Глава 5
Жизнь продолжается
Как только папа уехал в Германию, у нас в доме появился котенок, которого подобрали на лестнице. Но в тот же день как папа вернулся, он выбросил котенка за дверь, т. к. совершенно не выносил запаха кошек. Я была убита. Но зато он почти все заработанные в Германии деньги потратил на покупку великолепного коричневого концертного рояля «Bluthner», который занял большую часть их комнаты. Я играла на нём вплоть до окончания 7-милетней музыкальной школы, а потом еще два года занималась с учительницей из института Гнесиных, прекрасным музыкантом. Какое-то время аккомпанировала себе по нотам романсы, а впоследствии себе и Лёне, моему мужу. На этом моя музыкальная карьера закончилась. После переезда с Малой Бронной на новую квартиру на Филях по обмену в 1963 г. рояль продали. Его купила в комиссионном магазине Александра Пахмутова, выдающийся советский композитор, так что рояль оказался в более чем достойных руках. А я в течение почти полувека больше не прикасалась к инструменту. Одной из причин было то, что в период моего обучения музыке совсем не принято было учить подбирать аккомпанемент по слуху, а сама я этому не научилась. Вообще мое музыкальное образование было достаточно формальным. Я играла хорошо и довольно сложные вещи. Но ленилась учить наизусть. Это сильно ограничивало мои возможности. Я дружила с двумя музыкантами-скрипачами из музыкальной школы, Сашей Рубиным и Сашей Кисельманом. Так вот, они были настоящими музыкантами, мгновенно называли имя композиторов и названия произведений, исполняемых тогда в большом числе по радио. Они в старших классах приходили к нам домой, когда мы собирались у нас и танцевали фокстроты и танго под патефон. Мне нравился Саша Рубин, а я нравилась Саше Кисельману. Потом я встретила уже совсем взрослого Сашу Рубина в метро с высокой, модно одетой красивой девушкой. Он меня не узнал или сделал вид, что не узнал.
Да, вот к чему у меня, по-видимому, был настоящий талант, так это к декламации стихов и прозы. Однажды, когда я читала «Жди меня» К. Симонова, в классе многие плакали. Но и этот талант быстро испарился из-за моего нежелания или неумения учить стихи или прозу наизусть. А вообще-то я объясняла это плохой памятью, а можно было бы её и потренировать.
Большинство наших девочек росло без отцов. Валя Вязнер и ее родная сестра воспитывались в разных семьях родственников, т. к. родители были репрессированы. Об этом я узнала много позже. Между прочим, я была почти единственной девочкой в классе, которая жила в отдельной квартире, а не в коммуналке. Все годы, с 1-го по 10-й класс в нашем классе училась Татьяна Самойлова, дочь Евгения Самойлова, имя которого гремело на всю страну. Впоследствии и она стала кинозвездой после того, как сыграла главную роль в фильме «Летят журавли», облетевшем не только нашу страну, но и весь мир. Родители Тани, она и ее младший брат жили в коммунальной или очень маленькой отдельной квартире, и я пару раз бывала у них в доме. Потом, когда мы уже кончали школу, ее отец получил хорошую отдельную квартиру на Песчаных улицах в районе Сокола, и мы ездили ее смотреть. Еще мы однажды почти всем классом поехали в дом на Набережной навестить нашу прихворнувшую учительницу английского языка – голливудскую красавицу Нину Ивановну.
Она вышла замуж за П. П. Ширшова, знаменитого полярника, участника экспедиций на Северный полюс. Жили они в большой 5-тикомнатной квартире. Потом нас всех посадили в вызванный по этому случаю ЗИС, который отвез нас обратно в школу. От школьных уроков английского осталось только умение правильно произносить буквосочетание th («ти», «эйч») и способность к быстрому усвоению навыков чтения научных текстов на английском. О том, чтобы когда-то появилась необходимость в разговорной речи, и не помышлялось. О чем я очень жалею, так это о том, что меня частным образом не учили языкам, а школ с обучением на английском, немецком и французском тогда еще не было. А как бы это пригодилось в дальнейшей жизни! Элла Лаврецкая, Лёнина многолетняя коллега и наш близкий друг, рассказывала, что когда ее не приняли в институт после школы, она целый год (почти наверняка 1953) училась на курсах английского языка, и это в те далекие времена заложило хорошую основу для ее теперешнего владения языком. Дочки тети Майи, Вера и Майя, которые росли уже немножко в другие времена, имели частных учителей по английскому и французскому языкам. Младшая Майя потом учила и японский. Обе закончили физико-математический факультет МГУ. Вере французский пригодился, когда она познакомилась со своим будущим мужем – французским физиком. Мне всегда очень мешало отсутствие минимальных знаний разговорного английского и не было времени и способностей этим вплотную заниматься в Москве, не имея заложенной в детстве основы. Только научную литературу я читала по-английски совершенно свободно. Познакомившись впервые в 1973 году со своим знаменитым английским коллегой Дэвидом Хопвудом мы с ним дискутировали в очной беседе, переписываясь.
Когда я познакомилась с Лёней, моим будущим мужем, уже, по-существу, кончая Московский университет, оказалось, что он знал многих девочек из моего класса через своего двоюродного брата Эдика Гойзмана, с которым тесно общался в школьные и все последующие годы. В компанию моих одноклассниц, которые уже начали посматривать на мальчиков, входила и Таня Самойлова, и Лёня даже пару раз ходил с ней в кино. Светлана Полякова – дочь родителей-музыкантов и сама занимающаяся музыкой профессионально, дружила с Эдиком. Отец Эдика и Лёнин дядя, Исаак Львович Гойзман, был выдающимся скрипачом, и всю жизнь играл в Большом симфоническом оркестре Всесоюзного радио (сейчас Большой симфонический оркестр им. П. И. Чайковского).
В эту компанию моих одноклассниц также входили Оксана Бендер и Наташа Пронина. Светлана Полякова и Оксана Бендер всю последующую жизнь остались близкими друзьями семьи Эдика Гойзмана. Со Светланой Поляковой сидела за одной партой Наташа Гуреева, ставшая впоследствии женой солиста Большого театра А. Ф. Ведерникова. Наталия Николаевна Гуреева – пианистка, органистка, профессор Московской консерватории, заслуженный деятель искусств России.
Вся компания иногда собиралась на последних партах и обменивалась впечатлениями, в частности, я думаю, и о моем будущем муже. Молодые люди уже были студентами московских вузов.
Учились мы в мрачные годы советской истории. В классе было много евреек. Но я совершенно не помню никаких проявлений антисемитизма в нашей школе. Правда, память – штука коварная.
Моя бабушка всю свою последующую жизнь помнила еврейские погромы на Украине до революции и рассказывала как писатель В. Г. Короленко на ее глазах предотвратил еврейский погром в Полтаве. Бабушка с дедушкой еще до войны часто ходили в Еврейский театр на Малой Бронной, благо до театра было рукой подать, и я помню ее восхищенные рассказы о знаменитых актерах этого театра С. М. Михоэлсе и В. Л. Зускине. Бабушка в старые времена была большой поклонницей знаменитого тенора Л. В. Собинова. До революции увлекалась операми Р. Вагнера.
В мое школьное время были ярые поклонницы двух теноров Большого театра И. С. Козловского или С. Я. Лемешева. Я не принадлежала к числу ни тех, ни других, хотя мне нравились голоса обоих этих певцов. Как-то на юге видели И. С. Козловского с женой. Говорили, что он пел там в местной церкви. Лёня рассказывал, что в годы его учебы в Тимирязевской академии И. С. Козловский давал шефские концерты для студентов Тимирязевки в Большом или Малом зале Московской консерватории. В конце концерта на бис он отпускал аккомпаниатора, брал в руки гитару и до поздней ночи пел старинные русские романсы, что тогда не очень-то и поощрялось. Молодая публика была в полном восторге.
В школьные годы я часто ходила в театры: Художественный, Малый, Большой, на концерты по абонементам в Большой и Малый Залы Консерватории. Благо все было рядом и ещё можно было свободно достать (купить) билеты. Училась я хорошо, но времени не хватало из-за дополнительной нагрузки в музыкальной школе. Не помню, чтобы моя мама когда-то приходила в школу, наверное, посещала, но крайне редко, родительские собрания. Один раз за все время учебы сделала мне серьезное внушение за низкие оценки, и я быстренько их исправила.
Я в эти годы совершенно не интересовалась биологией за пределами школьного курса, и, насколько я помню, не читала биологических книг, имеющихся в изобилии в нашей домашней библиотеке. Читала только художественную литературу, да и то только ту, которая была у нас дома. Мама подкупала все, что было необходимо для школьного курса. Любила читать юбилейное полное собрание сочинений А. С. Пушкина, изданное в 1937 г. С 4–го класса я училась в женской школе № 124, которую окончила в 1953 году. Весь 4-ый класс у нас ещё была одна пожилая учительница по всем предметам Анна Герасимовна. Все эти годы Соня Иоффе, Оля Кравец, Валя Вязнер, Светлана Зарх и Нора Ляховецкая были моими подружками. Сонечка, Валя и Светлана учились средне, а Оля и Нора хорошо. Сидела я все свои школьные годы годы за одной партой с Марой Степанянц, тоже, как и я, хорошей ученицей. Правда, после школы я с ней ни разу не встречалась. Сегодня (1 марта 2017 года) глянула в интернет и обнаружила, каким же известным учёным стала Мариэтта Степанянц. Не могу не привести её послужной список:
«Степанянц Мариэтта Тиграновна. Руководитель Центра Восточных философий Института философии Российской Академии Наук. В 1974 г. защитила докторскую диссертацию на тему: «Мусульманская философская и общественно-политическая мысль XIX–XX вв.» Начиная с 70-х годов книги и статьи М. Т. Степанянц переводятся на многие иностранные языки и публикуются в Индии, Пакистане, США, Великобритании, Канаде, Германии, Ливане, Южной Корее, Монголии, Чехословакии и др. Участник и организатор многочисленных международных форумов и конференций. Президент VII и VIII конференций философов Востока и Запада (1995, 2000 – Гонолулу). Действительный член Российской Академии гуманитарных исследований, член Исполкома Международного общества по изучению индийской философии, член редколлегий ряда зарубежных научных периодических изданий, включая американский журнал Philosophy East & West и индийский Social Sciences Research Journal.» Вот это да!
С пятого класса у нас уже были разные учителя по разным предметам. Классным руководителем все эти годы был наш математик Федор Иванович Мусатов. Нам он казался очень пожилым. Он был строг, многие теоремы предлагал «повесить в рамку и под стекло». Я очень старалась быть по математике хорошей ученицей, но мне она давалась с трудом, также как и физика. Курс биологии мне нравился, наверное, я все-таки что-то читала сверх программы, судя по моим ответам на уроках, но я этого не помню. Я думаю, что наша учительница по биологии Ольга Феодосьевна и домашняя обстановка все-таки привили мне вкус к биологии. Я ходила у неё в любимчиках. Недавно (уже в 2016 году) Сонечка Иоффе по телефону напомнила мне, что Ольга Феодосьевна на одном из уроков конспективно рассказала в классе, как рождаются дети. Все девочки сидели, не поднимая глаз. А она сказала: «дурочки, кто же Вам ещё об этом расскажет, не родители же». Наш очень строгий физик Борис Васильевич однажды построил весь наш класс в линеечку, и вдруг все стали раскачиваться одновременно из стороны в сторону и не могли остановиться. Всех родителей вызвал, а Тане Самойловой, кроме того, записал замечание в дневник.
Учительницей по литературе была Татьяна Ивановна, молодая и очень красивая женщина. Её уроки нам нравились, но, представляется, что она ни на шаг не отходила от утверждённой школьной программы.
Да, забыла упомянуть. В нашем классе училась Наташа Кирпичникова, дочь от первого брака Валентина Сергеевича Кирпичникова, выдающегося генетика. Он был коллегой папы и в кольцовском институте, и во ВНИИ прудового рыбного хозяйства. Так вот, его первая жена, преподавательница английского языка, жила с матерью и двумя дочерьми (обе сильно болели, особенно младшая, Елена) в полной бедности в полуподвальном помещении около Палашевского рынка. Семья была очень интеллигентная, помню много старинных фотографий. Наташина мама говорила мне, что мыслит по-английски. Мне тогда представлялось, что их отец им не помогал. Может быть, я ошибалась. Я встречала Валентина Сергеевича. на рыбхозах, где жила вместе с папой, а потом на научных конференциях и съездах. Еще в кольцовском институте в составе эволюционной лаборатории В. С. Кирпичников возглавил одно из направлений лаборатории – изучение экологической и генетической структуры низших таксономических групп сазана, выполняемое совместно с К. А. Головинской. Как и В. П. Эфроимсон, Валентин Сергеевич внес большой вклад в бескомпромиссную борьбу с лысенкоизмом. Герой Социалистического Труда. Звание присвоено 16 октября 1990 года за особый вклад в сохранение и развитие генетики и селекции, подготовку высококвалифицированных научных кадров. Привожу текст этого указа:
УКАЗ
ПРЕЗИДЕНТА СОЮЗА СОВЕТСКИХ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ РЕСПУБЛИК
О ПРИСВОЕНИИ ЗВАНИЯ ГЕРОЯ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО ТРУДА УЧЕНЫМ, ВНЕСШИМ ОСОБЫЙ ВКЛАД В СОХРАНЕНИЕ И РАЗВИТИЕ ГЕНЕТИКИ И СЕЛЕКЦИИ
За особый вклад в сохранение и развитие генетики и селекции, подготовку высококвалифицированных научных кадров присвоить звание Героя Социалистического Труда с вручением ордена Ленина и золотой медали “Серп и Молот”:
Гершензону Сергею Михайловичу – академику Академии наук Украинской ССР. Дубинину Николаю Петровичу – академику Академии наук СССР. Кирпичникову Валентину Сергеевичу – научному консультанту Института цитологии Академии наук СССР. Рапопорту Иосифу Абрамовичу – члену-корреспонденту Академии наук СССР. Полянскому Юрию (Георгию) Ивановичу – члену-корреспонденту Академии наук СССР. Струнникову Владимиру Александровичу – академику Академии наук СССР. Тахтаджяну Армену Леоновичу – академику Академии наук СССР.
В 1993 году была основана премия имени В. С. Кирпичникова «За выдающиеся работы в области эволюционной генетики».
Я очень плохо помню события в школе и не переставала удивляться, сколько разных эпизодов школьной жизни рассказывали мои однокласницы на встречах уже после окончания школы. События последующих лет как-то вытеснили из памяти мои школьные впечатления. Когда кончали школу, то договорились встречаться ежегодно, 5 декабря тогда еще в день Сталинской Конституции. Этот один день в году я старалась не пропускать никогда. И в этом декабре 2011 г., когда я пишу эти строки, собрались в 58-ой раз. Созвонились по этому поводу с Сонечкой Иоффе, которая уехала в Америку немного раньше нас, и все наши девочки, включая меня, этому тогда очень огорчались. Когда мы почти после 20-тилетнего отсутствия в 2010-м году приехали в Москву из Америки и я позвонила Оле Кравец, она сразу меня узнала. Все, кто смог, мои школьные подружки приехали к ней повидаться со мной, несмотря на сильную жару летом 2010 г. Они встречаются и в течение года и, как могут, помогают друг другу. Вот и в этом, уже 2016 году встретились в декабре 8! девочек! из нашего класса в 63-й раз!
Вспоминая Малую Бронную тех лет, нельзя не сказать, что, насколько я знаю, трамвай по ней никогда не ходил, вопреки очень правдоподобному описанию у Булгакова. Памятник И. А. Крылову на Патриарших поставили уже, наверное, в 80-е годы. Справа и слева от нашего дома были две булочные, и мы всегда знали, в какую из них надо итти за свежим хлебом. Почти на углу Малой Бронной и Садовой, в новом генеральском доме был очень хороший продовольственный магазин, в него ходили часто, особенно в летнее время, ввиду отсутствия домашних холодильников. Вспоминается также вкус сырковой массы, которая продавалась в берестяных коробочках в Смоленском гастрономе, вафли трех размеров с мороженым между ними. На улицах продавались кустарно сделанные сладкие петушки на палочках, и дети их сосали с упоением. Еще играли маленькими блестящими шариками, набитыми бумагой, которые подпрыгивали на привязанной к ним резинке.
Сегодня (14 декабря 2011) ездили в библиотеку в городок Лос-Алтос, уже живя в Калифорнии. Проходя мимо местного краеведческого музея, увидели в небольшом парке, прилегающем к музею, маленькую старую водокачку 30–х годов, и я вспомнила, что до войны у меня была игрушка, работавшая на том же принципе. Вода перекачивалась из маленького резервуара, когда вверх и вниз двигали ручку, и стекала тоненькой струйкой из длинного носика. Еще вчера среди мелочей в магазине увидела маленькие металлические ведерки для игры в песок. У меня в детстве были такие же. Потом встретила двух близнецов-китайцев, которые шли с такими же ведерками. Некоторые товары в разных концах света продаются почти столетиями. Почему сейчас металлические…
Вспоминается, что в те далекие школьные годы я очень любила ходить зимой в валенках и всегда ждала зимой сильных морозов, чтобы пойти в них в школу вместо ботинок со шнурками. Галош я не любила, помню их клали в специально сшитые мешки и оставляли в школе на вешалке. Потом мне подшили валенки войлочной подошвой с резиновым непромокаемым покрытием. В таких валенках можно было ходить даже по мокрым тротуарам во время оттепелей. Как же много в Москве было сапожных мастерских, где по многу раз чинили старую обувь. Конечно, зимой всегда мечтали, чтобы мороз был ниже 25° С, и тогда занятия отменялись, к всеобщему восторгу, даже в старших классах, и можно было целый день гулять во дворе.
Вся наша семья очень любила Малую Бронную и Патриаршие пруды. Весной всегда наслаждались запахом цветущих старых лип. Особенно ароматными были липы, растущие на аллее бульвара вдоль Малой Бронной. Зимой, когда пруд замерзал, его оборудовали под каток и после войны построили помпезную раздевалку. Она и сейчас там стоит. Мы с подружками из класса часто ходили на каток. У всех были гаги и только Валя Вязнер щеголяла в норвегах и каталась лучше всех. Я каталась совсем неважно. На катке всегда играла музыка, и вечером каток закрывали под песню, которую исполнял Леонид Утесов со своей дочерья Эдит: «Дорогие москвичи, доброй ночи, доброй Вам ночи, вспоминайте нас». В самом центре Москвы это было спокойное место для прогулок мам с колясками и всех детей, живших в окружающих Патриаршие пруды домах. Наша маленькая дочка Оля с няней, а по выходным со мной, проводила там несколько часов в день, начала ходить, когда ей еще и года не было. Лёня, её папа, гулять с ней стеснялся из-за её хулиганского поведения. Уехали мы с Малой Бронной в 1964 году и с тех пор уже редко туда попадали. Каждый раз она менялась. Становилась чужой и какой-то официальной. Массивный памятник И. А. Крылову не придавал никакого уюта детской площадке. Я уже не говорю о том впечатлении, когда мы увидели Малую Бронную, как совсем незнакомую улицу и Патриаршие пруды в последний наш приезд в Москву в 2010 году. Но наш любимый старый, такой уже чужой дом стоял на прежнем месте, как неприступная крепость.
Хочу еще немного описать наш быт и обстановку в квартире на Малой Бронной. В большой комнате с балконом стояла старая кровать с двумя металлическими спинками отнюдь не двуспальная, но и не очень узкая. Рядом с кроватью стоял шкаф для одежды, и в нём помещалась одежда и все другие принадлежности моих родителей. Правда, на лето шерстяные вещи, пересыпанные нафталином, клали в большой сундук в коридоре. После войны купили широкую чешскую софу, которая еще и раскладывалась. Над ней висел гобелен с изображением охоты на оленей. Половину комнаты занимал рояль. Посредине стоял большой обеденный стол, а рядом с кроватью буфет. В нижнем его отделении размещалась столовая посуда, а наверху чайная и совсем немного рюмок. Серебряные стопочки исчезали по мере ухода очередной няни нашей дочки. Верхняя часть буфета была застеклена бутылочного цвета непрозрачным красивым стеклом. На одной из стен большой комнаты разместились стеллажи с книгами, научными и художественными. Последние стеллажи смастерил столяр Алексей, который столярничал и в других наших будущих квартирах. Он быстро и хорошо все делал, но не любил доделывать, ему было скучно, особенно если ему уже заплатили значительную часть денег, которые он быстро спускал известно на что. Рядом со стеллажами стоял большой папин письменный стол с набитыми до отказа ящиками. Все бумаги, письма, открытки, диапозитивы, фотографии никогда не выбрасывались и оседали или в этом столе или в одном из ящиков буфета, благодаря чему и сейчас я имею немногочисленные свидетельства тех далеких времен. При переезде с Малой Бронной папа очень долго не мог собрать свои бумаги, и при следующих переездах мы просто перевозили целиком полные бумаг ящики его письменного стола, не разбирая их содержимое. Старые вещи тоже, как правило, не выбрасывались и хранились в большом стенном шкафу в коридоре. Леня тайком из него выбросил при переезде много старья и одну большую старую статуэтку, и потом ему это долго не могли простить.
Софа-диван перекочевывала во все последующие московские квартиры, такая она была удобная. Буфет остался в последней маминой с папой квартире, которую мы продали, уезжая в Америку в 1992 году. Девушке, которая ее купила, буфет очень нравился, и она обещала его не выбрасывать.
В квартире на Малой Бронной всегда была газовая плита, даже во времена, когда в большинстве старых московских домов готовили на керосинках и примусах. В ванной была газовая колонка с горячей водой. В последние годы из ванной по всему длинному коридору протянули трубы в кухню, чтобы мыть посуду горячей водой из газовой колонки. В 1950-е годы в квартире появился маленький холодильник «Саратов». Его сменил холодильник «ЗИЛ» в 60-х годах, его нам по-знакомству достала Лёнина тетя Рива, которая работала в газетном киоске. Купить просто в магазине не могли. В 80-е годы, когда мы уже жили на нашей последней в Москве квартире, новый холодильник купили по талону, который выдали Лёниному отцу (отчиму), как ветерану войны, а старый продолжал честно служить все эти годы уже в коридоре нашей квартиры до нашего отъезда. Многие послевоенные годы в квартире на Малой Бронной всё белье, включая постельное, стирали руками, кипятили на плите и развешивали сушить в коридоре. Позже появились прачечные для стирки белья, и нашивание меток на каждую вещь занимало много времени.
Особым событием было заклеивание окон на зиму. Срезались белые узкие поля из газет и смазывались сваренным на плите клеем. Щели в оконных рамах сначала закладывали ватой, а сверху заклеивали бумагой. Между двумя рамами прокладывали вату, которая в конце зимы была черной от копоти. Все-таки мы жили в центре Москвы и недалеко от Садовой, по которой ходили грузовики. Центральное отопление, насколько я помню, всегда работало хорошо, и во всех квартирах, в которых мы жили в Москве, всегда было тепло, даже в самые суровые зимы. Я помню, как были довольны мои коллеги-англичане, которые приехали в Москву в 1991 году и жили в Олиной квартире, когда она уже уехала в Америку. Не надо было самим заботиться об отоплении, как это бывает в собственных домах в Англии. В квартире всегда было тепло и уютно.
Еще до нашего отъезда с Малой Бронной в 1963 г. она стала меняться до неузнаваемости. По обеим сторонам нашего дома снесли малоэтажные дома, и наш дом оказался между двумя, построенными очень быстро, особняками, куда вселились самые ответственные работники ЦК нашей партии. Говорили, что каждая квартира в них занимала целый этаж. Когда мы еще жили в Москве, Малая Бронная уже так изменилась, что когда я на ней случайно оказывалась сердце не щемило от воспоминаний. Как я уже упоминала, в последний раз мы были на Малой Бронной в наш приезд в Москву летом 2010-го года. Конечно, ни в подъезд, ни во двор зайти не удалось. Остались величественные старые липы, с которыми мы и попрощались, старый пруд и булочная на углу Садовой и Малой Бронной. Нашу школу закрыли, еще когда мы жили в Москве.
Еще два осколка воспоминаний тех лет. Я любила петь русские народные песни на два голоса, но не помню с кем. Конечно, пели и военные и довоенные песни. Все они прочно застряли в памяти. Помню, как после 9-го класса отдыхали втроем с мамой и папой в деревне на Московском море. Вечерами хозяйка, у которой мы снимали комнату, запевала песни, а мы подпевали. Она знала их великое множество. И потом я жалела, что не записала все куплеты целой баллады «Хазбулат удалой, бедна сакля твоя». А теперь открываешь интернет, и слова этой песни, и её история у тебя как на ладони. Почему-то первый раз за всю жизнь, прочтя эту фразу моих воспоминаний уже в 2016 году, я догадалась это сделать!
Когда родилась наша дочка Олечка, мы много лет подряд снимали дачи под Москвой. Сборы на дачу были сложными. Вся квартира переворачивалась вверх дном. Часть мебели увозили на дачу. Однажды мы всей семьей поехали к бабушкиному двоюродному брату. Почему-то были тоже большие сборы, и Олечка в ажиотаже спросила: «И холодильник берем?»
Наверное, летом 1947 г. мы с папой и мамой отдыхали в Юрмале под Ригой. Латвия была в то время совсем другая. Проезжая по ее территории на поезде, поразились, видя поля, поделенные на маленькие квадратики разного цвета. Это контрастировало с бескрайними колхозными полями во всех других частях Советского Союза. Латышей еще не загнали в колхозы и урожай или его часть принадлежал тому, кто обрабатывал эти небольший участки земли. Помню прекрасную природу, узкую полосу леса между морем и рекой, женщин, прогуливающихся по пляжу в красивых длинных распахнутых халатах, концерт Вертинского.
Еще о 1950-х. Помню, как иногда во время прогулок кто-то из девочек рассказывал анекдот сомнительного для тех времен содержания, и мы все оглядывались, нет ли по близости посторонних. Боялись, но все равно рассказывали. Помню, что в начале 50-х, сидя в туалете, (вместо отсутствующей туалетной использовали в те годы газетную бумагу) подсчитывала, сколько раз на газетной странице упоминается имя Сталина. Это было уже слишком даже для такой непосвященной в советскую реальность девочки, хотя разговоров об этом дома я не помню. Все последние постановления партии при жизни Сталина тоже уже воспринимались с трудом, так же, как и его последние статьи по вопросам языкознания и другие. Но культ продолжался. Родители если и говорили между собой о положении в стране, старались не посвящать в это детей, и мои родители не были исключением. Но вот уже все были уверены и об этом говорилось, что знаменитый на всю страну выдающийся артист и общественный деятель Соломон Михоэлс погиб не в случайной автокатастрофе, а был специально сбит грузовиком. А уж когда начался этот ужасный инцидент с «делом врачей» все были в полном ужасе от их ареста и от возможных последствий этого события. Мы, дети, подсчитывали число еврейских фамилий, которых было подавляющее большинство, среди арестованных врачей. Газеты нагнетали ситуацию, описывая начавшуюся истерию в поликлиниках, связанную с отказом многих больных лечиться у врачей-евреев. И это продолжалось до самой смерти Сталина.
Сталин умер, когда мы кончали 10-й класс. Не помню, чтобы наши учителя плакали. Буквально в тот же день после объявления о начале процедуры прощания всем классом пошли на похороны. Еще по многочисленным воспоминаниям, описаниям, кинофильмам в памяти были всенародные похороны Ленина. Пришли на Трубную площадь, которую по радио объявили как начало маршрута. Страшная давка началась почти сразу же, и все мы потеряли друг друга. По пути следования, чтобы выбраться из толпы, люди взбирались на витрины магазинов, фонари. Деревья Бульварного кольца были увешаны калошами.
Мне удалось добраться до Пушкинской площади да и то только потому, что выбраться из толпы не было никакой возможности. И тут я окончательно почувствовала, что меня сейчас просто раздавят, – так я была сжата окружающими людьми. Как я смогла выбраться из толпы, я не помню. Может быть, кто-то более крепкий и помог маленькой девушке.
Никто из нашего класса не попал на похороны, но, к счастью, никто и не пострадал. Когда я пришла домой, там уже присутствовал почти весь наш класс. Все девочки были почти в истерическом состоянии, смеялись и плакали. Пришла мама. Я этих слов не помню, но Соня Иоффе, уже в Америке, рассказала, что моя мама ее спросила: «Ну что же вы так убиваетесь?» Ещё, конечно в этот первый день похорон никто из нашего окружения не представлял, какими человеческими жертвами обернётся это событие. Я с тех пор много лет совсем не могла находиться в толпе, например, в метро при подъёме наверх по эскалатору и всегда выжидала, когда она схлынет. Здесь не могу не упомянуть о долголетней дружбе с сыном брата моего дедушки Михаила Ярославом (Славой) Ломовским. Он появился у нас в доме через несколько лет после войны. Его мобилизовали в армию в последний военный год и надолго продлили срок службы. Вернувшись из армии, он в 1953 году поступил в институт стали и сплавов в Москве и стал у нас постоянным гостем. Слава еще задолго до доклада Хрущева о культе личности Сталина у нас на балконе на Малой Бронной (считалось, что в тайне от родителей) рассказал мне правду о Сталине, о репрессиях. Все годы в армии он прослужил на Дальнем Востоке и был тому свидетелем.
После окончания института он по распределению поехал работать на атомные заводы на Урале (последними, кажется, был «Маяк» и закрытый город Челябинск–40). Конечно, сильно облучился, страдал диабетом. Каждый год по пути в южный санаторий заезжал к нам погостить почти до нашего отъезда в Америку. У него была приемная дочь Марина от первого брака его жены и родная дочь Соня, которую мы так никогда и не увидели. Он собирал библиотеку (несколько тысяч томов) и в последнюю с ним встречу мы подарили ему 8 томов арабских сказок («Тысяча и одна ночь»). Вернувшись домой из отпуска, он вскоре скончался от инфаркта в возрасте всего 60 лет.
Ни дня без строчки! Сейчас (15 декабря 2011 г.) вернулась из кинотеатра, прослушав прямую трансляцию из Метрополитен опера оперы Ф. Гласса, посвященной Ганди и его философским воззрениям, параллельно предаваясь воспоминаниям.
После смерти Сталина все внимательно вчитывались в публикуемые в центральной прессе статьи Л. П. Берии, Г. М. Маленкова и других сталинских соратников, гадая, кто же будет его преемником. Летний отпуск провели с мамой на Азовском море под Мелитополем. В. Мелитополе жила мамина подруга по университету и работе в Хабаровске Лёля Мукосеева. Она познакомилась со своим будущим мужем в поезде по пути в Хабаровск. У них родилось трое детей. Этого чисто русского парня, её мужа, звали Давид. После войны он работал в органах и имел большой отдельный дом в Мелитополе. В 1953 году он внезапно умер от инфаркта, и семья вскоре переехала в городскую квартиру.