уступчив. При этом даже я видела иногда в нём дедушку – властного, уверенного в себе, не нуждающегося в советах.
Брат Юрий
Однажды, улетая из Москвы, он позвонил мне из аэропорта. Я поторопилась сказать, что он оставил у нас шарф. Не дав мне закончить, он сказал: "О чём ты говоришь! Какой шарф! У нас две минуты на прощание!" И это были вещие слова, я никогда уже не видела его прежним, возвратился он смертельно больным. И я повела себя самым трусливым образом. Делала вид, что болезнь излечима, ни разу не поговорила с ним серьезно и честно, хотя знала, что ему осталось жить два-три месяца. Только один раз мы прямо и долго посмотрели друг другу в глаза и всё поняли без слов. Мне кажется что сейчас, отойдя от суеты деловой жизни и кое-что, осмыслив, я могла бы с ним обо всем поговорить, но тогда у меня просто не хватало на это духовных сил. Единственное, что я сделала – с его согласия пригласила священника. Пришел довольно молодой монах и говорил с ним несколько часов. Из того разговора до меня дошла только одна, но самая существенная деталь – Володя смерти не боялся. Умер он красивым, не успев похудеть. Хорошим он был человеком, если, перенеся такие страдания, мужественно ушёл из жизни и при этом удостоился предсмертного соборования.
Двоюродный брат Юра, сын маминой сестры Елены, был почти как родной, поскольку подолгу жил в нашей семье. Родились мы почти одновременно, он на 18 дней после меня. Мама кормила его грудью, так что он ещё и мой молочный брат. Во время войны они жили с матерью в Новосибирске, но поскольку выжить там было ещё труднее чем в деревне, тётя Елена привезла его к нам. Из той поры сохранилось семейное воспоминание. После приезда сели ужинать и на стол как обычно поставили большой эмалированный тазике с варёной картошкой. Юра в волнении закричал: «мама, быстрей хватай вот эту рассыпчатую!» Запомнился ещё его белый свитер. Мне он так понравился, что я решила в будущем выйти замуж за мальчика в таком свитере. Но сам Юра как кандидатура не рассматривался, и потому что брат, да и вообще тогда никаких кандидатур ещё не было. А мое детское пожелание по поводу белого свитера сбылось.
Старшая сестра Зоя
была настоящей красавицей – зелёные глаза, ослепительной белизны и ровности зубы, пышные светлые волосы. В школе она пользовалась успехом и не только из-за красоты, но и из-за общительности, весёлого и доброго нрава. Ей, как девушке умеющей хорошо излагать свои мысли и обладающей хорошим голосом, было поручено передавать сводки Совинформбюро с военных фронтов по местному радио. Каждый день ранним утром она приходила в радиоузел, читала сводки на телетайпе и передавала в эфир. Радиоузел располагался в бывшем здании церкви и сейчас, глядя на фото восстановленного храма, Зоя вспомнила как она, забыв однажды ключ, пролезала внутрь через одно из окон. Даже дедушка выделял Зою из своих внуков, говоря: "Она Колесниковой породы!"
На переменках Зоя сбегала вниз по лестнице (начальные классы располагались на первом этаже, а старшие – на втором) и я очень гордилась, что у меня такая взрослая и красивая сестра. Когда мы с братом ещё не учились в школе, Зоя приносила нам маленькие конфетки-подушечки бежевого цвета, которые иногда выдавали ученикам. А она сберегала их для нас младших. Какую же надо было для этого иметь любовь и мужество девочке, которая тоже хотела сладкого. И ещё на эту тему. Когда в доме появлялось мясо, делали пельмени. Из-за ограниченного количества распределялись они по счёту, но нам с Вовкой доставалось, конечно, изначально больше. Но все равно мы быстро их съедали, и тогда Зоя подкидывала нам из своей тарелки. Привычку считать пельмени я сохранила до сих пор, хотя в этом теперь нет никакой необходимости. Зоя училась в Ленинградском финансово-экономическом институте. Выбор этот был случайным. Вместе с подружками они приехали в Новосибирск, для поступления институты, но прямо на вокзале их встретил представитель из Ленинграда и предложил учиться там. Видимо, в тяжёлые послевоенные и после блокадные годы желающих ехать этот город было немного и «гора сама пошла к Магомету». Студентам, живущим далеко от дома, приходилось особенно трудно – стипендии маленькие, а помощи ждать не откуда. Зоя рассказывает, как в комнате общежития девушки попеременно ходили вместо лекций в очередь за хлебом. В этот день добытчику доставалась горбушка. Из-за этой горбушки она часто ходила в очередь за других. На свою более чем скудную стипендию она ещё умудрялась привозить нам подарки. Дни её приезда на каникулы были необыкновенно радостными. После опустошения коробок с конфетами мы ещё долго их нюхали, вкусно пахло шоколадом. Привозила она и разные новшества, например, обычный творог превращала в необыкновенное лакомство – сырковую массу. Однажды она привела к нам переночевать какого-то солдата, с которым она ехала на грузовике из Черепаново. Ему нужно было ехать дальше, а знакомых в нашем селе не было. Утром он нас щедро вознаградил за гостеприимство, разрезав один из двух арбузов, которые вёз в подарок домой. Так мы впервые попробовали это чудо.
Большой радостью было уговорить Зою пойти купаться на реку. Мы рассказывали ей о своих делах и демонстрировали умение плавать. Запомнился приход к нам Зоиного жениха Валентина – красивого, высокого, в форме летчика, ну просто как из кино "Воздушный тихоход". Там пелась, бывшая тогда популярной, песенка: "потому, потому, что мы пилоты, небо наш, небо наш родимый дом …" Мама в качестве угощения нажарила сковородку картошки, Валентину понравилось, что она нарезана брусочками (как картофель фри) и он очень её хвалил.
В следующий раз он приехал, будучи мужем Зои. По случаю их бракосочетания у нас «гуляли». Мы с Вовкой, сестрой Светой и соседом Лёней расположились ночевать на сеновале, что-то подстелили на сено, но не спали. Было очень весело, окна светились, мы наблюдали за гостями, в сенях стояло ведро с вкусной брагой, мы туда заглядывали, черпали кружкой из ведра и пили, ничем не закусывая. Лёня пил сырые яйца, которые мы находили в темноте курятника. Наверняка все захмелели, но неприятных последствий я не помню.
С приездом молодожёнов в доме создалась настоящая атмосфера праздника. Зоя весело распевала «жил кузнец весёлый за рекою никого собой не беспокоя…» и "раскудрявый клён зелёный, лист резной…", пришивала плечики к платью, готовясь вечером идти в кино. Валентин посмеивался, беседовал с нами, устроившись на бревнах перед домом. Мне он подарил томик Пушкина, расспрашивал, что я читаю, и какие писатели мне нравится. Кажется, я его удивила некоторыми моими познаниями в литературе. Затем они отправились праздновать к родственникам Валентина в Новосибирск и взяли меня с собой. На многолюдной вечеринке по случаю свадьбы я безутешно плакала, не знаю о чём, возможно, просто почувствовала себя оторванной от привычной среды. Полагаю, что изрядно подпортила им праздник.
Муж Зои Валентин был военным лётчиком, и им пришлось жить и работать в разных местах страны, в том числе и в Москве, во время его обучения в Военно-воздушной Академии. Специальность Зои оказалась подходящей для жены военного, и она всегда имела и никогда не была домохозяйкой. Вокруг 
Татьяна и её сын Аркадий
неё всегда кипела жизнь, она придумывала разные мероприятия, вроде домашних праздников, походов в кино, ресторан, театр. Театр она так любила, что перенесла свой день рождения с 27 на 28 марта – день театра. Дочь Зои Татьяна училась в Новосибирском Университете и жила в общежитии Академгородка, где и познакомилась со своим будущим мужем Яковом Гринбергом, тоже студентом Университета. Ещё, будучи студенткой, она родила сына Аркадия. В свой очередной приезд в Новосибирск я поехала посмотреть малыша. Запелёнатый мальчик тихо лежал на столе рядом с конспектами. Всё было как обычно – забегали студенты, Таня спокойно с ними обсуждала свои учебные дела, и никаких признаков наличия в помещении грудного ребёнка не было. Я невольно сравнивала эту ситуацию со своей, когда весь уклад нашей жизни был ориентирован на «пеленашку». Мне было так жалко малыша, что возвратилась я в слезах, однако печаль моя была напрасна – Аркаша вырос красивым и умным, набирался ума с пелёнок в буквальном смысле слова. Татьяна, выйдя на пенсию, страстно увлеклась рисованием. На её счету несколько персональных, ряд международных и многих городских выставок, четыре изданных альбома её картин.
По положению в возрасте между сестрами я средняя. Появилась на свет в самом центре Новосибирска, в роддоме N1 по ул. Урицкого и мало что помню из раннего детства. Сохранилась память о каком-то неизвестном, но прекрасном запахе, он возникает в течение всей моей жизни мимолётно, на какие-то мгновения, порой в совершенно неподходящих местах. Всегда пытаюсь понять, откуда он и что может так чудесно пахнуть, но мне никогда это не удаётся. Зато хорошо знаю, какого происхождения один из самых неприятных для меня запахов – рыбий жир. Вероятно, меня поили им насильно, потому что я помню своё отчаянное сопротивление и железную кровать с пружинной сеткой. Пожалуй, это самое раннее визуальное воспоминание. Другая картинка из детства тоже не очень чёткая. В ней папа, только что пришёл, ещё одет в своё пальто из нерпы, ставит портфель на стол и вынимает из него печенье.
Следующее запомнившееся событие уже чётко датировано – лето 1941года, мне 4 года. Старшая сестра срочно забирала нас из летнего лагеря из-за начавшейся войны. Она вела нас братом Володей по лесу, вернее, его несла его на руках, а я плелась сзади. В суматохе каким-то образом она нас потеряла, с трудом нашла и привезла домой. Дальнейшие события я знаю уже со слов сестры Зои, которой было тогда 14 лет. Отца мобилизовали в первые дни войны, мама с братом на руках и сестра за руку со мной провожали отца на фронт. Уезжающие с трудом вырывались из объятий своих родных, и на ходу прыгали в товарные вагоны.
Моя семья. Сын Михаил и муж Виталий
Судьба распорядилась так, что каждый свой возрастной период я проживала в разных географических местах. Сознательную часть детства провела в селе Маслянино Новосибирской области, юность в Новосибирске, зрелые годы в Москве, а пенсионные в Израиле. После окончания инженерно-строительного института (НИСИ) работала в качестве архитектора в проектной организации. Вышла замуж, переехала в Москву. Там работала сначала в научно-исследовательском институте, затем поступила в аспирантуру. После защиты диссертации стала преподавателем, закончила докторантуру, после защиты докторской диссертации получила звание профессора и завершила свой рабочий путь в качестве заведующей кафедрой.
Мой муж Нагинский Виталий Михайлович учился в Ленинградском Кораблестроительном институте (сейчас Сант-Петербургский Морской Технический Университет) и работал по профилю полученной специальности.