У Мирона был Colt's

Ростом не ниже 190. Не толстый и не худой. Он показался Лиде даже приятным мужчиной, хотя она конечно же смогла, не заметить, что морщины, на его лице были очень глубокие, а кожа не по-сезону смуглая. Горохова, почему-то совсем уж невпопад подумала, что он выглядит так как будто недавно вернулся с Афганской войны. Но это не напугала Лиду, наоборот, она невольно отметила, какой – у него приятный парфюм. И подумала, что наверное, его жена очень любит раз дарит ему такие вкусные духи. Сейчас его голос и поведение не сделались менее ментовскими, но увидев, что девушка расплакалась, мужчина всё-таки решил проявить человечность, может быть даже не специально….

“Как это Вы так лихо, бутылку коньяка с горла осушили, и не поморщились?” – Охранник иронично улыбнулся гладя на Лиду – “Что есть что праздновать? А закусывали чем? Закуску с собой принесли или тоже с полки взяли? Ну, что Вы расплакались? Я разве Вас обидел чем-то?”

Лиде вдруг, показалось, что он решил сам-на-сам сыграть в “хорошего-плохого полицейского” но каким бы хорошим не хотел показаться охранник в его тоне сквозь напускную вежливость все равно отчетливо слышались интонации “плохого”. Девушка подумала, что мужчина делает над собой немалое усилие, чтобы говорить ей “вы” И она, желая облегчить ему жизнь произнесла сквозь слёзы:

– Меня Лида зовут, Лидия Горохова, можно на “ты” . Я вообще-то здесь не далеко живу на Мамонтова.

– На Мамонтова…. Райончик-то не очень…. Это где в пятиэтажках что-ли?

– Да….

– И что ж значит, устала от нищеты и решила так сказать изнутри обогатиться коньяком за двадцать косарей?

Охранник заржал как-то по-блатному, и Лиде стало противно. Она разрыдалась ещё сильней, и тут вдруг, к ней пришло слабое осознание того, что сейчас она плачет “пьяными” слезами. От тепла ее разморило и алкоголь накрыл ее волной дурмана. Только сейчас Лида поверила, что действительно пила коньяк. И что это вовсе не подстава “красной тетки”. Все ее нутро пропахло корицей и дубовым ароматом. Лида, вообще никогда не употребляла крепкий алкоголь, максимум, что могла себе позволить вино-шампанское, ну, или пиво в жару. Коньяк она по чайной ложечке, иногда очень редко, добавляла себе в кофе, поэтому и вкус ей был знаком, но чтобы “выдуть” целый литр и при этом оставаться в сознании Лида сама не знала, что способна на такое.

“Я хочу домой!” Совсем уж по-детски сказала она охраннику. И тут он кажется тоже заметил как ее “развезло” А ещё он заметил, что Лида красивая. Ее волосы успели высохнуть после дождя и снова кудрявились крупными локонами, выглядело это так, будто девушка только, что сделала завивку. С ресниц капали какие-то наивные “коровьи” слёзы. Губы, от рыданий припухли и раскраснелись. Бирюзова кофточка на мелких металлических пуговках была, хоть и из толстого материала, но пышную грудь облагала плотно. И охранник возбуждённо сглотнул слюну, размечтавшись о том, как Лида обвивает его своими длинными ногами и стонет от удовольствия, пока он напористо трахает ее.

Он поначалу, хотел назвать своё имя придумать какой-нибудь “подкат”, но опознав, что девушка “в дрова” решил не выкаблучиваться и без лишних слов подпер двери кладовой тяжелым картонным ящиком полным килограммовых пачек соли.

“Ну, что ты, моя хорошая? Уже готова? Ну, иди сюда…” Лида, молчала лишь слабо отрицательно махнула головой, она была в сознании, но лишь настолько, чтобы в тупую едва-едва фиксировать произходящие, но говорить, и уж тем-более сопротивляться она уже не могла.

Мужчина впился в ее губы поцелуем. Первый раз был безэмоциональный-холодный. Но потом, вдруг неожиданно для самого себя, он ощутил, насколько сладкие ее пьяные губы. Податливые и дурманящее.

Он поначалу, хотел назвать своё имя придумать какой-нибудь “подкат”, но опознав, что девушка “в дрова” решил не выкаблучиваться и без лишних слов подпер двери кладовой тяжелым картонным ящиком полным килограммовых пачек соли.

“Ну, что ты, моя хорошая? Уже готова? Ну, иди сюда…” Лида, молчала лишь слабо отрицательно махнула головой, она была в сознании, но лишь настолько, чтобы в тупую едва-едва фиксировать происходящие, но говорить, и уж тем-более сопротивляться она уже не могла.

Мужчина впился в ее губы поцелуем. Первый раз был безэмоциональный-холодный. Но потом, вдруг неожиданно для самого себя, он ощутил, насколько сладкие ее пьяные губы. Податливые и дурманящее.

“Нимфетка моя!” всплыло, откуда-то из глубин памяти, кого-то – где-то прочитанное, но никогда раньше не использованное слово. И возбуждённой мужчина произнёс его в слух, прежде чем впиться в губы Лиды ещё раз. Теперь его губы были жадные будто-то он не пьяную девку целует, а ест ворованное яблоко. Толчок в паху, был такой ощутимый, что аж, чуть повело вперед будто кто-то в спину толкнул. “Ох, нехера себе!” воскликнул охранник сам от себя не ожидая такого накала страстей. Ему было сорок пять, и он не думал, что ещё способен вести себя с женщиной не технично-потребительски, а так вот чтобы аж на эмоции пробрало. Он сам не знал, в чем тут дело, в этой вонючей комрке? В том, что он собирается трахать ее на этом ссаном диване? В красоте этой девки? Или в том, что она как говорится в протоколах: “лицо заведомо для виновного находящегося в беспомощном состоянии”

Он приспустил свои и камуфляжные штаны до самых колен. Первым его желанием было залезть к Лиде в трусики, но ее теплые серые джинсы с начесом не выглядели той одеждой, которую можно снять быстренько. Тогда мужчина запустил пятерню в кудрявые волосы Лиды, разжал ей челюсть и стал с силой удерживать ее голову между своих ног. Ее безвольный рот поначалу не доставлял того удовольствия, какое он предвкушал после таких сладких поцелуев. Горохова была слишком пьяна, чтобы активничать, и сластолюбцу пришлось по большей части справляться самому, но потом, когда девушка вдруг, по-прежнему находясь в забытьи, утробно и протяжно застонала, мужчина поймал нужный темп. Он начал двигать тазом быстро, ощущая влажность девичьего пьяного рта. В мыслях он умчался туда, где они с Лидой оказались на огромной, застеленной красным шелковым бельем кровати, и она, изнемогая от страсти, стонет и извивается под ним, обалдевая от его стойкости и размера…

Потом снова возвращался в реальность, и эта грязная конура, и замызганный, прожженный сигаретами диван, и беспомощная Лида возбуждали его еще сильней. «Ах ты, сучка!» – воскликнул он почти в самый «пиковый» момент, но тут вдруг Лида подняла на него просветлевшие глаза. Мужчина испугался и на мгновенье отпустил девушку, но она не начала плакать и сопротивляться, а лишь произнесла хриплым от страсти голосом: «Женя, я люблю тебя!» И алкогольный туман вновь лишил ее чувств. Мужчина, вынужденный остановиться на «самом интересном месте», поначалу психанул, но, когда оказалось, что это была ложная тревога, возбудился так, что аж взвизгнул, и после нескольких сильных толчков истёк фонтаном страсти, не заботясь при этом об ощущениях своей партнерши.

Кирилл Пашутин, а именно так звали охранника, никогда не был ангелом, но и до такого скотства, чтобы стать насильником, тоже ни разу в жизни не опускался. Вот и сейчас, после всего, вытирая себя и Лиду влажными салфетками, он сказал: «Ну, без обид, да? Всё по согласию? Если б мы с тобой при других обстоятельствах встретились, поверь, всё было бы по-другому… Я вообще-то не эгоист… А насчет конька ты не переживай, я с этой грымзой договорюсь…»

Потом Кирилл обшарил ее сумочку в надежде обнаружить там паспорт, а в паспорте прописку. К счастью, заветный документ нашелся во внутреннем кармане, замкнутом на молнию.

Кроме адреса в паспорте, он увидел еще небольшую фотографию свадьбы Гороховых и искренне удивился тому, как такая красивая девчонка досталась такому очкастому увальню. Он без слюны плюнул в лицо Горохову и вызвал такси для Лиды. И начал напяливать на эту «тряпочную куклу» ее уже совсем сухую куртку.

В машину он нес девушку на руках, и на удивленный вопрос «красной тетки»: «Что случилось?» – ответил:

«Подозреваемая не выдержала моего допроса с пристрастием». Это была, конечно, донецкая шутка, но продавщица, кажется, приняла его слова за чистую монету и в душе даже посочувствовала Лиде и пожалела, что связалась с этим извергом.

Пока Кирилл нес свою нечаянную любовницу до такси, в его душе вдруг зародилось нечто похожее на нежность, а может быть, даже любовь…

У него снова засосало под ложечкой, а внизу живота будто скопился сгусток горячего воска, когда пока пьяная Лида так доверчиво прижалась к его груди, распустив, как ребенок, слюни.

Он усадил ее на заднее сиденье желтого «Киа-Рио», хлопнул дверцей и щедро дал таксисту на чай, взяв с него слово, что тот не уедет, пока не передаст девку мужу лично в руки.

Охранник потом еще очень долго вспоминал этот вызов на объект. Вообще-то это не его район и даже не его город, он-то сам из Балашихи, но в тот день пришлось заменить заболевшего коллегу.

Он даже рассказал жене про смешную девку, которая перепутала дорогущий коньяк с газировкой водой. И супруга беззаботно и от души смеялась, не подозревая об измене.

Больше, к сожалению для Кирилла и к счастью для Лиды, они не виделись никогда…

***

Уже на следующий день Лида попала в больницу с пневмонией средней тяжести. До аппарата ИВЛ, слава богу, дело не дошло, но высокая температура держалась пять дней. Даже если с утра ее удавалось сбить до 37,5, то под вечер градусник опять фиксировал жар выше 39. Сраженная болезнью, Лида спала сутками. У нее не было ни сил, ни желания даже чтобы просто нормально покушать. Естественно, что ей действительно хотелось, так это пить и спать. Стоит ли удивляться, что болезнь стерла из ее сознания и ту злополучную бутылку коньяка, и то, что сделал с ней подлец-охранник. Четче всего из произошедшего в проклятый день в памяти запечатлелась толстая продавщица в красной пушистой кофте. Но из-за чего хамоватая бабенка на нее накинулась, Лида вспомнить не могла. В ее мозгу все отложилось так, будто эта хамка требовала с нее двадцать тысяч, а вот за что? Лида не знала и думала, что, быть может, в том ларьке она разбила что-то, но что именно послужило поводом для скандала, девушка так и не смогла вспомнить ни во время болезни, ни после выздоровления…

В бредовом полусне, во время особенно сольного жара, несчастная Лида видела почти одни и те же картины: «Двадцать тысяч! Ты должна мне двадцать тысяч! Где ты взяла эту бутылку?! Где двадцать тысяч?! Ты их у себя в трусах под бородой прячешь?!» – кричала со злобой тётка и смеялась, как сумасшедшая… Потом она превратилась в красную мохнатую жабу, которую раздавил тяжелыми берцами охранник в камуфляжной форме. Жаба издавала при этом тошнотворно противный хлюпающий звук и одновременно хруст. И кровь брызгала из-под ботинка, так будто охранник не жабу раздавил, а прыгнул со всей дури на плотный вакуумный пакет с донорской кровью. Но Лида уже через секунду ощущала уже не кровь раздавленной жабы, а будто охранник семяизвергся ей на лицо под громкую и мучительно писклявую музыку Вагнера. Потом на лице опять оказывалась кровь, а музыка сменялась фразой, которую произносила девушка-робот: «Здравствуйте! Для нас важен каждый Ваш звонок! Мы очень рады, что Вы решили обратиться именно к нам! Мы сделаем всё, чтобы наша помощь оказалась для Вас максимально эффективной! Пожалуйста, определите степень ваших жизненных затруднений, для этого, пожалуйста, выберите на вашем телефоне цифру от 1 до 6. Один подходит Вам…» Потом ее перебил охранник: «Ну, без обид ведь, да?» Крепко держа Лиду за волосы и заставляя смотреть себе в лицо снизу вверх. Потом Лида оказывалась в машине, громко хлопнула дверца, и в кабине на всю мощь заиграла все та же мелодия Вагнера, только теперь настоящая, а не электронная. Она играла очень громко, и непонятно откуда взявшийся Женя, который теперь сидел рядом с Лидой в такси, напрасно пытался ее перекричать своими вопросами: «Что с тобой?! Ты вся горишь?! Лида, ты что, заболела?! Кто напоил тебя?! Лида, они что-то сделали с тобой?! Лида, зачем они заставили тебя пить?! Лида, они что, надругались над тобой?! Сейчас-сейчас, подожди, моя хорошая, скорая уже едет… Все будет хорошо…» При этих словах Горохов начинал сильно-надрано рыдать, и Лида просыпалась с сердцем, полным жалости к мужу…

Часть 1 Глава 4

***

Мальчик упал и ударился спиной так сильно, что не мог дышать где-то полминуты. За это время он уже успел подумать, что умирает. Но боль отступила, и он начал всхлипывать, будто утопленник, с жадностью набирая в лёгкий воздух. Поначалу, он был счастлив одним тем обстоятельством, что жив и может дышать, но спустя ещё минут пять, когда мальчуган ощутил, как нестерпимо воняет в комнате, его так сильно затошнило, что в голове промчалась пугающая мысль, что, быть может, он заработал сотрясение мозга, когда грохнулся со всей дури с окна на пол и не слабо мАхнулся затылком и спиной.

Бедняга представил, как его везут на скорой, как мама плачет. А жестокие в своей равнодушности медсестры колют ему болючие уколы. Как папа приходит вечером в больницу, но его уже не пускают, потому что приёмные часы давно закончились, и он передаёт авоську с апельсинами и шоколадкой. Мирон представил даже, как он умял сначала плитку молочного шоколада без чая, а потом принялся за сочные апельсины в надежде на то, что они утолят разыгравшуюся после сладкого жажду. Но апельсины теперь казались кислыми почти до несъедобности! Малолетний фантазёр так ярко представил себе всё это, что обманутый организм отреагировал, и он взаправду захлебнулся слюнями, которых теперь был полный рот. Мальчишка закашлялся так, что инстинктивно вскочил на ноги, забыв про возможное сотрясение. Угроза которого была совсем ненадуманной, ведь чердачное окно, в которое он ввалился, располагалось не меньше чем в трех метрах от пола. Для долговязого Мирона, который сам был ростом выше среднего, это не ахти какая высота, но упал он неудачно, со всего маху. Да ещё под башкой оказались какие-то то ли картины в массивных рамках, то ли доски, накрытые пыльными тряпками, которые уже взяли тлен. Спина болела в районе позвоночника, под нее при падении попало что-то фигурное и очень твёрдое, типа гипсового бюста Ленина. Откашлявшись, Тимофеечкин даже хохотнул при мысли, что синяк на спине, наверное, будет похож по форме на Владимира Ильича.

Прислушиваясь к своим ощущениям, бедолага подуспокоился, голова не кружилась, а тело болело не так, как будто что-то сломано, а так, как будто завтра будут синяки. «Слава богу!» – подумал Мирон и похолодел при мысли, что мог упасть с крыши на бетон. «А всё из-за Зойки! Если бы она меня не вытолкала из дома, как собаку, сидел бы я сейчас, телик смотрел! И никакой управы ведь не найдёшь на эту дуру! Даже если и расскажу родителям, как было дело, они что, за меня заступятся? Ага! Размечтался! Мама, как всегда, заладит свою старую песню, мол, Зоя – девочка, а девочкам надо уступать. Надо уметь договориться, дружить. Ага! Вот возьми сама попробуй подружись с идиоткой!!! А отец ещё того лучше придумает: «Мирон, разве я тебе не говорил, что ябедничать нехорошо? Разве мы с тобой не обсуждали эту тему, что уважающий себя мужчина не должен опускаться до стукачества, тем более на родную сестру! Разве это хорошо?» И пошло-поехало, всё в том же духе… Пацанёнок аж вскипел от гнева, подумав про сестру и про родителей, а уж какой скандал они учинят, если узнают, что он оказался на чердаке у соседа! А самое главное, если узнают, из-за чего именно он оказался здесь! Уж лучше б и правда дом сгорел вместе с дедом! Зато тогда никто бы и не узнал, что и как. А теперь как мне выбраться отсюда???» – задал мысленно сам себе вопрос Тимофеечкин, и паника накрыла его из-за отсутствия ответа.

Вдруг всё вокруг стало пугать. И полумрак, царивший на чердаке, несмотря на июльский полдень. И кучи барахла, накрытого старыми тряпками, было видно, что они были когда-то белые, а теперь поблёкли-истончились и напомнили мальчику про больничные простыни. А простыни, в свою очередь, почему-то вызвали в мозгу ассоциацию с ранеными-искалеченными солдатами: без рук, без ног, которые, как будто бы, когда-то истекали кровью прямо вот на эти самые тряпки, которые потом так тщательно и долго стирали хлоркой, что они погрубели-истончились. И дед Сухинин накрыл ими весь этот хлам.

А может, это и не хлам вовсе? Может, тем покойники накрыты?!» – пришла Мирону в голову мысль, которая только поначалу может показаться брендовой, но ведь и правда здесь на чердаке воняло не только пылью и с@ными тряпками, а больше всего мертвечиной. «Вот почему меня поначалу аж затошнило от этой вони, а не от сотрясения!» – подумал несчастный ребёнок и уже был внутренне согласен и на уколы, и на папины кислючие апельсины! Только бы не чувствовать этот ужасающий трупный запах! Он так испугался, что готов был расплакаться! Как ему теперь выбраться отсюда?

Дверь наверняка заперта с той стороны. Дед глухой-слепой и немощный не придёт, ему на помощь, даже если он будет орать, пока горлом кровь не пойдёт! Родители не подумают его искать на чердаке у старого соседа. «Даже если здесь сейчас нет трупов, а просто у деда стухло что-то из еды, то через пару дней мертвяк тут и правда появится, и это буду я! Я просто окочурюсь от жажды!» – от этих панических мыслей Мирон ошалел до того, что уж хотел вылезать обратно в окно на крышу и сидеть и орать там, пока кто-то не придёт, на помощь, пусть, может быть, даже Зоя. «Нет!» – тут же запротестовал мальчик. «Только не Зойка! Кто угодно, пусть хоть сам чёрт! Только не Зойка! Будь она неладна! Это всё из-за неё…». Подумал он и заплакал. Плакал нехотя, мысленно приказывая себе успокоиться и перестать паниковать. «Может быть, дверь и не заперта, а ты уже разнылся, как девчонка!» – ругал он себя.

«Ну да! До неё ещё попробуй доберись до той двери, тут ступить некуда в этих завалах, а начни разбирать, того и гляди либо что-нибудь на голову упадёт, либо докопаешься до какой-нибудь мерзости!» На эту трусливую мысль внутренний враг Тимофеечкина ответил ему так: «Права была Зойка, ты действительно слабак и плакса!» Пацанчик рассвирепел от таких слов, прозвучавших в собственной голове, и принялся с ожесточением очищать себе путь к входу, резко швыряя дедово барахло по разные стороны от себя. В основном попадались мешки со старым вонючим шмотьём, коробки с посудой и тяжеленные, перевязанные грубой верёвкой стопки книг, газет и журналов. Дальше вглубь стала мешаться детская коляска, полная пустых бутылок из-под водки и кефира.

А потом какая-то низенькая деревянная кровать. Нет, не кровать… А что это? Что? Горб?! Гроб!» – пронзила мозг страшная догадка. «Мама! Мамочка!» В голос заорал Тимофеечкин, окончательно теряя остатки самобичевания. «Помоги, мамочка! Мама! Мама!» Зарыдал перепуганный насмерть мальчуган и обмочился…

Он ведь был ребёнком тепличным. Любящие зажиточные родители ограждали своего болезненного сынишку от всяких невзгод и кошмаров этой жизни. Самая большая его беда заключалась в каждодневных ссорах с сестрой. И потому даже такая, по сути, обычная вещь, как гроб, напугала подростка до чёртиков.

С того дня Мирон начал заикаться. Нельзя сказать, что тому послужил причиной непосредственно гроб. Но стресс, который пережил мальчик за столь короткий период времени, когда сначала испугался пожара, который может произойти по его вине, потом высоты на крыше, потом, когда едва не упал и не разбился насмерть, потом эта непонятная вонь и пугающие тряпки, и наконец этот горб! Всё это в совокупности сделало и без того не отличающегося богатырским здоровьем Мирона Тимофеечкина ещё и заикой на всю жизнь.

Зойка ожесточилась ещё сильней. И с тех пор стала дразнить и задевать брата по вообще по-каждому пустяку. Сама будучи гром-бабой она очень комплексовала из-за своего избыточного веса, и в душе считала себя уродиной. Но вслух почти никогда этого не говорила. А срывала свою злость на чадушком брате. Каждый день обзывала несчастного дохляка и передразнивала его заикание…

***

То, что с чердака можно выйти через дверь, Мирон лишь предполагал. Но ведь не исключено, что отсюда можно слезть лишь через отверстие в полу по лестнице, в таком случае дела мальчика обстояли бы ещё хуже, чем он думал на данный момент, ведь чердак был битком забит старьём, и разгребать его, ища малозаметный люк, было бы ещё сложнее, чем добраться до двери. Хотя вероятность того, что она не заперта, близка к нулю. Мальчик понимал это и не мог унять слёз. Отчаяние лишало его последних сил, и он рыдал, забившись в дальний угол от гроба, преграждавшего ему путь. Дрожь в его теле то и дело менялась на судороги. Бедняга почти не осознавал себя, находясь в аффекте, но даже в таком состоянии ему было стыдно за мокрые штаны. Время шло, мальчишка успокоился. Тьма, накрывшая бардак чердака вместе с самим Мироном, поначалу показалась ему спасительной. Но ровно до того момента, пока слух не начал улавливать шорохи. То там, то здесь Тимофеечкин стал замечать хищные глазки, светящиеся в темноте. «Крысы!» – подумал он, и волосы зашевелились на голове от страха. Одна за другой в воображении стали всплывать истории о чумных крысиных вшах, о крысах-людоедах. А ещё мальчик вспомнил, как у них дома на кухне однажды начало вонять, вот точно так же, как здесь у деда на чердаке, мертвечиной. Папа тогда сказал, что крыса сдохла между бетоном и досками, и велел маме вызвать дезинфекторов. Но мама тогда сказала, что если они и будут вскрывать паркет на кухне, то только через ее труп. И в итоге три месяца вся семья трапезничала на террасе. Пока всё само собой не сгнило и не выветрилось. И такое, на памяти Мирона, случалось уже дважды за его двенадцатилетнюю жизнь. «Такое бывает в старых домах», – сказал папа. И сейчас, вспомнив эти слова, мальчик даже сам себя пристыдил, что, как маленький, навыдумывал каких-то мертвецов, которых тут и сроду никогда не бывало, воняли всего лишь крысы, то ли пропавшие в капкан, то ли сдохшие от яда. «А горб, ну а что горб? Для стариков гробы – это дело житейское. Почти как для молодых велосипед, гроб есть у каждого старика. Видно же, что он новый, а не из земли выкопанный, наверняка там нет никаких вампиров. Стоило ли так бояться, чтобы аж в штаны насрать?!» – ругал себя мальчик мысленно. «Если Зои́ка узнает – мне конец!» – подумал Мирон обречённо.

Но очередная крыса, пробежавшая где-то между жестянках банок не дала ему закончить мысль. Банки клацнули друг о друга, и сообразительный мальчуган смекнул, что они полные. Потому что пустая тара звенит по-другому. “Но с чем могут быть эти железные банки?” С тушенкой? Со сгущёнкой? – задался вопросом Мирон – “Но кто будет хранить баки с едой среди этого хлама? Уж не знаю как дед, но я бы ни за что сюда банки со сгущёнкой не потащил бы! Сгущёнка у нас дома вообще долго не задерживается. С томатной пастой? Но мама когда готовит у нее баночки обычно небольшие. А эти банки явно не с томатом.С тушёнкой? Но нафига деду здесь хранить тушёнку, чтобы крысы толще были?” – резонно рассуждал пленник. И тут его осенило – “Краска!” – “Так бряцают банки с краской!” – у мальчика в голове посветлело от радости, когда он придумывал план побега из этого чердачного плена.

“В окно просто так кричать бесполезно. Шум с водокачки и голубиное урчание заглушали все звуки вокруг. А вот если шарахнуть деду во двор банку с краской, то даже такой старый п@рдун, как Сухинин, наверняка отреагирует на такое хулиганство”, – думал Мирон и ликовал от радости. – “Нет! Не факт, что выйдет дед, а даже если и выйдет, то, скорее всего, не сможет подняться сюда, и кто знает, хватит ли у него сообразительности позвать на помощь…. Надо дождаться эту его домработницу, как там ее, Тамара…. Ну да, баба Тома, кажется…. Вот она-то из-за пролитой во дворе краски поднимет такой гвалт, что не только моим родителям будет мало места, она весь город на уши поставит! Уж будь спокоен…. Эта бабка не подведёт….. Уж что-что, а крики и скандалы – ее стихия!” – подумал Тимофеечкин и стал ждать утра, когда на велике прикатит баба Тома кормить деда завтраком. Он не знал, во сколько она подъедет, но надеялся, что скоро, подбадривая себя тем, что старички обычно просыпаются рано. Да и вообще, деду, может, какие-то таблетки надо пить с утра после еды… – надеялся на это несчастный узник чердака. Боясь крыс, мальчик не спал всю ночь. Временами он пел для успокоения: “Я начал жить в трущобах городских, и нежных слов я не слыхал. А иногда кричал для очистки совести, выставившись в окно: «Мама! Мамочка! Мама-а-а-а! Помоги мне, мама! Я здесь!»”. С удивлением заметив, что теперь слова выговорить ему стало сложнее и он вроде как заикается, но пока было некогда задумываться об этом. И он успокаивал себя тем, что это, может быть, просто от волнения и скоро пройдет. Была слабая надежда, что ночь утихомирила многие шумы и теперь есть шанс, что его услышат. Но, во-первых, расстояние между домами было слишком велико, а во-вторых, проклятая водокачка не переставала гудеть ни на минуту. Поэтому, как только на чердаке стало чуть светлее, Мирон принялся за дело. Осуществить задуманное оказалось не так уж и просто. Главная трудность заключалась, конечно, в том, чтобы найти банки с краской среди завалов. Они оказались стояли на стеллаже у самой стенки, пока Мирон докапывался до них среди бардака, ему пару раз прилетало по башке с верхних полок. Сначала на него рухнула огромная коробка с елочными игрушками, и по звуку было слышно, что в ней много что побилось при падении. А потом бедолага получил большими деревянными счетами по голове. На том же стеллаже стояли и капканы с гнилыми крысами, и пацан, убедившись в своей запоздалой догадке, еще раз мысленно отругал себя. Найденные банки еще надо было открыть, и Мирон ковырял присохшие намертво крышки отверткой с таким усердием, что у него аж спина вспотела. Наконец дело было сделано. И он уселся у окна ждать свою спасительницу. Благо тропинка с такой-то высоты проглядывалась отлично. Из обычных окон летом дорогу не видно, ведь всё вокруг оплетено виноградом и вьющимися розами, но отсюда, с чердака, вся улица была как на ладони! И когда Мирон увидел сгорбленную фигуру бабы Томы, сосредоточенную, быстро катившуюся на своем велике, с которым была неразлучна вот уж не один десяток лет, Тимофеечкин, увидев, что она уже заехала в калитку, сначала возликовал, а потом замер в предвкушении кульминационного момента. Тамара всегда выглядела бесценно и хмуро, как старый стоптанный ботинок. На ней всегда было одето что-то многослойное, блёклое. Даже в жару она напяливала на себя вязаный кардиган. Хотя, впрочем, это неудивительно, ведь старушка была неимоверно худая, и из-за этого, наверное, мерзла даже в июле. Спасибо хоть шапку не носила! Хотя теперь она была бы не лишняя, ведь Мирон скинул на нее с чердака открытую банку с краской, почти чуть ли не на голову. Бах! И на земле образовалась пугающая красная клякса, будто кто-то раздавил комара размером со слона. «Баба Тома! Баба Тома! Помогите мне, пожалуйста, я здесь! Баба Тома! Это я, Мирон Тимофеечкин!» – горланил мальчик одновременно с гулким звоном упавшей банки. «Баба Тома-а-а-а-а!» – продолжал надрываться малец во всю мощь своего голоса. Отметив с досадой, что заикание пока еще не прошло, он переживал, потому что Тамара исчезла из зоны его видимости и он не видел ее реакцию. Его терзала мысль, что, быть может, он опоздал и проворная, но глуховатая бабка уже успела зайти в дом и теперь предаваться ждать, пока она снова выйдет и увидит это страшное, похожее на кровь пятно. Но напрасно волновался Тимофеечкин, его сигнал «SOS» был чётко принят домработницей. И отреагировала она на него так: «@б твою мать! Ильич, что у тебя тут происходит?! Какая сволочь в меня краской кидается?! Ильич?! Ильич, это ты что ли?! Окончательно спятил на старости лет?! Ильич! Ты где?» С этими воплями старуха пошла в дом в поисках виновника. «Есть! Сработало!» – победно подумал Мирон.

***

Тамара ворвалась на чердак с той прыткостью, какую сложно было заподозрить в семидесятилетней пенсионерке. Ее одежда и даже лицо были перепачканы краской, словно кровью. Домработница была злая, как чёрт, материлась, как сапожник, и Мирон под напором ее гнева растерялся, позабыл все слова и оправдания, которые с такой тщательностью подбирал и придумывал всю прошедшую ночь. Глядя, как остервенелая от злости бабка раскидывает хлам, все ближе и ближе подбираясь к нему с желанием надрать уши, бедный ребёнок только и мог, что повторять сквозь рыдания: «Я домой хочу, я хо-чу-ууу домой к маме!»

Разгневанная Тамара к слезам мальчика оставалась абсолютно равнодушной: «Что ты здесь делаешь, ублюдок?! Кто тебе разрешил здесь лазить?! Ах ты, паскудник! А ну иди сюда, сучёныш! Ты зачем в меня краской швыряешься?! А??? Не ной!!! А… Это ты Тимофечкиных сынок?! Ах ты, недобиток сволочной, ты что ж думаешь, если у тебя родители буржуи, то тебе всё можно-всё позволено?! А ну иди сюда, скотина! Я тебе покажу, как со мной шутки шутить!»

С этими словами домработница, схватив несчастного хулигана за ухо, поволокла его вниз с такой скоростью, что тот едва ноги успел переставить. Тимофеечкин в свои двенадцать с Тамарой был уже практически одного роста, и, будь мальчик не так измотан бессонной ночью и не так напуган, как сейчас, быть может, он мог бы отбиться от ошалевшей старухи, но боевой дух покинул его, а противница была страшна и сильна во гневе, как чёрт. Ухо она скрутила мальцу нещадно, с ненавистью, вовсе не боясь причинить несоизмеримую его поступку боль или даже нанести вред здоровью.

Бедолаге казалось, ещё чуть, и его ухо останется в руке у этой взбесившейся ведьмы. Хрящи аж хрустели. Чердачная лестница занимала четыре немалых пролета, и мальчику казалось, что, пока они спустятся, бабка не только ухо ему открутит, а ещё и скальп сдерет, так нестерпимо больно тянуло всю кожу на голове. Вопреки ожиданиям мальчика, эта старая карга не собиралась его отпускать уже даже когда они спустились.

Всё с той же молниеносной скоростью она протащила его по полутемному залу, где было холма только на чуточку меньше, чем на чердаке. И воняло не гнилыми трупами, а чуть-чуть поприятней, но если кто-то может назвать «приятным» запах стариковской мочи, залежалых вещей и таблеток.

“Ильич! Где ты?! Ильич! Иди сюда! Смотри, я барчука-Тимофеечкиных поймала! Ильич, иди посмотри, что эта сволота профессорская наделала! Всю кофту мне краской измазал, скот! Ильич где ты?! Вопила старая стерва так долго, что Мирон подумал, “Да сдох он уже, наверное твой Ильич! И ты катись за ним в ад, дура!”