Жмых. Роман

Из событий того дня, когда моя жизнь так круто переменилась, я мало что помню. Длительное, изнуряющее путешествие сделало из меня вялую тряпичную куклу. Мне было всё равно, куда везут моё безвольное тело, иссушенное зноем до костей. Все эмоции, кроме чувства смертельной усталости, были притуплены.

Очнулась я от ощущения, будто куда-то лечу. Меня несла на руках какая-то женщина. «Когда проснётся, дай ей поесть, – услышала я знакомые повелительные интонации. – Только не много, она сильно истощена, это может ей повредить». Не дождавшись ответа женщины, я снова, как в подземелье, провалилась в сон.

На следующее утро я проснулась уже другим человеком – тем, кто впервые в жизни поел досыта. До этого дня я не пробовала мяса, и его вкус показался мне божественным. Также меня вымыли в деревянной лохани, переодели в чистое платье и наголо остригли волосы. Последнее вызвало у меня бурный протест. «Не надо стричь! – жалобно всхлипывала я, прикрывая ладошками голову. – Пожалуйста, тётенька! Я не вшивая!». Но старая креолка, которой приказали «привести меня в порядок», была неумолима, как палач… Когда меня привели к дону Амаро, он, казалось, был доволен. «Потрясающая кожа, – оглядывая меня, проговорил он. – Должно быть, твои родители были белыми. Ты помнишь их, дитя?». Я уже хотела было ответить, но откуда-то из закоулков памяти донёсся прерывистый язвительный шёпот: «Просыпайся, Джованна! Твоя потаскуха-мать тебя бросила!..», – и я отрицательно покачала головой. «Так я и думал», – откликнулся дон Амаро. – Чистый лист». Меня взяли за подбородок двумя пальцами и задрали голову кверху. «И что же мы будем рисовать на этом листе, дитя?» – два чёрных немигающих глаза смотрели на меня с испытывающей пронзительностью. Я почувствовала себя человеком, стоящим у подножия горы, уходящей макушкою в небо. Высокая тучная фигура подавляла меня. «Что вам угодно, сеньор», – растерянно пробормотала я. Его губы тронула улыбка: «Хороший ответ, Джованна».

Через несколько лет я превратилась в то, что ему угодно было нарисовать. Созданный им образ гадок мне до тошноты – я ненавижу каждую черту его и всей душою проклинаю творца.

И вместе с тем я ему благодарна. Если б не он, я бы осталась никем. Никогда бы не научилась читать и писать. И уж подавно не знала бы французского. Учить меня иностранному языку было одной из причуд дона Амаро, как, впрочем, причудой был и весь процесс обучения: скучающему, пресытившемуся сеньору непременно хотелось воспитать меня, как настоящую барышню. Я же чувствовала себя беспородной собачонкой, на которую из прихоти нацепили дорогой ошейник.

Танцы, пение, рисование, фортепиано, шахматы, верховая езда, стрельба из пистолета, игра в бридж… Меня научили всему, что могло бы пригодиться для выполнения одной нехитрой задачи – развлечь господина в минуты хандры. С этой задачей я справлялась блестяще, а потому меня таскали за собой из поездки в поездку. Как саквояж. Как несессер.

Было ещё одно существо, которое всюду сопровождало дона Амаро. Но в отличие от меня, следовавшей за ним с безразличием и покорностью, оно то и дело бунтовало и восставало против него. Её звали Маргарет.

Я долго не могла взять в толк, кем она приходится сеньору. Сначала я думала, что она его жена. Но никто из прислуги никогда не обращался к ней, как к госпоже Меццоджорно, напротив, все именовали её леди Рочфорд. Когда я спросила у дона Амаро, что означает слово «леди», он как-то неопределённо хмыкнул: «Ничего особенного… что-то вроде фигового листа». Я так и не смогла расшифровать этот туманный ответ. Существовала ещё одна трудность. Я долго ломала язык о сложно произносимую иностранную фамилию, постоянно путалась, сбивалась, переставляла и коверкала в ней буквы, поэтому, когда всем стало окончательно ясно, что я вряд ли смогу правильно её выговорить, мне было разрешено обращаться к леди Рочфорд просто «сеньора».

Когда я впервые увидела эту женщину, она произвела на меня жуткое впечатление. Её красивое бескровное лицо не имело ничего общего с живой плотью и казалось остывающим. Голубые глаза смотрели с безнадёжной грустью: в них был тупик, дно, край бездны. Такие глаза могли принадлежать виллисе³², покинувшей свою домовину в полночь и поджидающей запоздалого путника возле кладбищенской ограды. По моему телу побежал холодок. Я панически боялась пересечься с ней взглядом, чувствуя какую-то необъяснимую опасность.

Маргарет заметила мой страх. Он развеселил её.

– Нашему Ваалу понадобилась свежая кровь? – проговорила она, улыбаясь.

– Замолчи, – нахмурился дон Амаро.

– Что ты намерен с ней делать? Будет подавать тебе по утрам какао или служить ночью в качестве грелки?

– Не твоё дело! Лучше налей себе выпить.

Женщина несколько раз неторопливо обошла меня по кругу, рассматривая, как музейную статуэтку.

– Недурной выбор, Амаро. Лет через пять она будет красавицей.

– Я решил оформить над ней опекунство.

– Благородно.

– Твоя ирония неуместна. Я, действительно, хочу принять участие в её судьбе.

– Бедняжке крупно повезло…

Этот разговор состоялся как раз накануне подписания доном Амаро одного юридического документа, после чего я стала его официальной воспитанницей. А вечером того же дня опекун велел явиться мне в его спальню. Я пришла. Он, зажав в зубах сигару, стоял посреди комнаты в атласном персидском халате пурпурного цвета. «Подойди ближе, Джованна, – негромко произнёс он; по голосу я почувствовала, что он пьян, – не бойся». Я сделала несколько нерешительных шагов. «Ещё ближе… – сказал опекун, распахивая халат. – Ты ведь послушная девочка, да, Джованна?..» Мне было приказано встать на колени…

Спустя сутки ко мне в комнату заглянула сеньора. Она отыскала меня в шкафу среди вороха платьев. «Тебе надо поесть, – сказала она, ставя на кровать поднос с едой. – Выходи, не упрямься». Её голос звучал на удивление мягко.

Забившись в угол и зарывшись в тряпки, я следила оттуда за движением её рук. Она неторопливо намазывала маслом гренки, мешала ложкой сахар в чашке.

«Пообещай мне одну вещь, Джованна, – пальцы Маргарет, державшие нож, на секунду застыли. – Пообещай, что никогда не забудешь об этом… – но уже в следующее мгновение острое лезвие ловко вонзилось в ананас и молниеносным движением отсекло верхушку. – Тебе нужно быть очень умной и послушной девочкой. И ждать своего часа. А когда он придёт, ты отомстишь. И за себя, и за меня».

От фразы «послушная девочка» меня начало трясти.

После этого случая мы не виделись с доном Амаро несколько недель. Я даже начала думать, что он куда-то уехал. Но, услышав в коридоре его голос, я догадалась, что он попросту избегает меня.

То, что обо мне не забыли, я поняла, когда мою комнату с методичным постоянством стали заваливать подарками: игрушками, сладостями и новыми нарядами. Сначала я отказывалась на них даже смотреть. Потом любопытство пересилило, и я развязала ленту на одной из коробок.

Помимо этого мои покои обставили с такой роскошью, словно они предназначалась для маленькой принцессы: на фазенде дона Амаро они занимали целое крыло. Ко мне в услужение приставили горничную-француженку, которая являлась по первому зову днём и ночью. Были наняты лучшие учителя. В конюшне дона Амаро у меня был собственный вольер, где содержался мой личный пони.

Так началась моя странная жизнь в этом странном доме.

…Поместье сеньора Меццоджорно было одним из самых крупнейших в стране – около двух тысяч акров земли, на которой произрастала лучшая бразильская гевея. Однажды мне пришлось объехать его целиком вместе с доном Амаро – такой обширной территории, принадлежащей одному хозяину, мне впоследствии никогда больше видеть не доводилось.

– Завтра, Джованна, нужно будет проснуться пораньше: ты поедешь со мной на плантацию. Хочу показать тебе мои плачущие деревья, – как-то раз во время ужина скомандовал он.

Моему удивлению не было границ:

– А они, что, правда, плачут?..

Губы Маргарет скривила усмешка:

– Все, кто общается с ним, плачет.

– Ты можешь остаться дома, – холодно ответил ей дон Амаро.

– С превеликим удовольствием.

– А ты, Джованна, надень дорожный костюм. Мы поедем верхом.

…Утром, ни свет ни заря, едва я успела торопливо одеться и наскоро проглотить завтрак, опекун, схватив меня в охапку и посадив впереди себя на лошадь, повёз показывать свои земли. Когда мы отъехали от фазенды, дон Амаро спросил, знаю ли я, почему его называют каучуковым королём. Я пожала плечами. Он указал рукояткой хлыста куда-то вдаль, где опалово-зелёная лента бархатной струйкой воспаряла в небесную высь: «Видишь эти леса? Все они принадлежат мне».

Мы спустились со склона к ближайшей роще. И тут я заметила между белесых стволов снующие туда-сюда смуглые обнажённые спины. Жара стояла убийственная, поэтому многие работали нагишом, обмотав бёдра тряпкой. Одни мужчины делали на коре зарубку, другие прикрепляли к дереву сосуд, похожий на небольшой горшочек, в который начинало стекать вязкое матовое молочко.

– Знаешь, что это такое? – дон Амаро кивком головы указал на белые слёзы.

– Смола, – неуверенно ответила я.

– Это не просто смола, Джованна, это латекс.

Я наморщила лоб, услышав незнакомое слово.

– Ты знаешь, из чего сделана подошва на твоих сапожках?

Я, вытянув ногу, придирчиво оглядела мысок сапога, а потом перевела ошарашенный взгляд на дерево.

– Но ведь это же резина!

– Резиной он станет после специальной обработки. Я возьму тебя на завод, там ты всё сама увидишь. А теперь посмотри, как правильно делать насечки. Это целое искусство, Джованна. Если относиться к деревьям бережно, они послужат тебе ни один год. К сожалению, не каждый это понимает. Потому-то в округе уже давно повырубили все леса. Я единственный на всём побережье плантатор, кто думает не только о сегодняшнем дне. Остальные – варвары.

Дон Амаро пояснил, что надрезы на дереве нужно делать в полночь. А рано утром, до восхода солнца, собирать набежавший за ночь млечный сок. Однако чтобы производство каучука не останавливалось ни на минуту, работники на его фазенде трудились круглосуточно. Я, внимательно слушая его, разглядывала изборождённые шрамами деревья.

– Если сутками работать, то когда спать? – спросила я.

Дон Амаро нахмурился.

– Не о том думаешь, Джованна. Сегодня мы заедем в банк. Я покажу тебе, о чём надо думать.

Он пришпорил лошадь. Мы поскакали дальше. Со всех сторон до нас доносился треск древесной коры, на которой делались надрезы. Он сопровождался глухим оханьем коричневых от загара людей: когда топор вонзался в дерево, из их груди вырывались сдавленные, похожие на хрипы, стоны. Некоторые из них падали на колени, точно переломленная надвое спичка. Но их тут же поднимали надсмотрщики ударами плети.

Я была в ужасе:

– За что они их бьют?!

– А как иначе заставить этих бездельников работать? – отозвался дон Амаро. – Если хочешь, чтобы тебе повиновались, нужно быть жёстким.

Подскакав к длинному навесу, мы увидели стоящие под ним ёмкости, плотно прижатые друг к другу. В каждую доверху был налит латекс. Дон Амаро сказал, что в одной такой ванночке содержится суточная норма сока, собранная с двадцати-тридцати деревьев. Тут же рабочие на небольших столах раскатывали деревянными валиками мягкие эластичные лепёшки; исторгнутая из белёсой массы вода стекала по металлическому скату на землю. Неподалеку тлели разведённые костры, на которых работники просушивали собранные на палку полоски сырого каучука. Они сидели на корточках, держа в руках и поворачивая на дыму небольшую деревянную лопатку, вырезанную в виде весла, которую обмакивали в сосуд с соком гевеи. Когда вода испарялась и вокруг лопатки образовывалась тонкая плёнка, они снова макали её в горшок и коптили. И так до тех пор, пока вокруг палки не возникал большой ком. Здесь же на расстеленной парусиновой материи лежали целые ленты прокопчённого готового сырья.

Мы обогнули вереницы повозок, нагруженных огромными брезентовыми тюками, которые лениво тащили неповоротливые мулы. Землю размыли недавние ливни, и она чавкала под копытами животных. Колёса то и дело застревали в колдобинах, вязли в буром месиве.

Всюду, точно муравьи, копошились люди. Они едва стояли на ногах и шатались, как пьяные. Их лица выражали полную апатию и уныние. Едва кто-то останавливался, чтобы перевести дыхание и собраться с силами, как его руки инстинктивно начинали расчёсывать тело, на котором повсюду вспухли мокрые волдыри. Меня едва не стошнило, когда я увидела, как один мулат выдавил пальцами из покрасневшего, зудящего места на груди маленького липкого червячка.

Потом я услышала монотонную, унылую, похожую на плач, песню. Здесь работали индейцы. Когда-то мать рассказывала мне, что это был гордый, свободолюбивый народ. Сейчас от них остались только понурые, угрюмые тени с продетой в нижнюю губу серьгой и горсткой перьев на всклоченных космах.

Вскоре перед нами замаячили грубые строения бараков. Вспыхивали желтизной соломенные крыши. Пестрело развешенное на верёвках тряпьё. У дороги возились дети. Они смотрели на нас большими выпученными глазами, в которых навечно застыла пустота. У каждого из них на шее красовался крупный мясистый нарост. Я невольно прижала руку к горлу: зобом страдал один из моих младших братьев, и потому одна только мысль об этой болезни ужасала. Помню, как мать старалась успокоить: «Не бойся, глупенькая, у меня же его нет, и у тебя не будет…». Но я всё равно не могла победить смешанный с отвращением страх…

Неподалёку располагалось здание администрации – просторный деревянный дом с жестяной кровлей. У крыльца стояли две конуры, возле которых рвались на цепи свирепые лохматые псы. Рядом храпели привязанные лошади. В небольшом, огороженном стволами бамбука, загоне вырывали друг у друга обглоданные кукурузные початки свиньи. Сверху, сидя на колышках, хлопали крыльями куры.

Навстречу нам выбежал управляющий – низкорослый щуплый человек с хищным выражением лица: «Моё почтение, сеньор!». Увидев во дворе привязанного к столбу мужчину с кровавыми рубцами на спине, которого густо облепили мухи, я зажмурилась. Дон Амаро заметил мою реакцию.

– Не нужно жалеть его, Джованна. Это вор. Он собирал сок в кисет, сгущал его на дыму, припрятывал в тайнике под листьями, а потом продавал чистейший каучук. За это преступление любой другой плантатор отрубил бы ему руки и прибил их гвоздями к дереву. Я же ограничиваюсь поркой.

– У сеньора Меццоджорно очень доброе сердце, – услужливо выгнул спину управляющий; его маленькие пытливые глазки забегали, как два юрких зверька.

– Что верно, то верно, Перейра, – согласился дон Амаро. – Ты нашёл тех, кому он сбывал каучук?

– Пока ещё нет, сеньор, но я ищу, и очень скоро, уверен, они понесут суровое наказание.

– Если завтра к вечеру не найдёшь сообщников, окажешься на его месте.

– Слушаюсь, сеньор.

И тут случилось неожиданное. Из барака выбежала растрёпанная, оборванная женщина и кинулась под копыта нашей лошади. Дон Амаро, натянув поводья, выругался.

– Пощадите моего мужа, сеньор! Мой Мигель не преступник! Он ничего не крал!

– Убери её Перейра!

Управляющий стегнул несчастную кнутом по плечам, но она извернулась и снова бросилась к нам.

– Нам нечем кормить детей! Не оставляйте их без отца! – растопыренные грязные пальцы женщины пытались поймать сапог хозяина.

Дон Амаро рассерженно отпихнул её ногой:

– Чёртова ведьма! Пошла прочь!..

Женщина упала на землю и в бессильной злобе, сбивая руки в кровь, замолотила по ней кулаками:

– Будь ты проклят, Амаро! Будь ты проклят, мерзкий упырь!..

На её худющей, изжёванной шее прыгал маленький крестик из чёрного дерева – точно такой же носила моя мать.

Перед тем, как мы скрылись за поворотом, я видела, как управляющий замахнулся на неё плеткой.

Эта сцена произвела на меня ошеломляющее впечатление. Я почувствовала, что задыхаюсь. Дону Амаро пришлось останавливаться, чтобы я пришла в себя. «Мерзкий упырь, – сжимая кулаки, повторяла я про себя, – мерзкий упырь!».

…По вытоптанной просеке мы снова отправились на плантацию. Под одним из деревьев, на ворохе листьев бился в предсмертных судорогах покрытый гнойными язвами человек. Из последних сил умирающий пытался отогнать мошкару. Дон Амаро, скользнув по нему беглым равнодушным взглядом, продолжал делать наставления:

– Запомни, Джованна, в делах друзей нет и быть не может. Никому не доверяй. Полагайся только на себя. И тебе не придётся сожалеть о том, что кто-то тебя предал.

…Слушая его слова, я и не представляла тогда, что они навсегда врежутся в память, загустеют в ней, как скорпион в янтаре, и станут частью моей судьбы. Но случилось именно так. Помню, как однажды Маргарет, наблюдавшая за мной, мрачно изрекла: «Ты внимаешь каждому его слову. Он сделает из тебя чудовище». Так и вышло.

Впрочем, она была ещё одним человеком, оказавшим на мою жизнь своё роковое влияние. Именно она посеяла в мою душу семена распада и тлена. Занесла их туда, как бациллы заразной болезни.

Мы часто беседовали. Точнее, она говорила, а я – слушала. Её длительные монологи походили на бред сумасшедшего. Как правило, она рассказывала мне свои необычные сны. Поразительно, что она помнила их до мельчайших подробностей. А может, они и не являлись сновидениями, а то была какая-то замаскированная под ореол Морфея, причудливая философия, в которой она не желала напрямую признаться.

Эти излияния сопровождались обильным потреблением алкоголя. В такие моменты я смотрела на неё во все глаза. Стоило Маргарет выпить, и она менялась до неузнаваемости. В ней словно просыпался и выходил наружу совершенно другой человек.

В один из вечеров, когда ей заблагорассудилось быть словоохотливой, она напугала меня до полусмерти.

Сначала она была спокойна. Её привычная отстранённая замкнутость сменилась умиротворенной расслабленностью.

«Сегодня ночью мне приснилось, будто я снова в Европе. В одном маленьком ресторанчике в центре Лондона, – говоря это, женщина чувственно поглаживала стенки бокала. – На мне длинное платье из лёгкой полупрозрачной материи. Я танцую одна в полумраке. Мне хорошо… – её лёгкие невесомые пальцы перекочевали с хрусталя на обтянутую шёлком грудь. – В это время в зал входит пара: он во фраке, она – в белоснежном бальном платье. Оба чопорные, строгие. Звучит Шопен. Он и она танцуют, – закрыв глаза, она запрокинула голову: с её плеч на спину заструились льняные локоны. Я любовалась игрой теней, скользивших по пепельному каскаду – в нашей знойной местности нечасто можно было встретить блондинку, и Маргарет производила впечатление экзотической диковинки. – В зал ворвались ещё двое – шумные, необузданные. Они хохотали во всё горло… – прищёлкивая пальцами, Маргарет начала кривляться, дёргаться и напевать что-то джазовое; при этом она совершала множество хаотичных, непроизвольных жестов, отчего вскоре её причёска пришла в беспорядок, а содержимое бокала пролилось на одежду. – А потом между танцующими завязалась потасовка… Они вопили, свистели, улюлюкали… Я металась между ними. В моих ушах стоял гвалт… Затем все разом куда-то исчезли…» – зябко поведя плечами, будто ей было холодно, она стиснула пальцами виски, как при мигрени; из её стиснутых зубов вырвался хлюпающий свист.

Меня напугала эта нервическая пантомима, и я начала оглядываться в поисках дона Амаро или хотя бы кого-нибудь из слуг. Но мы были в комнате одни.

Женщина, плеснув в бокал новую порцию вина, прикончила его несколькими жадными глотками и налила снова. Спиртное придало ей сил. Её голос снова сделался внятным.

«И тут помещение окутал туман – плотный, непроницаемый. Если в такую мглу судно выйдет в море – его ждёт смерть… Но я не боюсь – я родилась в стране туманов… Господи, неужели я с самого начала была обречена?.. Нет, не верю!.. Я была такой молоденькой и наивной… Я никому не причинила зла… Мне просто хотелось жить… Я тогда ничего не боялась… Постой, что же дальше? Ах, да!.. Кругом ни души… В это время слышу голос: «Помни о чести семьи! Не забывай о правилах приличия! Положение в обществе обязывает тебя соблюдать благоразумие!»… «Честь семьи», «положение в обществе»! Ха-ха-ха!.. Какая замшелость, какой нафталин… Ханжи! Лицемеры!.. Меня тянет к другому голосу: «Ну же, Маргарет, брось ломаться! Жить надо весело!.. Выпей с нами, вино превосходно!»… Он называл меня малышкой Мэгги… Мы танцевали аргентинское танго… всю ночь… Господи, как я была счастлива! Эта была лучшая ночь во всей моей никчёмной жизни… Будь она проклята!.. Больше не хочу любить… Это иллюзия: жестокая и горькая… Ты отдаёшь без остатка всё, что у тебя есть, а взамен получаешь плевок в лицо… Мне нужно забыть его!.. Мне нужно выпить… – из груди Маргарет вырывалось тяжёлое, прерывистое дыхание. Её зажмуренные веки подрагивали. На лбу выступили крупные капли пота. Видно было, что её морозит. Прошло несколько долгих минут, прежде чем она снова начала говорить. – И тут ко мне со всех сторон начинают тянуться руки… Такие костлявые скрюченные пальцы… точно коряги на болоте… старые, трухлявые… Подожди, о чём это я?.. Ах, да, коряги… Я как в трясине… пытаюсь вырваться, но не могу… А они зажимают меня в кольцо, обхватывают и душат!..» – пронзительный крик женщины смешался со звоном треснувшего и разлетевшегося вдребезги бокала, который продавили её пальцы. По её ладони потекли красные струйки, в которых соединились кровь и вино, но она даже не заметила этого.

Я дрожащими руками вытирала забрызганное лицо и с ужасом думала о том, что осколки могли попасть в глаза.

«И тут – среди хаоса и мрака – появляется фигура в белом, подаёт мне руку и уводит прочь. Я иду за ней, как слепой за поводырём, как странник за звездой путеводной…».

В тут же секунду на стол, за которым я сидела, с дребезжащим звоном упала серебряная табакерка. Мы с Маргарет, вздрогнув, наткнулись взглядом на дона Амаро, появившегося в комнате незамеченным.

– Про эту путеводную звезду ты говоришь? – насмешливо произнёс он.

Маргарет подхватила табакерку и прижала её к груди:

– Я всё утро искала её… – в голосе женщины одновременно слышится упрёк и облегчение. – О! Как же это я так неаккуратно… – её губы скривила болезненная гримаса. – Джованна, крошка, я, верно, перепугала тебя своими бреднями, на тебе лица нет, – осмотрев израненную руку, она обмотала её платком.

– Мне не нравится, когда ты так напиваешься, – сквозь зубы проговорил дон Амаро; я начала коситься на дверь.

– Я знаю, прости, – машинально сказала женщина.

– Ты отвратительна в таком состоянии!..

– Конечно, милый, прости, пожалуйста… – женщина, раскрыв табакерку, высыпала на ладонь белый порошок.

Дон Амаро ударил её по руке:

– Перестань, прошу тебя!

Маргарет вскочила. Её глаза налились кровью. Тело трясло.

– Что тебе от меня нужно?! Кто ты такой, что постоянно лезешь в мою жизнь?! Я говорила, что у нас ничего не выйдет! Я предупреждала тебя – ты не слушал! Я не лгала, я была честной с тобой!.. Зачем ты меня сюда притащил? Я ненавижу эту жару! Я здесь задыхаюсь! Я ненавижу эту проклятую страну!..

– Всё сказала? – дон Амаро щедро плеснул в свою рюмку бурбон.

– И тебя ненавижу!

– Ну, конечно, ты меня ненавидишь… А теперь хочешь, я скажу тебе, где бы ты сейчас была!.. Ты кичишься своей голубой кровью, а я взял тебя, словно девку с панели! Ты готова была отдаться любому за понюшку морфия!.. Если б не я, ты давно бы сгнила в сточной канаве!

– А тебе не приходило в голову, что мне могла нравиться такая жизнь? Что я могла сознательно опуститься на самое дно? У меня были на это свои причины. По какому праву ты возомнил себя моим спасителем? От тебя кто-нибудь требовал такой жертвы? Никто! Я никогда не нуждалась в твоей заботе! Ты навязал её мне!

– Ну, да, ты нуждалась только в моих деньгах…

– Если я захочу уйти от тебя, меня и деньги не удержат!

– Ещё бы, ты всегда их сможешь заработать… У тебя отличная выучка. Дорогого стоит.

Маргарет ударила его по лицу. На мгновение мне показалось, что он сейчас убьёт её, но дон Амаро лишь отвёл взгляд в сторону и процедил:

– Ты не меня… ты себя ненавидишь…

Маргарет внезапно сникла.

– Прости… – из её глаз потекли слёзы. – Бога ради, прости…

Силы оставили её. Она покачнулась. Если бы он не подхватил её, она упала бы на пол.

– Мне нехорошо… – с трудом ворочая языком, прошептала женщина. – Помоги, Амаро… Дай порошок…

Он оттер с её лба крупные капли пота.

– Позволь отвезти тебя в клинику… Я слышал, немецкие врачи делают настоящие чудеса…

– Иди к чёрту со своей клиникой! Я никуда не поеду!

– Это может плохо кончиться.

– Мне наплевать!

Повиснув на руках дона Амаро, Маргарет обвела невидящими полубезумными глазами комнату. Её взгляд споткнулся о мою съёжившуюся фигуру, забившуюся в угол между стеной и роялем. На губах женщины вспыхнуло тусклое подобие улыбки.

– Маленькая глупышка… испуганная и робкая… С ней ведь проще, чем со мной, да?.. Не надо оправдываться или что-то объяснять… Разве домашнему животному что-то объясняют?

– Джованна, ступай в свою комнату, – приказал дон Амаро.

– Да, детка, иди к себе… не забудь только оставить открытыми двери спальни… Папочка скоро тебя навестит…

– Что ты несёшь!

– Никаких требований, никаких претензий… Сама покорность… Мечта, а не женщина, верно?.. Что ты только будешь делать, когда она подрастёт и захочет перерезать тебе глотку?

– Джованна, выйди вон! – заорал опекун. – Ты что, оглохла?!

Я бросилась за дверь.

Такие сцены повторялись в нашем доме почти каждый день. Сначала они казались мне дикими, но потом я привыкла к ним и перестала обращать на них внимания. Иногда, правда, доходило до чудовищных эксцессов: Маргарет хваталась за нож и даже несколько раз пыталась перерезать себе вены, а дон Амаро снимал со стены ружьё и грозился её застрелить, но в целом ничего страшного не происходило: выпустив пары, осыпав друг друга градом упрёков и оскорблений, они мирились. Лишь однажды, после очередной ссоры, когда Маргарет кинулась в свою комнату собирать чемоданы, а мы с опекуном остались наедине, он угрюмо изрёк: «Видишь, как бывает, Джованна… Ты встречаешь человека, преисполнен самых радужных надежд. И самонадеян настолько, что рассчитываешь прогнать всех его демонов. А потом с тобой происходит то, что и должно произойти с глупцом – эти демоны начинают сжирать тебя. Это порочный заколдованный круг. Из него есть только один выход – передать эстафету страданий другому… найти новую жертву и сделать её ещё более несчастной, нежели ты сам… Ты понимаешь, о чём я говорю, дитя? Понимаешь. Из-за тебя я буду гореть в аду»… В тот вечер Маргарет от нас никуда не ушла – дон Амаро остановил её. Но однажды это всё-таки случилось.

Мы втроём отправились в круиз на большом морском лайнере. Этот вояж был спровоцирован ультиматумом Маргарет, заявившей, что местный климат её убивает. Дон Амаро, обычно игнорировавший её жалобы, на этот раз поразительно быстро согласился на путешествие. Я же была только рада перемене места.

Днём я, как правило, отсиживалась в каюте: раздражала царившая на палубе сутолока и назойливая болтовня праздно шатающихся пассажиров. Зато вечером можно было остаться наедине с собой и помечтать. Дон Амаро ненадолго отпускал меня побродить по пустынной палубе. Я была в восторге от невиданного доселе пейзажа: холодное, как сталь, небо излучало струившийся серебристый блеск, на фоне которого резко, будто вырезанные острым ножом, выделялись чёрные очертания мачты, труб и канатов. Звёздный свет, рассекая мрак, сливался с тусклым сиянием фонарей. Слышался глухой стук машины и плеск воды.

В один из таких поздних вечеров ко мне подошёл мужчина. Я видела его на палубе и раньше, когда он, сидя в шезлонге, со скучающим видом листал журналы и курил.

– Вам не скучно всё время смотреть на воду? – обратился он ко мне по-французски.

К тому времени мои познания в языке были уже настолько прочными, что я могла ему вполне сносно ответить:

– Что вы, месье, море такое красивое.

– Вы путешествуете с родителями?

Этот вопрос застал меня врасплох. Мои отношения с опекуном и его любовницей были настолько странными, что я даже не пыталась их анализировать.

– Да, месье, – замявшись, ответила я.

– Не стоит задерживаться на палубе, мадмуазель. Становится прохладно. Простудитесь.

Поклонившись, он удалился.

На следующий день мы снова встретились в ресторане. Он кивнул мне, как старой знакомой. Маргарет, перехватив мой взгляд, взглянула за соседний столик. Из её рук выпала вилка.

Дон Амаро заметил её внезапную бледность:

– Тебе нездоровится?

– Да… мне нездоровится… – пробормотала Маргарет и выскочила из-за стола.

Опустив голову, я лениво поковыряла в тарелке. Дон Амаро сделал мне замечание:

– Нет-нет, дорогая, для этого блюда есть специальный нож…

В эту минуту за соседним столом кто-то громко воскликнул: «Господа, последние новости! В Сараево застрелен эрцгерцог Франц Фердинанд!³³». Все глаза обратились к пожилому джентльмену с газетой. Кто-то даже подошёл к нему, заглянул через плечо и тут же отшатнулся: «Боже правый, какое зверство!.. Убита и супруга эрцгерцога…». Известие на первой полосе вызвало всеобщий переполох, со всех сторон послышался сдержанный шёпот: «Какой ужас!».

Я прислушалась к словам пожилого мужчины, читавшего вслух передовицу.

– А кто это такие – террористы? – спросила я у дона Амаро.

– Бездельники, – отрезал он. Его задумчивый взгляд был устремлён куда-то вдаль. – Я вижу начало большой игры… Нам нужно увеличить производство каучука…

В тот же день он объявил нам с Маргарет, что мы возвращаемся в Баию. Ни одна из нас не показала виду, но мы обе были расстроены.

Маргарет вообще вела себя странно: то впадала в какую-то прострацию и по несколько часов не произносила ни слова, то принималась смеяться без всякого повода. Она много курила. Подолгу крутилась перед зеркалом, примеряя то одно, то другое платье. На её губах появилась ярко-красная помада. Как только дон Амаро отправился на палубу подышать свежим воздухом, она кинулась ко мне.

– Ну же, говори, он расспрашивал обо мне? Что он тебе сказал? Ты не наболтала глупостей?

– Кто? – я не могла взять в толк, о ком она говорит.

– Джованна, не мучь меня! Говори как есть!

– Я вас не понимаю, сеньора.

– Прекрати надо мной издеваться!.. – я, опасаясь пощёчины, попятилась в угол: мне часто доставалось от Маргарет, когда они с опекуном ругались, всё своё раздражение женщина вымещала на мне. – О, боже мой!.. Извини… Скажи мне правду, крошка… Вы говорили обо мне с тем господином?.. Ты поздоровалась с ним за завтраком…

– Нет, сеньора, мы о вас не говорили.

– Не лги мне, Джованна!

– Я не лгу. Мы познакомились с ним вчера. Он спросил, нравится ли мне море, и я сказала – да. Больше ничего.