Зима

– Как ты, моя родная?

– Доча! На помойку меня выбросить пора! Иголку в нитку уже не вдеваю!

Прабабушка умерла в возрасте сто три года у себя в огороде, копая грядки. Отец… Тихий, простой и очень красивый, массивный, высокий человек. Такой настоящий, как камни, чистая вода, ветер. Таких вот несловесных категорий человек, несловесных… Когда Нина была беременна Ариной, отец высылал ей огромные сумки с продуктами. В сумках были картошка, лук, чеснок, мёд, варенья всех видов, травы: «Ты даже не вари картошку-то. Натирай на тёрке да ешь, у нас всё настоящее. Дай-то Бог вам, городским, такого».

Мы постигаем Бога через любовь к своим родителям, к близким. Есть ли конец этому пути?

Мать… Красивая, эмоциональная, взбалмошная, резкая, порывистая. Она бросила отца, когда Нине было двенадцать, и уехала с ней в подмосковный город, вышла ещё раз замуж, и у Нины, выходит, стало два отца. Второй отец был бывшим военным. Занимался спортом, работал в охране, был бодрым, краснощёким и весёлым. Мысли сбивались и опять возвращались к Гуле, к матери, к отцу, к Николаю, к Вадиму, к тому, что она уже никогда не станет художником, кАришке, к ребёнку под сердцем… Острая боль пронзила насквозь, как будто её прокололи длинной иглой от макушки до пяток. Нина присела на скамейку. Собирался ливень. Было душно и парко. После второго «прокола» что-то тёплое побежало у неё по ногам. Нина поняла, что отходят воды и пора звонить Паше, Гуле и вызывать скорую.

Дмитрий Андреевич вышел на вершину холма с полным ведром воды. Далеко окрест холма лежали поля, леса и крошечные деревеньки, дороги, дорожки, железнодорожные пути, полустанки… Небо было чистое, и не слыхать ветра. Рядом с кухней на высоком флагштоке повис истрепавшийся ветром флаг. «За дело»,– решил Дмитрий и засучил рукава. Он зачерпнул ладонью воды из ведра и брызнул ею куда-то наверх, к небесам, и там возникла радуга. Одной и другой пятернёй Дмитрий Андреевич рисовал радуги, одну за другой. Полведра воды прямиком попали на небо и сбились в маленькое кучевое облачко, которое начало на глазах увеличиваться. Подул ветерок. Мужчина улыбнулся, подмигнул облаку, сел на длинную массивную скамью и закурил.

– Ишь ты, как льёт, как из ведра, – сказал Василий Вадиму, потуже заворачивая свои рисунки в полиэтилен. Он показал свою неполную картинную галерею, и надо сказать, не таясь,что в коробке, под толстым слоем полиэтилена хранились росчерки то ли ангела, то ли человека, ставшего ангелом.

– Сейчас самый сильный дождичек переждём и пойдём. На ночь здесь оставаться нельзя. Давно такого дождя не было. Поможешь мне коробку донести. Мне здесь, на Земле недолго осталось. Авось кому пригодится. Душно мне тут, да, Вадимушко.

За неделю, проведённую рядом с Василием, Вадим не проронил ни слова, как будто онемел. В перерывах между приступами борьбы с демонами, он слушал, а говорил Василий. Василий не обращал внимания на то, что Вадим болен. Переждёт, водичкой обрызгает, кликнет, и идут они дальше. Где посидят, где в пруду искупаются, где еды попросят, где воды. Показал ему Василий родники местные и магазины здешние, где можно еды выброшенной подобрать. Так и шли.

Когда Нина позвонила Гуле, та как раз купала Нину. Вы не ослышались, Гуля назвала девочку Ниной.

– Нинка, не будешь возражать? – спросила только Гуля.

– Не буду, – ответила Нина.

Малыша назвали Аркадием, и больше всего на свете он любил спать. Он с удовольствием пропускал часы кормления и не просыпался. Такое ощущение, что он недоспал и сейчас навёрстывает упущенное. Девочка, наоборот, спать не хотела. Она всё время беспокоилась, улыбалась и требовала внимания. Только хорошее плавание и еда после могли сморить малышку.

– Поняла, Нинэль. Ты вызвала скорую? Они тебя, наверное, в 27-ой отвезут, далековато ты от дома. Хорошо. Паша в курсе? Давай, дорогая. Отзвони номер роддома.

Гуля заметалась по квартире с Ниной в одной руке и телефоном в другой.

В этот исторический момент Игорь репетировал сцену омовения ног в спектакле, потихоньку обретавшем плоть и силу. Да, да! Именно в том самом спектакле по псалмам и песням Давида. В больших медных тазах стояли артисты, кто-то из кувшинов подливал в тазы воду, кто-то мыл им ноги, кто-то держал полотенца.

– Что? – громко крикнул Игорь, – Нина рожает? Минуточку внимания! – Игорь посерьёзнел. – Давайте сейчас закончим репетицию сцены омовения ног и все вместе споём псалом № 150. Это очень важно. Прошу.

– Артисты вышли из тазов, выстроились в полукруг и запели:

Хвалите Бога во святыне Его; хвалите Его на тверди силы Его.

Хвалите Его по могуществу Его, хвалите Его по множеству величия Его.

Хвалите Его со звуком трубным, хвалите Его на псалтири и гуслях.

Хвалит Его с тимпаном и ликами, хвалите Его на струнах и органе.

Хвалите Его на звучных кимвалах, хвалите его на кимвалах громогласных.

Всё дышащее да хвалит Господа! Аллилуия.

– Так. Хорошо. Молодцы. А теперь №112.

И актёры, сияя чистотой ног и радостью лиц, запели:

– Хвалите имя Господа! Да будет имя Господне благословенно отныне и вовек.

От восхода солнца до запада да будет прославлено имя Господне!

Высок над всеми народами Господь; над небесами слава Его.

Кто, как Господь Бог наш, который, обитая на высоте

Приклоняется, чтобы призирать на небо и на землю.

Из праха поднимает бедного, из брения возвышает нищего,

Чтобы посадить его с князьями, с князьями народа его.

Неплодную вселяет в дом матерью, радующуюся о детях. Аллилуия!

В момент дотягивания артистами последней строчки псалма, к скамейке, где сидела Нина, подъехала скорая и повезла её в роддом.

Паша и Миша забрали Арину из яслей и рылись в Нининых шкафах в поисках недостающих документов, собирали чашку, ложку, чайник, тапочки, спортивный костюм. На последнем пункте мнения разошлись. Миша настаивал, что в больницу нужен халат. Паша утверждала, что вполне подойдёт футболка и спортивные штаны, и что халата у Нины в хозяйстве вообще нет.

– Давай купим, – предложил Миша.

– Я тебя сейчас побью, – добавила Паша.

– Хорошо. Но халат купим, – ответил Миша.

В этот день Николаю было так тоскливо, что рука всё время тянулась к «Пяти озёрам», хранящимся в холодильнике, но что-то мешало ему напиться. Что, он не понимал. За окном разразилась гроза, и было темно от воды. До храма он не дошёл, провалялся утром в постели, поздно встал с ощущением омерзения к себе. Это ощущение всё чаще посещало его в последние дни. Он не знал, куда себя девать в выходные. Ничего не хотелось и не моглось. Он не знал, для чего и для кого… Зачем ему есть и пить, зачем искать Бога? И через что Его постигать? Через всё? Но ведь вы откровенно лжёте! Николай открыл окно и подставил голову под струи воды. Кто-то звонил намобильный, но Николай решил сегодня никому не отвечать. Он так и стоял, принимая головой небесные тёмные струи. В дверь позвонили, а потом чей-то яростный кулак заколотил по входной двери, и чей-то знакомый голос закричал во всю глотку:

– Николай! Мать твою! Да открывай, наконец!

На пороге стояла растрёпанная и злая Гуля с собранной сумкой в одной руке и Ниной в другой.

– Значит так! Водку хреначишь? Не успел? Хорошо. Нина рожает. 27-й роддом. Поезжай немедленно.

Ещё мгновение мокрый Николай оторопело смотрел на Гулю, а потом очень быстро, по-военному начал собираться.

– Так-то лучше. Сумку для неё передашь. И вообще. Кто кроме тебя о ней позаботиться? Тебе всё равно нечего делать.

Николай схватил ключи от машины и сумку вышел в дождь. В машине он не думал. Его сознание опять выключилось. Тоска, боль, внутренняя неразбериха вдруг стихли. Время тоже прекратилось. Наступило бессмертие.

В приёмном отделении очень полная медсестра, похожая на водяную корову, спросила, к кому Николай. Николай сказал, что к Нине Каменьковой.

– На роды значит?

Николай кивнул.

– Тогда одеваемся, – и ласково оттопырив кармашек возле огромной груди, она кивнула – кармашек, мол, пуст.

Николай быстро понял, что от него хотят, наполнил кармашек, вошёл в приготовленный для него халат, шапочку, затем на него надели высокие бахилы.

– Руки вымоем, – сестра подтолкнула Николая к раковине, – с мылом. Вытираем полотенцем, ничего руками не трогаем, идём за мной, – медсестра ласково улыбнулась и пошла впереди.

– Первый раз на родах?

– Первый.

– Сын или дочь?

– Точно не знаю.

– Что же это вы, папаша, даже этого не знаете. А в обморок не упадёте? А то бывает, папашам трудно становится. Не знаешь, кто рожает.

Она показала пальцем на лифт, и они вошли в него. В родильном отделении, пока акушерка задавала вопросы и заполняла карту, Нине становилось всё хуже. Схватки были частые и следовали одна за другой почти без перерывов. Она не успевала отдохнуть от боли и тихо стонала. Светло-салатовый кафель расплывался в глазах и становился рыхлым, слоистым. Потом Нина увидела, как расслаивается воздух и перестаёт быть однородным. Она легла на бок, закрыла глаза и затихла. Боль усиливалась.

– Нельзя на боку. Ложитесь на спину, – послышался голос акушерки.

Но на спине лежать было гораздо больней. Потом кто-то взял её за руку. Она открыла глаза и увидела Николая рядом с собой на стульчике в смешном колпаке и бахилах. Коля был бледен. Ему хотелось как-то помочь, облегчить страдания женщины, но помочь было невозможно. Нина смотрела на него, но была далека, в боли, в тревоге за малыша, который сейчас был так же одинок, там, среди звёзд, в зоне риска искал силы и спокойствие для рывка и выхода в жизнь. Муки становились нестерпимыми, и она позвала акушерку. Та залезла пятернёй в перчатке Нине в промежность и громко объявила всем присутствующим:

– Полное раскрытие! Идём, дорогая, рожать.

Нина спустила ноги в бахилы и пошла на высокое кресло – стол с поручнями, за которые можно было ухватиться руками.

– Значит так, – сказала акушерка, – есть две вещи: дышать и тужиться. Когда я говорю «дышать» – дышать. Когда я говорю «тужиться» – тужиться. Понятно?

Дышать – не дышать – тужиться. В таком ритме жил родблок №7, и в этом самом родильном блоке стучали сердца младенца, матери и мужчины, который волновался больше всех, потому что был «не в деле». Когда в помещение вошёл светило гинекологии – заведующий отделением Константин Старостин и надел очки, дело благополучно разрешилось, родился мальчик,как это обычно бывает, и об этом уже рассказано, весь в крови и жире. Его шлёпнули. Он закричал, и родблок №7 вздохнул и выдохнул.

– Лёгкие роды, – сказала акушерка профессору и вручила Николаю ножницы. Теперь Коля понял, зачем на него надели стерильные перчатки.

– Режьте здесь, – акушерка показала место на бело-сине-красной пуповине, соединяющей младенца и мать, – режьте быстрей, мне пора плаценту вынимать. Только глаза не закрывайте, отрежете что-нибудь нужное.

Далее всё происходило в хорошем темпе. Николай разрезал пуповину, её перевязали, потом ребёнка омыли, закутали в пелёнки и дали подержать Нине, а потом Коле и после выдворили ошеломлённого мужчину из родильного отделения. Услужливая сестра-морская корова уже ждала его, чтобы отправить к выходу.

– Поздравляю, – сказала сестра и улыбнулась.

Уходят люди. Лучшие из нас уходят. Исчезают, как дым! А такие, как я, живут, представьте себе, малюют. А я больше ничего и не умею! Могу писать картины и любить Дианочку. И то… Что значит, научиться любить? Постигнуть Бога. А как его постичь? Всю жизнь постигаем и всё никак. Уходят титаны, человек мельчает. И не остановишь их, не скажешь: «Не уходи! Побудь с нами!» Даже если взять за руку, удержать невозможно, как попытаться остановить на небосводе Солнце. Да… И я ухожу. Мне семьдесят пять. Я болен. Сколько ещё осталось? Кто превзойдёт меня и даст мне уйти с радостью? Кто покажет мастерство своё и предстанет в силе? Вот я жду от вас подвига. Подвига, может, негромкого, но ежедневного, небольшого. Подходите к холсту с трепетом! Стрепетом просыпайтесь! С трепетом живите.

Вероятно, по-настоящему дружить может только тот, кто всё потерял. Дружба возникает в разломах. Люди обнаруживают друг друга в момент высшей боли, опустошения и принимают сразу. Просто принимают и всё. Просто входят друг к другу в жизнь и становятся всем. Так бывает. Так вышло, что Вадим и Василий приняли друг друга. Быть может, приняли от отчаяния, от безнадёжности. Так одинокий человек, подбирающий котёнка, подбирает собственное сердце и оживляет его. Да много примеров! Порой, мужчина и женщина принимают друг друга не из страсти, а из жалости, из желания помочь. Страсть проходит. Только любовь остаётся. Так вот, Василий, как бысказать, усыновил Вадима, а Вадим обрёл отца. Эта странная пара появлялась в разных местах, обследовала помойки, клянчила еду на рынках, да много чего… Наверное, за всю свою жизнь Вадим не прочёл столько книг. Он читал Толстого, Достоевского, Лескова, Гоголя. Иногда на помойку выносили целые библиотеки, и они с Василием с наслаждением переносили книги к себе в каморку. У них имелись Лосев, Флоренский, Сухомлинский, и даже Ницше и Юнг нашли свой сухой уголок рядом с Данте и Петраркой. И, о, радость, однажды они заполучили Библию!

Дни шли за днями, и на пороге стояли первые осенние дни. Василий рисовал непрерывно, как будто боялся чего-то не успеть. Вадим читал. Когда он погружался в очередную книгу, приступы прекращались. Оноказывался под защитой Ясунари Кавабаты или Джона Голсуорси, и перед ним разворачивалисьбесконечные миры. В каждой книге открывался закон. Из одного события обязательно возникало другое; в связи с тем, что перед этим произошло, – третье, а впереди… маячило четвёртое и пятое; а потом следовало разрешение. Вариантов этих разрешений было не так много. В каждой книге решалась математическая задача или шахматная партия. Даже если это была фантастика, внутренние закономерности зарождений и развитий событий были одни и те же. Только Библия была для него непостижима, как непостижима собственная жизнь. И когда он читал какой-нибудь противоречивый зашифрованный стих, что-то открывалось в его душе. Открывалось до конца навстречу непонятным словам, как до конца однажды он открылся Василию, бывшему автомеханику, ныне художнику и философу, уже прожившему на этой Земле шестьдесят пять лет.

После процедур, которые следовали за родами, Нине положили на живот грелку со льдом и перевезли её с малышом в просторную одноместную палату. Малыш спал. Нина привстала, подтянула к себе железную кроватку, заглянула к нему и посмотрела в лицо. Не было в это мгновение существа на Земле дороже и ближе. Нина перелилась в ребёнка и обнаружила в нём высший смысл своего бытия.

Ежедневно, ежемгновенно мы теряем время своей жизни. Песок сыплется сквозь пальцы. Эта бесконечная потеря, собственно, и является нашей жизнью. Только что родившийся человек уже начинает терять секунды, минуты и дни. И как обнаружить смысл в череде бесконечных потерь? Может, только за смертью мы обретаем бессмертие? Или оно само является нашей сокрытой сутью, неким параллельным существованием невзирая на, вопреки, согласно и благодаря. Эта суть отделена от течения времени. Она знает смерть, как самоё себя. И жизнь для неё, как рябь, возникающая на воде. «Всплеск в тишине». Пожалуй, самым большим несчастьем в человеческой жизни является не сама смерть. Иногда наши дети умирают раньше нас. Это страшно. Ты не знаешь, каким способом отдать свою жизнь, чем пожертвовать, чтобы спасти своё дитя. Ты не знаешь.

Священник, отец Андрей Орлов потерял сына в последние летние дни. Мальчик умер на операционном столе. «Граф» перестал есть и спать. Горе его было глубоко и сильно. Если бы не матушка… Женщины, наверное, мудрее. Они часто плачут, быстрее успокаиваются. Матушка Елизавета вдруг поняла, что сын уже в руках Божиих, а вот отец оказался на самом краю, и она всё время была рядом, держала за руку, а когда муж хотел остаться один, сидела за дверью и молилась. Надо улыбаться, надо давать ему силы. Надо подставить плечо. Жизнь свою посвятивший служению Богу и людям Андрей вдруг оказался беззащитным и обнажённым. Силы оставили его.Похороны проходили на Даниловском кладбище. Когда сняли крышку гроба для прощания, Андрей помолился, поцеловал сына в лоб, и после этого тело сына преобразилось, вытянулось, приобрело другие очертания. Вместо сына в гробу лежала белоснежная лилия и источала сильный аромат. Отец перекрестился, но видение не исчезло. Потом крышку гроба заколотили и тело опустили в землю.

– Ты видела? – спросил он матушку.

– Да, – тихо ответила она.

Матушка Елизавета позвонила Николаю поздно вечером. Было воскресенье. И наконец оказавшись дома после роддома, Коля дотянулся до «Пяти озёр». Когда его рука налила себе вторую рюмку, раздался звонок, после которого он опять по-военномустал собираться.

– Да, сейчас еду, матушка. Скоро буду.

Хорошо, что не успел напиться, подумал Николай,хватая ключи от машины и спускаясь вниз по лестнице.

– Я хочу, чтобы ты поговорил со мной не как прихожанин, а как друг.

– Я понял, батюшка! Примите мои соболезнования.

– Слаб я оказался, Николай. И вера моя, выходит, не крепка. Растерян я.

– Так разве можно такое по-другому пережить? Быть может, в вашей растерянности и проявляется Божий промысел. Вы же не машина, батюшка, вы человек.

– Человек, человек… Священник я, а не знаю, как горе пережить. Не ведаю, где взять сил. Завтра утром идти служить, а ноги не идут. Других учу, а сам… Потерю принять не могу. Сапожник без сапог. Я вчера в гробу видел вместо сына… цветок. Это же мне послание Божие! Мне, понимаешь, Николай. А я не верю, всё в домыслы пускаюсь. Лукавый меня путает.

– Может, выпьем? – нерешительно спросил Николай.

– Может, и выпьем. Но если слёзы мне облегчения не приносят, неужто водка принесёт?

– Принесёт, – сказал Николай и вынул из внутреннего кармана заготовленную початую «Пять озёр». – Я от вас, батюшка, на метро поеду. Я вам очень сопереживаю и сочувствую, но, может, и к лучшему, что он ушёл, ваш сын-то? Господь его призвал. Отмучился он. Сам мучился, и вы мучились. У вас ещё дети есть. А духовных детей сколько? Не счесть. Вот я перед вами сижу. Вы, можно сказать, растите меня и воспитываете.

– А ты что на «вы» перешёл?

– Да неудобно мне.

– Удобно. Елизавета, принеси рюмки, помянем сына, хороший был мальчик, светлый.

Ни с того, ни с сего по лицу священника покатились огромные слёзы. Он превращались в хрусталь и падали на стол со звоном.

– Отец Андрей, ты мне скажи, на какой день ребёнка крестят?

– На сороковой. А что? Окрестить кого надо?

– Надо. Помнишь, рассказывал тебе про женщину одну, Нину. Родила она.

– Когда?

– Вчера. Я на родах был.

– Кто родился?

– Мальчик.

– Как назвали?

– Ещё не знаю.

– Твой, что ли, сын?

– Процентов сорок – мой.

– Почему сорок?

– А может, и все шестьдесят.

– Грешники мы великие. Но если ребёнок родился, слава Богу. Вот если бы не родился, это была бы беда… Давай, Николай, за здравие младенца. Павлом назовите.

– Почему?

– Красивое имя.

– Хорошо.

– Ну, давай!

И «Пять озёр» до капли пролились в мужчин, а когда бутылка спорхнула со стола и встала рядом с батареей, на лице отца Андрея появилось нечто сходное со светом Божиим.

– Вадим!

– Что? – Вадим подскочил на импровизированной постели в подвале многоэтажки в маленькой каморке, обшитой деревом.

– Душно мне. В лес уходим.

– Ночь же, Василий.

– Идём, вставай немедленно!

– Встаю.

И две мужские фигуры вышли в бесконечнуюночь.

– Умру я скоро, – сказал Василий.

– Я с тобой. Не смогу без тебя.

– Сможешь. Я покажу тебе место, куда пойдёшь. Будешь жить среди людей.

– Мне никто не нужен, кроме тебя.

– Все мы одиноки. Смотришь вокруг – как много людей! А каждый – единственный и неповторимый – живёт в бесконечной пустоте. Также и планеты летят в тёмном океане, согреваемые звёздами. И все планеты стремятся стать звёздами и согреть других. А если ты не хочешь согреть другого, то и сам себя не сможешь согреть. Я тебе благодарен, Вадим, в последние свои дни человека приобрёл. Ты мне как сын стал. Да…

– Пойдём в больницу! Прошу тебя! Пожалуйста!

Василий улыбнулся и ничего не ответил. Они углублялись в лес.

– Как ни жаль, не можем мы повернуть время вспять. Но можем спасти. Спасти от смерти. Не от физической смерти. От омертвения души нашей. В одном хорошем кино было сказано, не помню, как называется, давно смотрел: «Человеку нужен человек». Да ты не бойся! Дрожишь, как осиновый лист. Никто не уходит, ничто не теряется. Всё здесь, с нами. Похорони меня рядом со сторожкой. В гроб не клади, прямо в землю положи. А крест я себе уж вырезал давно.

Они дошли до навеса, и Василийопустился на землю, как будто вдвое отяжелел.

– Ну, всё. Давай прощаться…

– Василий, Василий, Василий… – Вадим выл, сидя над уходящим другом, и не было на Земле человека, более него богатого горем ибесконечной любовью, проникающей сквозь видимые и невидимые преграды и охватывающей всё и всех. Умер Василий в полночь. Вадим рыдалнад ним всю ночь, а под утро уснул рядом с телом друга и увидел сон:

По электричке шёл Василий и собирал милостыню. Он очень плохо выглядел. На нём была грязная рваная одежда, волосы спутаны и висели засаленными прядями. Он распространял неприятный запах, и окружающие вынимали носовые платки и прикладывали к носу. Он шёл к Вадиму и приблизился почти вплотную.

– Поцелуй меня! – попросил Василий.

И Вадим, преодолевая страх и зловоние, потянулся к Василию, но тот в последний момент развернулся и пошёл по электричке в обратном направлении, к выходу. Из спины, через чёрные дыры в пиджаке росли и увеличивались огромные белоснежные крылья. Вадим успел соскочить с электрички вслед за Василием, а тот уже шёл по улицам Тулы, периодически взмахивая крыльями и отбрасывая на тротуар странную тень. Если Вадим не успевал, Василий поджидал его, он знал, куда шёл,и вёл за собой Вадима. Они вышли на улицу Баженова, потом на Шухова и пошли в сторону большого парка, над которым возвышался храм. Вадим успел разглядеть табличку с названием улицы: Лизы Чайкиной 1. А Василий вдруг сказал:

– Здесь легко дышится, – скрылся за церковными воротами и исчез.

С сильно бьющимся сердцем Вадим проснулся рядом с окоченевшим Василием. Он опять заплакал, нашёл в сторожке лопату и начал копать рядом, на возвышении, под раскидистой сосной. Земля была каменистая, смешанная с корнями и с песком. Он копал пять часов, потом отдохнул и поработал ещё два часа. Он выбрасывал из ямы землю лопатой и руками. Земля была сухой, и он смачивал её слезами. Потом Вадим нашёл крест, подготовленный Василием заранее. На кресте была вырезана дата рождения и дата смерти, имя «Василий» и фамилия «Кожевников». Крест был расписан и разрисован масляными красками, купленными Василием на собранную милостыню. Устелив могилу изнутри и снаружи сосновыми ветками и водрузив крест, Вадим тихо проговорил: «Спи, мой товарищ и мой отец. Земля тебе да будет пухом». Солнце садилось. Тёплый вечерний ветер освобождал проходы для солнечных комьев и поднимал ввысь пение полчища птиц.

– Каменькова! На выписку! Пойдём, документы подпишем и начинай собираться. Ты мой красавец! – старшая сестра подошла к кроватке с малышом, он безмятежно спал.– Тьфу на тебя! Вообще, я не глазливая, но на всякий случай.

На подоконнике остались лежать два кусочка сахара и дваяйцаот завтрака. Нина ещё раз осмотрела палату, и когда глаза её остановились на кроватке с мальчиком, лицо её переполнилось счастьем. После непродолжительных процедур, связанных с подписанием бумаг, старшая сестра подхватила ребёнка на руки и сказала ключевые слова:

– Конверт, одежда, шапочка, памперс?

Нина отдала ей вещи, забрала свои сумки, и они спустились в вестибюль.Женщине выдали «гражданскую» одежду и обувь, и пока она переодевалась, её малыша одевали, пеленали и упаковывали в голубой атласный конверт. Мальчик заплакал, и те, кто стоял «по ту сторону» проходной, услышали его голос. А, надо сказать, встречающих набралось на удивление много. Паша с Мишей со своими детьми и с Аришкой. Игорь с Гулей и малышами, которых Гуля держала в двух руках и напоминала радистку Кэт из любимого всеми сериала «Семнадцать мгновений весны». Замыкал процессию Николай с огромным букетом роз.Хрустящие рубли были разложены по карманам провожающих и тем самым вызвали потоки радости у персонала роддома. Когда все встали в дружную кучу для общей фотографии, подул сильный ветер и принёс к ногам собравшихся несколько жёлтых листьев.

Дмитрий Андреевич долго ходил по холму, что-то высматривая в траве. Потом он подошёл ближе к деревьям, нагнулсяи нашёл несколько опавших жёлтых листьев. Он сгрёб их в горсть. Прижал к груди и понёс на холм. Он выпрямился. Вдохнул – выдохнул и подбросил вверх листья. Ветер подхватил их, закружил, погнал к лесу, поднял выше… И вот уже в небе собралась их целая стая. Они вращались, сновали, летели вместе, падали в лесную чащу, и там, на берёзах и липах, проявлялись золотые проседи. И как будто где-то очень далеко кто-то гулко и глухо стонал.

– Осень, – сказал Дмитрий Андреевич, сел на лавку и закурил.

После общих лобызаний, объятий, плеваний на малыша и тёплых бурных высказываний на арену, или на сцену театра, боевые действия которого разворачивались на ступенях 27-го роддома, вышел Николай. Страху в нём не было, а только так, немножко. Все посерьёзнели и встали полукругом, как греческий хор, готовый подхватить песню героев. Наступила напряжённая тишина, в которой Николай подошёл к Нине, вручил ей цветы, взял на руки ребёнка, и за свободную Нинину руку тотчас же ухватилась Аришка, бешено скучавшая по маме. Рот её не закрывался. Она улыбалась и ртом ловила ворон. Наловленные вороны подбирали кусочки разжёванного печенья у неё во рту и с громкими криками разлетались в разные стороны. И благословясь, помаленьку Николай начал:

– Нинэль! Я хочу в присутствии свидетелей – наших общих друзей, моей бывшей жены и её мужа, и… Ребят, короче, простите за пафос. Я долго думал, у меня было время. Я не могу жить один. Для себя. Мне не интересно. Чтобы быть счастливым, мне нужен рядом человек, и этот человек…Да, – очнулся Николай, – я не могу жить без любви. Не ново, да? Банально. Я хочу предложить тебе, Нина, свою руку и сердце. Я в курсе, что ты замужем, и, видишь, кольцо я не принёс. Хочу предложить тебе свою заботу и свою опеку. Как сказала мне недавно Гуля: «Тебе же всё равно нечего делать». Я готовил речь, а теперь не знаю, как её сказать. Я хочу заботиться о твоих детях, Нина. Если хочешь, мы будем жить с тобой как брат и сестра. И просьба моя – быть рядом со мной до тех пор, пока ты не дождёшься своего мужа или не встретишь человека, которого полюбишь. Опыт у меня уже есть.

На этих словах греческий хор одобрительно захихикал и посмотрел на Гулю с Игорем.

– Я прошу тебя назвать ребёнка Павлом, потому что об этом просил дорогой моему сердцу человек. И сейчас принять мою помощь и мой кров… Тем более, что все вещи твои я уже перевёз к себе.

Хор опять захихикал и все посмотрели на Пашу с Мишей, которые выдали Коле ключи.

– Мне трудно, Нина, и я прошу тебя помочь мне и пожить со мной, если, конечно, я тебе не слишком противен.

Вообще, Николай готовил другую речь, более достойную и совершенную, но складывалась она сегодня, как складывалась. И теперь внимание присутствующих свидетелей переместилось на женскую фигуру. Но, слава Богу, женщина обошлась без слов. Она подошла к Николаю, потрепала его по плечу, приблизила свой лоб к его лбу, и вдруг изумлённые зрители стали свидетелями чуда или галлюцинации: Нина стала Николаем, а Николай стал Ниной. Потом всё вернулось, но на лице Николая были видны следы её лица, а в фигуре и походке Нины прослеживался Николай.

– Поехали, – сказала Нина.

Главные герои комедии и зрители стали рассаживаться по машинам. В это мгновение ветер принёс откуда-то издалека то ли вой, то ли рыдание.

– Осень, – произнёс Миша, и открыл дверь своей машины.

– Приходите ко мне! Это я хорохорюсь, прикидываюсь независимым. Я ведь художник, и мне чем-то надо делиться с вами. А чем я буду делиться, кроме своих картин? А если вы их посмотрите и полюбите, буду я знать тогда, что живу не зря, не зря хлеб свой ем. Человеку ведь надо, чтобы то, что он делает руками или творит душой, мыслью творит, было кому-нибудь нужно. Чтобы загорались вы от меня так же, как я горел, когда писал… Ко мне заходят, но не часто. Наверное, у меня плохой характер, я вздорный, вспыльчивый. Бываю раздражительным, злым. Но знаете, когда я пишу, всё отходит на второй план и исчезает – зависть, страх, обида… Приходите! И по вашим глазам я пойму, что дорога к Истине – это просто дорога собственной жизни, ни больше, ни меньше. И чем дольше ты живёшь, тем яснее твоя встреча с Ней здесь, и там – за видимым пределом пути.

Всю ночь болели руки. Болели фаланги пальцев, и под ногтями жгло, как будто пальцы обгорели. На рассвете он встал и стал собираться. Выбрал из кучи собранной одежды чистые брюки, майку, шерстяную кофту на замке, взял с собой Библию и «Войну и мир» и пошёл по направлению к городу. Он помнил названия улиц, помнил сквер и парк, помнил белоснежный храм. Он шёл наугад, выискивая пройденную траекторию. Вот Шухова, Баженова, Лизы Чайкиной… Вадим вошёл в монастырские ворота. Если бы у Вадима был интернет, и он открыл Википедию, то выяснил бы, что это – Богородичен Пантелеймонов мужской монастырь, что сооружён он в честь иконы Божией Матери Млекопитательницы, наместником там служит архимандрит Клавдиан, живут и служат Богу около двухсот монахов и священников. И в эти двести входят трудники – люди, подвизающиеся поработать для Бога и пожертвовать временем своей жизни, чтобы что-то понять. Там есть водосвятная часовня, хлебопекарня, трапезная, гостиница,там, по словам покойного Василия, «дышится легко». Но доступа у Вадима не было, поэтому он знал только последнее и при входе прочитал первое. И здесь, на ухоженных дорожках монастыря, Вадим столкнулся с тем, что время в монастыре шло с другой скоростью и по-другому, и, вообще, та жизнь, которая шла в монастыре абсолютно и полностью шла вразрез с детализацией его времени до бомжевания и периода скитаний по окрестностям Тулы. Время, проведённое с Василием, он наименовал одним словом – счастье. Также он назвал бы этим словом период детства, абсолютно защищённого бабушкой от вторжения родительских скандалов и драк. Период острого несчастья, когда мать с отцом развелись, и она, в поисках нового мужа, стала водить в дом мужчин. Просто период несчастья и ревности, когда она нашла человека, за которого вышла замуж. Отец, которого он боготворил и ненавидел. Проститутка, которая перевернула его юношеское сознание. Он не научился любить, но «побеждал» на любовном фронте. Потом ушли старики, и сердце окончательно охладело. Он пытался учиться и даже испытывал интерес к филологии и журналистике, но быстро гас, и продержать одно желание длительно было всё сложней. Он был растерян, жил наощупь. Занимался всем понемногу, пробовал работать, но долго нигде не задерживался. Внешне был красивым и, судя по всему, был красивымвнутренне, но ему никто не объяснил заранее, что, чтобы обнаружить её, эту красоту, придётся пройти неимоверные мучения, всё потерять, оставить, забыть и похоронить.