Он аккуратно кладёт тетрадный клочок в книгу, раскрыв её на двести двенадцатой странице: «2», «12», второе декабря, день его рождения, он не забудет. В теле – от курения и воздуха – спокойствие. Надо дочитать «Крейцерову сонату»… Уже полночь. Гул в отсеке не смолкает. Свинка-мама куда-то пропала, и сыновья расслабились. Андрей, уже в одних плавках, бренчит «Алюминиевые огурцы», периодически отправляя в рот пригоршню чипсов и вытирая масленую руку о простыню. Младший пытается подпевать, но, не зная слов, просто кивает, лыбится и грызёт ногти. Пузатый мужчина слез с верхней полки, развалился у окна, на месте субтильной леди, едва заснувшей с утихнувшим младенцем, и глушит пиво из полторашки. На столике – на листе вчерашней «Комсомолки» – две воблы. Толстяк свистит Никанорову и, стуча по бутылке, подмигивает. Тот вежливо отказывается, и толстяк теряет к нему интерес. Двенадцать ноль три. В пять тридцать две поезд прибывает в Петербург, около шести Никаноров будет у себя на Первой Советской, а в восемь нужно выйти, чтобы успеть к девяти на первый урок. Полчаса на бритьё, чистку зубов и завтрак. И полтора часа – священный запас, время погладить кошку, полистать Пруста, фотоальбом – или поспать… Полтора часа сна без тряски и шума… А сейчас – читать! «В середине речи дамы позади меня послышался звук как бы прерванного смеха или рыдания…» Никаноров пытается сосредоточиться, но в нос лезет вонь химического бекона, пацаны в голос обсуждают девочек, и горло, чёртово горло, как же болит… «– Какая же это любовь… любовь… любовь… освящает брак? – сказал он, запинаясь»…– У неё такие буфера, ты видел? Как у Памелы Андерсон… – Угу… «– Нет, я про то самое, про предпочтение одного или одной перед всеми другими, но я только спрашиваю: предпочтение на сколько времени?»… – Ей, короче, семнадцать. Вот она типа на меня запала… – Вау, ништяк!… «– Да ведь это только в романах, а в жизни никогда»… – А я, если честно, ещё никого… – Санёк, ты чё?! Не тормози, давай вперёд…
– Молодые люди, нельзя ли чуть потише? – Никаноров с удивлением слышит свой надтреснутый голос и опускает глаза. «– Ах, что вы! Да нет. Нет, позвольте, – в один голос заговорили… – Ах, что вы! Да нет. Нет, позвольте, – в один го… —Ах, что вы! Да нет. Нет, позво…» Он понуждает себя читать, но спотыкается, как хромая кляча.
Щёки стали горячими, периферическое зрение показало Андрея: чёрный, чумазый, тот приподнял бровь и бросил оценивающий взгляд на источник звука. И конечно, щуплому взрослому, сжавшемуся над книгой, скупое пубертатное сознание моментально присвоило категорию «лох». А Санёк замер, ожидая реакции брата.
– Короче, с Людкой тебя познакомлю, – говорит Андрей тише – страх перед взрослыми, привитый во младенчестве, даёт о себе знать.
– Чё, реально, познакомишь? – улавливает интонацию брата Санёк и отвечает ещё тише.
– А-га, – голос Андрея уже громче, и он нарочно тянет гласные, краем глаза поглядывая на «лоха»: отреагирует тот как-то? «Лох» не шевелится: кажется, его засосало в книгу. Мамки нет, а алкашу напротив по барабану, что творится вокруг. Андрей окончательно бодрится и продолжает болтовню в полный голос, позволяя себе – для пущего смака – и гоготание, и крикливые междометия, и неловкий, беспомощный мат. Санёк довольно поддакивает. Никаноров бледнеет, на лице и шее пляшут пунцовые пятна, он молчит и в дцатый раз перечитывает один и тот же абзац.
Тук-тук, так-так… Тук-тук, так-так… Свет слишком резкий, ужасно болят глаза… Выключили бы хоть одну лампу… Проводница спит, будить её неудобно, а может?… Нет. Ещё чаю? Да, ещё чаю, станет легче, теплее… Разобрать постель – вот она, лежит на верхней полке, это ведь она? – и постараться уснуть, читать не выходит… Завтра, всё завтра… А сейчас – чаю… Никаноров улыбается букве «ч» в слове «приказчик» из третьей строчки абзаца. Стоп! Чай нужно купить у проводницы… А она спит… Никанорову кажется, что он маленький-маленький, забрался в папин ящик из-под инструментов, с соседской кошкой, Пушинкой, совсем крохой, и так им уютно вместе, весело, и вдруг удар, треск, крышка захлопывается, и они не могут выбраться, Пушинка вжалась в Гришину ладонь, мокрая, дрожит, а Гриша – другой рукой, макушкой, плечом – пытается скинуть колючую, воняющую краской фанеру, ладонь горит, он чувствует, что разодрал костяшки, воздуха мало, тесно, тесно, очень тесно – резкая боль, Гриша визжит, и крышка слетает. Вовка, пухлый мальчишка с белёсыми ресницами, испуганно смотрит на друга – потного, орущего, заплаканного, ладонь продырявлена в центре и залита кровищей… Тук-тук, так-так… Тук-тук, так-так… Никаноров сглатывает и чешет руку… Можно купить чай в соседнем вагоне! Глаза блеснули: он так обрадовался, что чуть не рассмеялся. Конечно! В соседнем вагоне! Вот же бестолковый… Сейчас он дочитает эту страницу, закроет книгу и пойдёт за чаем. А по пути, в тамбуре, можно снова перекурить. Там тихо и воздух…
Кажется, свет стал тусклее… А может, они въехали в тоннель… «Духовное родство! Единство идеалов! – повторил он, издавая свой звук»… Никаноров мысленно распиливает четыре первых слова надвое: нож прошёлся аккурат между «о» и «в», и те отшатнулись друг от друга, в букву «с» попал гарпун и пригвоздил её к строчке, «единство» распалось на корень и суффикс, «а» поймала ртом стрелу и превратилась в царевну-лягушку. «Духо-вное, род-с-тво, един-ство, иде-а-лов»… Никаноров не в силах оторваться, вертит слова на кончике языка, слышит музыку: «духо-вное», «един-ство» – идеальное сочетание, гармония, лощёный амфибрахий… Он уже не замечает боли в горле, запаха чипсов, гогота подростков – мир уютен и безопасен.
Что это? Никаноров ёжится. Кажется? Нет, не кажется. Струйка воздуха змейкой залезла под свитер и кусает бока. Он же закрыл дверь? Закрыл. Может, она распахнулась? Он массирует виски и искоса осматривается. Андрей забрался наверх и завернулся в простыню. Санёк по-прежнему что-то жуёт, хлюпая носом. Они обмениваются усталыми репликами. Толстяк подпёр рукой голову и ушёл в себя. Мама с младенцем спят тихо, как мёртвые. Тук-тук, так-так… Тук-тук, так-так… Никаноров прислушивается. В соседнем отсеке оживление. Смех, шуршание целлофана, хрюканье. Наверное, решили потрапезничать на ночь глядя… На часах ноль пятьдесят один, скоро час. А он так и не осилил «Крейцерову сонату». И значит, будет читать её утром, в те драгоценные полтора часа свободы, когда можно бы спокойно поспать… Будет сидеть с больным горлом, пить бесконечный чай и заедать его Толстым – глотать без аппетита, по рецепту. А потом с красными глазами и кучей носовых платков поедет в школу. Умная Лизочка за первой партой, она точно готова к беседе, Игорь, Паша и Артём – им иногда интересны его излияния – и два десятка спящих… Кристина опоздает на двадцать минут, вальяжно хлопнет дверью, и он потеряет нить рассказа, а вспоминая, начнёт заикаться – под кривые улыбки и пустые глаза. Кристина добредёт до последней парты, швырнёт рюкзак на стул и рухнет рядом – как подстреленная туша; волосатая голова упадёт на изрезанные руки, и в этой позе – то ли презирая человечество, то ли просто во сне – она просидит до конца урока. А Никанорову рухнуть нельзя, и спрятаться негде… Он будет верещать о Позднышеве, о любви, о грехе, поминутно силясь не чихнуть и стыдливо промокая нос платком. Горло будет болеть всё больше, он закашляется, осипнет, к тридцать пятой минуте гул в аудитории превратится в гвалт, Никаноров станет размахивать руками, чтобы хоть как-то сфокусировать их на себе – хотя бы её, Лизочку, заорёт, издаст резкую высокую ноту – и потеряет голос. Протарахтит звонок – и гнойник прорвётся, они брызнут наружу, он запоздало нацарапает страницы на доске и стукнет кулаком по столу, но звук растворится в шуме коридора, Лизочка виновато улыбнётся и запишет задание в дневник, Паша забудет сменку, вернётся и сухо извинится, Кристина медленно поднимет голову и будет долго смотреть в никуда, пока он, Никаноров, сморкается… Потом тряское метро, обшарпанный дипломат с их тетрадями, карманы, вздутые от грязных платков, красный нос, на котором уже натёрта короста… (Он усиленно моргает и чешет ладонь) И сон? Счастливый субботний сон без страхов и забот. В его тёмной комнатушке без телефона и компьютера, с чёрными шторами и редкими тараканами…