Впоследствии повторить этот вечер уже никогда не удавалось. Прошу прощения у читателей, которые читали мою книгу «Биолог Леонид Фоншьейн» за повторение этого абзаца. Но из песни слов не выкинешь!
В 1961 году в Москве состоялся V Международный биохимический конгресс с пятью тысячами участников. На нем, в частности, обсуждались возможности расшифровки генетического кода. Лёня, как хорошо знающий немецкий, все дни сидел в справочной конгресса в здании МГУ. В конце раздавал участникам билеты в несколько ресторанов на банкеты, так как ни один ресторан не мог вместить всех делегатов. Когда мы поздно вечером пришли в Гранд-Отель на улице Горького, вся еда была уже съедена. Джойс Хопвуд, биохимик по образованию, участвовала в этом конгрессе и уже в 1980-ые вспоминала о своем разговоре с Р. И. Салгаником, известным советским генетиком, работавшим в то время в Академгородке под Новосибирском. Он довольно откровенно обрисовал ей ситуацию, сложившуюся в нашей стране с генетическими исследованиями. Она удивилась его откровенности, но он отметил, что он и так уже живет в Сибири. Я во время этого конгресса познакомилась с выдающимся американским микробиологом и физиологом Арнольдом Демейном, который во время конгресса приезжал в лабораторию С. И. Алиханяна. Помню, как разговаривала с ним в вестибюле Главного здания МГУ, где проходил конгресс. С ним можно было так легко и спокойно общаться, даже почти не имея навыков в разговорной английской речи. Арни (так он просил себя называть), конечно, уже тогда был метром. В конце семидесятых он приедет на конференцию по генетике бацилл и актиномицетов с женой и дочерью в Ереван по приглашению С. И. Алиханяна, много сделав для организации контактов с американскими учеными. Нам они с женой в Ереване ещё и прекрасно продемонстрировали как в Америке танцуют танго и фокстрот. При этом он же организовал годичную стажировку в моей лаборатории микробного генетика Тома Труста из лаборатории Эдварда Каца (Вашингтонский Университет) в 1978 году. Оля после приезда в Америку в 1990 году стала работать в Бостоне, в Массачусетском Институте Технологии (MIT), где в течение многих лет работал Арни, и он ее опекал. В записочке ко мне упомянул, что она уже через неделю после приезда выглядела настоящей американкой. Когда я в 1991 году привезла нашу внучку Аню в Бостон, Арни организовал мне большое трехмесячное турне с докладами в ведущих университетах и фармацевтических фирмах Америки. До нашего отъезда из Москвы и уже в Америке мы с ним часто встречались на научных симпозиумах. Он делал прекрасные доклады и лекции о работах своей лаборатории и анализировал современное состояние физиологии и генетики микроорганизмов. До сих пор мы шлем друг другу ежегодные весточки, но живем далеко друг от друга и уже давно не виделись. Сейчас, уже на склоне лет он преподает в прекрасном университете, куда пригласили работать очень известных ученых всех специальностей, вышедших на пенсию. Они передают свой бесценный опыт будущим поколениям.
В начале 1960-х (не помню в каком точно году) мы с Лёней на майские праздники поехали на экскурсию по Золотому Кольцу. Экскурсию организовал Атомный Институт и предоставил автобус. У нас был прекрасный экскурсовод, которого звали Владимиром Ильичем. Публика в автобусе к нему обращалась по поводу и без повода, чтобы прозвучало такое знакомое всем сочетание имени и отчества. Владимир Ильич знал все про каждый дом и каждый памятник старины на нашем пути и за эти два дня рассказал нам столько интересного, что поездка запомнилась на всю жизнь. Проезжали такие древние и прекрасные города как Переяславль-Залесский, Ростов Великий, Суздаль, Владимир, Кострома, Ярославль с церквями, соборами, кремлями, которые не успели полностью разрушить в эпоху безумной борьбы с религией как опиумом для народа.
Конечно, практически все церкви и соборы были бездействующими. Но осталось тогда впечатление, что вся эта красота все же как-то сохраняется неизвестно чьими усилиями. Ночевали в Ярославле почему-то на барже, пришвартованной к волжскому берегу. Ночью на барже так все перепились, включая экскурсантов нашего автобуса, что спать нельзя было ни минуты. Вообще как-то в один из вечеров этих первомайских праздников мы, идя по улице, поняли, что не встретили ни одного трезвого человека. Это тоже запомнилось. Точно не помню, в каком из этих старинных городов сидели в древнем кремле, окруженном толстой стеной, и веяло вечностью. По стене прошел отряд пионеров в красных галстуках и с горном.
В 1963 году в академию наук с визитом приехал директор одного из академических биологических институтов Макса Планка в ФРГ доктор Ёзеф Штрауб. Лёню попросили его сопровождать в качестве переводчика-биолога при встречах с нашими учеными. Он оказался очень интеллигентным и добрым человеком, не задавал провокационных вопросов, но чувствовалось, что он хорошо понимал ситуацию. С Лёней он подружился и, по-видимому, оценил его способности. Пару раз вместе с ним ходили в оперу или балет (билеты покупала академия наук). Возвратившись в Берлин, он написал в Президиум АН СССР несколько писем с просьбой послать Лёню в трехмесячную стажировку в его институт. В них он подчеркивал, что Лёня не подвергнется во время стажировки никакой политической пропаганде. В конце концов Лёню заставили написать ему письмо, что он, к сожалению, не может приехать, так как занят оформлением диссертационной работы. Эта история имела короткое продолжение. В 1965 году в Брно (где работал Грегор Мендель) и в Праге состоялся симпозиум, посвященный столетию со дня открытия законов Менделя. Съехалась вся Европа. В. Советском Союзе пока оттепель. Страна представлена большой делегацией. В ее составе Р. Б. Хесин (если я не ошибаюсь, это была его первая и последняя поездка за рубеж), В. Д. Тимаков, по моему, уже тогда Президент АМН СССР, Д. М. Гольдфарб, А. С. Кривицкий, Н. П. Бочков, Н. В. Лучник и даже Ж. А. Медведев и еще целая плеяда выдающихся советских генетиков. Как вспоминается, только С. И. Алиханян добился участия в этом симпозиуме своих совсем еще молодых учеников. В этом смысле он был совершенно уникальной личностью, пробивающей стены Атомного Института, а впоследствии и Министерства микробиологической промышленности, добиваясь участия сотрудников его лаборатории, а впоследствии и института в международных конференциях. В период расцвета микробной генетики за рубежом и засилья лысенковской биологии в нашей стране генетику могли начать развивать только ученые следующего поколения, которое составляли большинство его учеников. Создавая большую школу микробных генетиков, С. И. Алиханян делал все возможное и невозможное для обеспечения необходимых контактов своих учеников с зарубежным содружеством ученых.
Зарубежные генетики, среди которых были близкие друзья и коллеги Н. В. Тимофеева-Ресовского, надеялись и на его приезд и даже предварительно заказали банкет в его честь, но его в составе советской делегации не было. На одном из заседаний меня узнал и подошел ко мне Ё. Штрауб и совсем неожиданно для меня пригласил в тот же вечер в ресторан, где должны были встретиться друзья и коллеги Н. В. Тимофеева-Ресовского в надежде его увидеть, которая так и не оправдалась. Среди них было несколько директоров институтов Макса Планка. Я, конечно, очень боялась ехать, но согласилась. За мной приехал на маленькой машине его молодой сотрудник, говоривший по-английски, и мы поехали. Я ждала неприятностей, но как-то пронесло. Из присутствующих, кроме Ё. Штрауба, которых я видела раньше, наверное, во время их визитов в лабораторию С. И. Алиханяна, были только Ганс Штубе, очень известный генетик и директор института генетики в Гатерслебене, ГДР, и Мельхерс, тоже известный генетик. Говорили, конечно, по немецки. Я не понимала ни одного слова, кроме частых упоминаний имени Николая Владимировича Тимофеева-Ресовского. Официанты обошли всех, предлагая легкую закуску и я взяла на тарелку совсем немного, полагая, что будут еще какие-то блюда. Но это оказалась вся заказанная еда. Впоследствии Г. Беме, сменивший Г. Штубе на посту директора института генетики, попросил своего друга Давида Моисеевича Гольдфарба прислать статью для юбилейного номера немецкого журнала, посвященного 70- летию Г. Штубе. В этом журнале была опубликована статья Лёни из лаборатории Д. М. Гольдфарба (Л. М. Фонштейн и Г. Мнацеканян «Генетическая трансформация фага Т4».
Доклады в Брно завершились Торжественной мессой в монастыре, где работал Г. Мендель. От этой мессы у меня на память осталась маленькая иконка, которую мне дала на счастье пожилая чешка. Во время переезда из Брно в Прагу у меня украли все оставшиеся чешские кроны. Я успела купить только осеннее пальтишко Оле и входившую тогда в моду нейлоновую рубашку Лёне. Мои сердобольные подружки собрали мне небольшую сумму, чтобы купить несколько сувениров. Вспоминается В. Н. Сойфер, который не уставал фотографировать знаменитых участников симпозиума. У меня, к сожалению, от встреч на международных форумах сохранились только немногочисленные фотографии, которые мне любезно присылали зарубежные коллеги. Но большинство таких писем просто не доходили до адресата. Эта моя первая зарубежная поездка запомнилась новыми знакомствами с интересными людьми в нашей делегации, общались, шутили. После приезда домой решили собраться и почему-то у нас дома. Мы всей семьей вместе с моими родителями и бабушкой к тому времени переехали с Малой Бронной (по обмену) в бóльшую по площади квартиру около метро Филевский Парк. На эту встречу собрались все москвичи, Р. Б. Хесин очень нахваливал нашу домашнюю еду, из Обнинска приехал Н. В. Лучник. Позднее в Ленинке я как-то увидела Жореса Медведева и обрадовалась встрече. Он сказал, что он тоже очень рад, но, к сожалению, меня не знает.
Это оказался его брат-близнец Рой Медведев. Примерно, в это же время я встретила в Ленинке в последний раз обожаемого в детстве и ранней юности Эммануила Ильича Адировича, бывшего мужа Марианны Петровны Шаскольской. Он стал академиком Узбекской Академии Наук и жил и работал в Ташкенте. Поговорили, предложил встретиться еще раз, но не пришлось.
На Филях, в доме сталинской постройки с толстыми стенами в 5-тиэтажном доме без лифта на 3-м этаже прожили до конца 1968 года. Оля постоянно простужалась и в перерывах между простудами посещала детский сад в соседнем подъезде. Иногда из сада ее забирала соседка и кормила жареной картошкой. Детей из сада забирали с вечерней прогулки, и Оля всегда спрашивала: «А вы меня уже забрали, чтобы можно было спокойно повисеть на заборе вниз головой?» По воскресеньям часто ездили кататься на лыжах в парк, окружавший бывшую ближнюю дачу Сталина. Теперь вдоль высокого забора, окружавшего дачу, можно было проехать на лыжах. Оля съезжала с маленьких горок и была очень горда, когда не падала в сугроб. Шоферы такси всегда рассказывали, проезжая по Минскому шоссе, что всех шоферов, кто случайно попадал на дороги, ведущие к даче, при жизни Сталина арестовывали. Еще мы часто по воскресеньям ездили на автобусе 130 по Минскому шоссе обедать к Лениной маме. Этот маршрут существует и сейчас. Она к этому времени вышла на пенсию (абсолютно мизерную) и получила из рук академии наук маленькую (23 кв. м), но отдельную квартиру в Черемушках, где жила с мужем Израилем Иосифовичем и дочерью Мирой. Остановка автобуса называлась улица Бабушкина.
Приходили, наедались до отвала (селедочный фаршмак, сырный салат, жаркое, творожная ватрушка или сладкий пирог с яблоками) и шли отоспаться в маленькую комнату. Оля в большой комнате всех, кто был в доме, заставляла с ней играть, петь, водить хоровод. Это всегда вспоминали Мирины подружки. Оля однажды сказала, что живут бабушка с дедушкой богато, посмотрев на маленький сервант с рюмками и двумя хрустальными ёмкостями. Когда приходили к ним в гости, всегда повторялся ритуал: входили и спрашивали, не пришла ли Олечка, которая ждала на лестнице. Бабушка с дедушкой в мнимой панике шли, якобы, звонить в милицию. Ребенок тем временем прятался на вешалке. Из-под пальто торчали ноги. Взрослым тоже иногда приходилось играть в детские игры. Оля часто доедала еду только после обещания бабушки принять ее в команду чистых тарелок.
В 1965 году для того, чтобы я побыстрей написала кандидатскую диссертацию, Лёня, пожертвовав собой, поехал с Олей и с последней нашей няней Марфой Никаноровной летом в Светлогорск под Калининградом на Балтийское море. До обеда время проводили на пляже, купались и играли всегда в одну и ту же очень интеллектуальную игру: Лёня прятал в песок палочку, а Оля должна была ее найти. Пока она ее искала Лёня отдыхал, а потом все начиналось сначала. После обеда Лёня ходил в магазин, а затем играть в волейбол.
Олю брала на себя Марфа Никаноровна. Она иногда мне снилась, даже когда мы уже приехали в Америку. Мы с ней хорошо ладили. Потом она ухаживала за моей бабушкой Любовь Петровной до ее кончины. Я за этот месяц совсем перетрудилась. Отдав читать диссертацию Сосу Исааковичу, я решила, что если он сделает хоть одно замечание, то я уже исправлять ничего не смогу. Он вернул мне мою работу без замечаний. Не исключено, что у него просто не было времени ее читать. Правда, недавно Софья Захаровна Миндлин в нашу с ней последнюю встречу в Бостоне в 2015 году сказала, что он прочёл мою работу. Просто он читал очень быстро. Стали искать типографию, чтобы напечатать автореферат. Помог Лёнин двоюродный брат Зиновий Абрамович Фонштейн, крупный полиграфист, директор большой типографии. Он был очень родственным, но к Лёниным родственникам ходил один, без жены. В типографии сказали, что если завтра мы не принесём автореферат, то все откладывается на месяц. Автореферат еще не был написан. Пришли домой и сели в холле, где всегда работали дома по вечерам, его писать.
Я часов в 12 ночи отключилась, так как совершенно не могла работать ночью. Лёня, иногда манкируя, мог потом работать сутками. Будучи еще растительным, а не микробным генетиком, он за одну ночь из экземпляра моей диссертации нарезал готовый автореферат. Пометавшись за подписями, я сдала его в типографию на следующий день.
На защите кандидатской диссертации на Ученом Совете биофака МГУ закончился мой первый этап работы с актинофагами и актиномицетами.
Тематика лаборатории С. И. Алиханяна в Институте Атомной Энергии кардинально изменилась. Селекционеры, главным образом, включились в получение высокопродуктивных бактериальных продуцентов аминокислот. Генетики стали работать с модельными микрооганизмами – бактериями и бактериофагами, более генетически изученными, чем актиномицеты и актинофаги. Организовалась наша маленькая группа, Александр Николаевич Майсурян и я по изучению нонсенс-мутаций бактериофага Т4. Их отличительной особенностью являлось то, что они возникали во всех генах бактериофага, что позволяло маркировать мутациями большое число фаговых генов.
Получение мутаций в гене, как известно, является первым и необходимым этапом при изучении его функций. Помогала нам опытная лаборантка Мария Иосифовна. Саша Майсурян увлекся анализом особенностей генетического кода, а мы с Марией Иосифовной ставили по несколько экспериментов в день, избегая нумеровать один из них тринадцатым номером.
Когда Олечка болела и я, бюллетеня, не выходила на работу, Саша вскользь замечал, что в нашей жизни главное работа. Работали дружно, опубликовали несколько статей.
Недавно в журнале «Молекулярная биология» был опубликован список работ авторов, которые уже больше не печатаются в журнале. Среди них упоминалась работа С. И. Алиханяна с соавторами. В названии этой работы, которое я хочу привести, отразилось содержание наших исследований: Ломовская Н. Д., Майсурян А. Н., Алиханян С. И., 1968., «Межаллельная комплементация как показатель завершения синтеза полипептидных цепей при супрессии амберных мутантов бактериофага Т4», Молекулярная биология, т. 6, 764–768. Название не для людей других специальностей.
Во время одного из летних отпусков я так отвлеклась от работы, что забыла последовательность нуклеотидов в нонсенс кодоне, который возникал при амбер-мутации. Я испугалась такому провалу в памяти и больше никогда старалась так сильно не отвлекаться. Этот период работы явился школой получения количественных оценок процессов инфекции бактериофагами, как основы генетических экспериментов.
Наверное, в 1966 году С. И. Алиханян договорился об организации в Тбилиси в Институте вакцин и сывороток экспериментальной школы по генетике бактериофагов. После школы был запланирован и генетический симпозиум. От учеников не было отбоя. Генетикам разных специальностей было очень интересно пощупать руками бактериофаг как объект, который завоевал умы генетиков и биохимиков мирового научного сообщества. В основном, среди учеников были москвичи и ленинградцы, образованные генетики и биохимики, среди них Костя Квитко, Сергей Инге-Вечтомов, Тыну Сойдла, Вадим Никифоров, Юра Зограф, Галя Нестерова, Валерий Сойфер, Лёня Фонштейн. Надеюсь, что читатели ещё не забыли, что последний был моим мужем.
Как я уже упоминала, основой курса было получение количественных характеристик процесса инфекции в классическом эксперименте по одноступенчатому циклу развития бактериофага для отнесения мутантов фага к одному и тому же или к разным генам. Преподавателями школы были сотрудники сектора С. И. Алиханяна Т. С. Ильина, В. Н. Крылов, А. Н. Майсурян и я. Мужчины предпочли, чтобы всю подготовительную работу взяли на себя женщины. Мы с Тамиллой Сергеевной везли с собой некоторые приборы, реактивы для приготовления питательных сред, бактерии, бактериофаги. Ультратермостаты (емкости для поддержания фиксированной температуры) довозили и ученики, в том числе и Лёня, который на этих курсах тоже пребывал в учениках.
Тбилисский институт вакцин и сывороток имел уникальную историю своего возникновения и существования. Георгий Элиава – врач и бактериолог, работавший в Тбилиси, в начале 20-х годов несколько лет работал во Франции в знаменитом и сейчас Институте Пастера. Там он познакомился с микробиологом французско-канадского происхождения Феликсом Д. Эреллем, которому принадлежала честь открытия в 1917 году бактериофагов, как я уже упоминала, вирусов вызывающих лизис и гибель бактерий, в том числе и бактериальных патогенов. Так, впервые Д. Эррелль описал бактериофаг, лизирующий дизентерийную бациллу. Яркая биография Д. Эрелля как исследователя, пытавшегося внедрить свое открытие в медицину, подробно описана в интернете, правда, с некоторыми расхождениями. Подробно описаны также и тернии на пути внедрения в медицинскую практику и терапия с помощью бактериофагов. Основываясь на ряде положительных результатов излечения инфекций с помощью фаговой терапии, оба ученых свято верили в ее эффективность, особенно в эру отсутствия антибиотиков.
Представляется, что на пути фаговой терапии в те далекие годы их открытия стояла очень слабая изученность бактериофагов в связи с непреодолимыми техническими трудностями при их характеристике как объектов, не видимых даже в мощные световые микроскопы. Эра электронных микроскопов еще не наступила. В ряде работ, опубликованных сотрудниками института в Тбилиси, упоминается об успешном лечении с помощью бактериофагов во время Второй мировой войны инфекций, полученных участниками войны в результате ранений.
Можно подумать также, что большим препятствием в развитии фаговой терапии явилось полное отсутствие интереса генетиков к бактериофагам как к генетическим объектам в ранние годы после их открытия. Как это ни парадоксально, работы в области фаговой терапии не развивались даже тогда, когда бактериофаги, начиная с 40-х годов, стали уже одним из главных объектов генетики. В данном случае основную роль, по-видимому, сыграло открытие и быстрое внедрение в медицинскую практику, без сомнения, более эффективных в борьбе с инфекционными заболеваниями антибиотиков.
В далекие 1920-е Г. Элиава и Ф. Д. Эрелль стали энтузиастами изучения бактериофагов, планируя создание мирового центра для их изучения в Тбилиси. Проект поддержал С. Ордженикидзе, и началось строительство нового здания института, которое было запланировано, как точная копия института Пастера. Д. Эрелль присылает из Франции оборудование, приборы, библиотеку. Он приезжал в Тбилиси дважды, в 1933 и 1934 годах, получил приглашение от Сталина работать в Советском Союзе. На территории института для него был построен жилой коттедж и Д. Эрелль предполагал переехать в Грузию. В 1935 году в Грузии была издана его книга «Бактериофаги и их клиническое применение», которую он посвятил Сталину.
Однако в 1937 году Г. Элиава и несколько его соратников были арестованы и расстреляны, книга Д. Эрелля была изъята из обращения, а сам Д. Эрелль больше никогда в Советский Союз не возвращался. По данным интернета, в его коттедже разместились службы КГБ. Несмотря на тяжелые испытания, изучение бактериофагов в Тбилисском институте вакцин и сывороток продолжалось, так же как и изучение возможностей их клинического использования. Было налажено и производство бактериофагов, которые использовались как препараты против вспышек дизентерийных и других инфекций. Эти работы долгие годы в силу ряда обстоятельств, включающих, в частности, и отсутствие статистических данных, оставались не доступными для обсуждения их результатов.
Всю организацию экспериментальной школы по генетике бактериофагов взял на себя зам. директора института Таймураз Чанишвили. Он часто приезжал в Москву, и мы его хорошо знали. О нем говорили, что во всем институте только он живет на зарплату, все остальные имеют дополнительные доходы, даже сторож в проходной института. Об этом сразу поведали Т. С. Ильиной, которая не уставала интересоваться обстановкой на новом месте нашего пребывания.
Приехав в институт, мы обнаружили, что там до сих пор работают термостаты и другие приборы ещё со времен Д. Эрелля, красивые, из красного дерева, но все такие старые. И нам как генетикам представлялось, что без внедрения генетических методов невозможен был прогресс в такой сложной проблеме, как использование бактериофагов в качестве лечебных препаратов. И в Советском Союзе в это время антибиотики играли главную роль в борьбе с инфекциями. Надо сказать, что все-таки использование антибиотиков, в силу многих причин, в Советском Союзе, наверное, не было таким бесшабашным, как, например, в Америке, где устойчивость патогенных бактерий к антибиотикам стала очень скоро большой проблемой при их широком использовании и до сих пор очень трудно решаемой. Конечно, эта же проблема существовала и в Советском Союзе и существует и сейчас в России. Генетики бактериофагов во всем мире так до сих пор по-настоящему и не заинтересовались фаговой терапией, хотя без генетических подходов её внедрение в практику представляется не реальным, конечно, вкупе с остальными исследованиями, необходимыми для внедрения новых лекарственных препаратов. Так что получается, что блестящие идеи открывателей бактериофагов, высказанные в начале прошлого столетия, еще не нашли своего реального воплощения в течение многих десятков лет интенсивного изучения бактериофагов. Сейчас ряд американских небольших фармакологических компаний тесно сотрудничает с Тбилисским институтом, имеющим большой опыт в лечении ряда инфекций с помощью бактериофагов. Достижения советских ученых в этой области были суммированы в большом обзоре, автором которого является Нина Чанишвили, по-моему, племянница Таймураза Чанишвили. Т. Чанишвили стал директором Института вакцин и сывороток в 1977 году и оставался им в течение всех неимоверно трудных и даже трагических для судьбы института периодов вплоть до своей кончины в 2007 году.
Вернусь к нашей экспериментальной школе по генетике бактериофагов в 1966 году. Подготовка к ней была напряженной. Мы очень волновались, удастся ли нашим ученикам проделать запланированные эксперименты и получить результаты, которые можно было бы обсудить. Все-таки у большинства из них не было опыта микробиологической работы, да и условия нашей работы были не привычными. Но, в целом, все прошло успешно, и ученики были довольны. Мы с Тамиллой Сергеевной жили в большом гостиничном номере на двоих, а все ученики – в общежитии для артистов цирка. Иногда к нам по вечерам приходили ленинградцы и до глубокой ночи вели интеллектуальные беседы, содержания которых я не помню. Завтракали ученики в хинкальной и шли на занятия. После школы состоялся симпозиум, на который приехали и более именитые персоны. В благодарность за нашу работу институт предоставил нам машину с шофером для однодневного путешествия по Военно-грузинской дороге.
Поехали Роман Бениаминович Хесин, Тамилла Сергеевна и мы с Лёней. Я, как всегда, чувствовала большой пиэтет по отношению к Роману Бениаминовичу и неловкость при общении с ним. Да и он не отличался коммуникабельностью. Но в общем, поездка была прекрасной. Подходили к горе, по которой широким водопадом лился нарзан, пытались войти в бурную горную реку, любовались уникальными красотами Кавказа, вкусно поели в придорожном ресторане. В конце нашего пребывания в Тбилиси Соса Исааковича пригласили на ужин в грузинскую семью. Сын очень хотел поступить в аспирантуру к Сосу Исааковичу. Сос Исаакович, как всегда, взял всех нас с собой. Посредине стола красовался поросенок, и было бесчисленное множество других яств. Вино пили из рога. Такой рог, подаренный когда-то моему папе на 60-летний юбилей, сохранился у нас. Но из него никогда не пили. Тамада сказал, что он еще не видел не-грузина, который бы так профессионально произносил тосты, как это делал мой подвыпивший муж. Не помню, приняли ли мальчика в аспирантуру. А жизнь продолжалась…
Летом 1967 года поехали отдыхать диким образом на Черное море в Коктебель. Поехали сначала вдвоем с Олей. А потом к нам присоединился Лёня. В первый же день чуть не утонули. Олечка заставила меня пойти в море, которое штормило. Волны затягивали нас обратно в море. Чудом выбрались на берег. Это уже потом я научилась выходить из моря при довольно большой волне. Но с морем шутки плохи.
Возвращались усталые после пляжа, а ребенок требовал читать ей взятую с собой книжку «Джура», подаренную когда-то дядей Эммой с надписью «Гип-гип, ура, у Наташи есть Джура!» о революционной борьбе с басмачами в Средней Азии. Нам так надоело читать Оле вслух, что мы, против всех педагогических правил, как только она выучилась читать по слогам, больше ей вслух не читали. Но она стала читать запоем, что и продолжает делать по сей день. Коктебель, с его далёкими морскими бухтами, особенно Карадагом, был прекрасен, но быт, туалеты и общественные столовые не выдерживали никакой критики. На глазах у очереди отдыхающих суп в столовой разбавляли сырой водой. Мы все трое сильно отравились и с сожалением решили покинуть теплое и теперь уже такое ласковое море. С очень большим трудом достали билеты на самолет, чтобы провести остаток отпуска в Киеве. Летели в совершенно пустом самолете. Несколько летних отпусков провели на Украине под Черкассами в деревне Дахновка на Днепровском море. Одно лето снимали комнату в доме рыбака, который много лет провел в плену у немцев. Напившись, говорил только по-немецки. В другой раз нас пустила на постой повар местной больницы. Жили дружно.
Ходили с ними строить дом для их родственников с последующим застольем. Я была на подхвате и считалась большим специалистом по разделыванию селедки. Пили самогон, пели украинские песни, ели свежую рыбу (рубль штука вне зависимости от размера). В. Черкассах жили Лёнины родственники. Его тетя Аня учила меня, как экономить деньги, но я, за неимением времени, ее советами не воспользовалась. А она оставила своим детям довольно крупную по тем временам сумму.
Однажды под ее руководством, поддавшись соблазну, сварили ведро вишневого варенья, запаковали его в полиэтиленовые мешки и пошли с тележкой, чтобы отправить варенье в Москву по почте. В середине центрального проспекта Черкасс тележка развалилась и все пакеты вывалились на мостовую среди машин. Мы подумали, что хорошо, что нас в этот момент не видят наши коллеги по работе. Примерно то же самое я переживала, будучи уже завом большой лаборатории, когда застревала в грязи по пути на работу в институт. Не могла идти ни вперед, ни вернуться назад. Правда, утром и вечером ходил институтский автобус. Но об этом речь впереди.
Большими событиями в нашей жизни был богат 1968 год. Отдыхали в Пирите под Таллином в компании родственников и друзей. Обе Олины бабушки по очереди нас сменяли. Чету Гойзманов тоже подстраховывали их родители. По соседству жили Ждановы с сыном Кириллом. Погода нас не баловала. От ветра на пляже спасались, вырывая в песке глубокую яму и в ней загорали при редком солнце. Однако Лёне удалось так загореть, что в Таллинском баре в сумраке негр принял его за своего собрата. Придя в магазин в Таллине с Олей и дочкой Эдика Наташей, безуспешно пытались их утихомирить, глядя на чинное поведение эстонских детей.
В конце августа 1968 года состоялся очередной 12-й международный генетический конгресс в Токио. С. И. Алиханян, А. Н. Майсурян и Н. И. Жданова вошли в состав советской делегации, а еще несколько человек из лаборатории Соса Исааковича, в том числе и я, поехали на конгресс с докладами в качестве научных туристов, за собственные деньги, которых у меня не было, и за меня заплатила моя мама. Тогда эта форма участия в международных форумах позволяла обойти строгие формальности при ограниченном числе делегатов, выезжающих за рубеж. Добирались до Токио длинным путем, более дешевым, чем прямой самолет из Москвы в Токио. Летели самолетом до Хабаровска. По-моему, тогда только недавно начали летать скоростные беспосадочные самолеты Москва – Хабаровск. 8 часов в полете почти через всю Россию. Помню впечатление от того полета: какая же Россия громадная! Вечером сели в ночной поезд до морского порта Находка.
Красотами пути удалось полюбоваться только вечером. На следующий день нас ожидала посадка на пароход, который должен был нас доставить в Японию, порт Йокогама через двое суток морского плавания. Высадившись в порту, увидели маленькое и довольно утлое суденышко. Трудно было представить, что оно поплывет в такое дальнее плавание.
Провожали пароход очень торжественно, совсем не так, как поезд. Вскоре после того, как мы отчалили, выяснилось, что совсем недавно на море был сильный шторм и мы оказались жертвами подводных волн. Всех стало сильно укачивать. Находиться можно было только на палубе, да и то большинство пассажиров сильно страдало приступами морской болезни. Я не была исключением. О вкусной еде в ресторане можно было и не мечтать. Входя в каюту вечером, стремглав кидались занять горизонтальное положение. И это все при отсутствии видимых волн. Автобус из порта доставил нас в Токио. Придя в отель, поразились большому числу полицейских и лиц в штатском, не вызывающих сомнения в их принадлежности к спецслужбам. В вестибюле нас встретили уже прилетевшие раньше наши соотечественники и сообщили о том, что Советские войска вошли в Чехословакию. Мы все очень расстроились и сразу подумали, что, наверное, на следующий день придется возвращаться домой и только С. И. Алиханян вызвался проводить нас, чтобы взглянуть на Токио. Но никаких инцидентов на конгрессе не было, все, кому было положено, сделали свои доклады, правда, чешские коллеги не здоровались. Около Советского посольства, расположенного недалеко от нашего отеля, проходили многочисленные демонстрации протеста. На улицах еще было очень много женщин, одетых в кимоно, много религиозных шествий, домишек из какого-то несусветного материала, мелких лавчонок наряду с современными высотными зданиями банков, универмагов, отелей. Один японец (не помню его имени), работающий в фармацевтической фирме, рассказывал, что он никогда не ходит в отпуск, боясь перепоручить свою работу кому-то другому на время своего отсутствия. Когда мы приехали работать в Америку, то тесно общались с молодыми японскими коллегами, работающими в лаборатории Ричарда Хатчинсона. Общение с ними было для нас комфортным и продуктивным, надеюсь, что и для них. Некоторые из них или еще не родились в тот далекий 1968-й или были совсем маленькими детьми. Так что я видела Японию раньше их. Но, конечно, это видение было совсем поверхностным. У нас и сейчас на книжной полке стоят две дешевенькие японские куколки, купленные в той далекой поездке, но никто не обращает на них внимания. Возвращались в Москву тем же путем. Наш пароходик за это время попал в настоящий шторм, все окна и двери в нем отсутствовали. Провожали его из Йокогамы так же торжественно. Он весь был окутан длинными лентами, которые кидали с берега. Плыли при полном штиле и с большим аппетитом после японской еды ели борщ и жаркое. Когда приплыли в Находку, были потрясены различиями в пейзажах двух стран. Нас окружила совершенно первозданная природа. На обратном пути несколько часов провели в Хабаровске, и мамина подруга Лена Фишер встречала меня на перроне. Я уведомила ее телеграммой, что хотела бы увидеться с Н. И. Рябовым, моим отцом, с которым всегда хотела встретиться. Тут же на перроне она мне сказала, что он скончался два месяца тому назад и протянула мне газету с некрологом. Незадолго до этого ему исполнилось только 60 лет. Единственное, что оставалось, это поехать на кладбище. Весь обратный полет я проплакала. Так было горько, что он умер так безвременно и что мы никогда с ним не повстречались.