На Земле живет 7,5 млрд. человек. Это же 750 000 людей без шанса на выживание – почти в 5 раз больше населения Брюгге. Почему я слышу об этой болезни впервые?! Почему мы кричим о раке, СПИДе и синдроме Дауна, когда нет никакой гарантии, что твой розовощекий карапуз, держащий тебя за палец, не уйдет из этой жизни через 45 дней. Я хватаюсь за голову, и, кажется, готова начать биться ей о стену. Так не бывает, Господи, так не должно быть…
В ближайшие сутки ни в какой стационар нас не положат, нам дадут несколько дней для сдачи анализов и сбора всех необходимых документов. Юля все это время пролежит в своей колыбельке, лишь изредка открывая глаза, я буду плакать и стараться не оставаться с ней наедине, Костя будет работать, а наш пес Робин, как будто и вовсе перестанет существовать.
8 августа 2016
Детей рожать не больно, детей больно хоронить – эта мысль полночи не давала мне покоя. Сегодня я просыпаюсь рано, как всегда. За эти 5 дней я научилась не спать, не есть, почти не дышать. Как будто, если я буду все делать меньше и дольше, время замедлится и Юлина жизнь станет чуть длиннее. Время действительно замедляется, но не лечит: ни Юлино тело, ни мою душу. Те, кто мечтает, чтобы в сутках было больше 24 часов, плохо знает что такое "ждать". Не посылки с AliExpress, не отпуска – приговора. Когда каждая минута – это больше не 60 секунд, это тысячи страхов.
Мой разум разъедает неизвестность. Я не из тех людей, что подобно страусам прячут головы в песок, меняя реальность на призрачную надежду. Я не стану стоять задом к верху, не замечая, что меня вот-вот раздавит бульдозер. Если бульдозер должен меня раздавить, я буду смотреть ему прямо в глаза, я буду кричать от страха, я буду хвататься зубами за воздух, лицом встречу этот последний удар. Это не гордость —это оттуда, из детства. Помнишь, Данила сказал, что сила в правде? Я ему верю. А ещё я очень хочу быть сильной, не такой как бульдозер, конечно, но все же немного сильнее, чем я есть на самом деле… Это тоже из детства…
Через полчаса в нашей квартире уже слышен бодрый голос свёкра. Обычно молчаливый сегодня он говорит много и возбужденно. Он очень похож на страуса, он верит, что все будет хорошо. Моя мама, ещё пару минут назад разделявшая мою скорбь, тоже стала напомнить страусенка, неуверенно склоняющего голову к земле. Отрицание – очень сладкая вещь, чтобы не пополнить ряды пернатых, я начинаю паковать вещи. Бутылочки, смеси, памперсы, зубная щётка, туалетная бумага, справки, документы, вечно спящая Юля в автолюльке. Все, едем.
Оказавшись на улице, я смотрю на солнце, я прощаюсь с ним, как Дюймовочка, которую через секунду мышь объявит женой скупого крота. Свекор крепит автолюльку и садится за руль. Еле слышно он поторапливает меня, как бы давая понять: ласточка не прилетит. Наверное, надо было чаще помогать раненным птицам и животным тоже. Я даю себе обещание на будущее: выйду из больницы, не пройду мимо ни одной живой твари. Кто знает, быть может, мне ещё придется обратиться за помощью к оленю, отыскивая в заснеженном царстве родного брата, познавшего вечность.
***
Дорога до Детской областной не кажется длинной. Миг, и мы уже в холле приемного отделения. Вообще-то нижегородцев сюда не кладут, но врачи верят, мы здесь ненадолго: неделя, может быть две, потом реанимация – там прописку не спрашивают. Из отделения интенсивной терапии такие дети к родителям уже не возвращаются. К ним возвращаются тела и души, раскомплектовка, конструктор, который уже не собрать. Ты кладешь тело в деревянный ящик и прячешь его в землю. Это очень похоже на игру в "секретки", выкапываешь ямку, бережно укладываешь туда все самое "ценное": колечки, бусинки, цветы, потом накрываешь цветным стеклом от разбитой пивной бутылки и засыпаешь песком. Важно никому не говорить, что там и оставить метку, чтоб не потерять. В детстве игра казалась прикольной, взрослой мне стало больно смотреть на юных конопатых "могильщиц". Я знаю, все самое ценное нужно носить с собой, беречь и не отпускать из рук. Точно также родители не отпускают из рук души. В отличие от маленьких тел, зарытых на крошечном участке земли этой огромной планеты, душа остаётся с тобой. Ты чувствуешь ее физически, она окутывает тебя, пока не срастается с твоей собственной. Ты снова носишь в себе свою кроху, теперь уже навсегда.
Очереди нет, я подхожу к деревянной будке и протягиваю собранные документы. Между мной и принимающей их женщиной стекло – видимо мое горе может быть заразным.
– Сколько лет отцу ребенка, – равнодушно спрашивает та, кого в платной клинике принято называть администратором.
Я молчу – это не протест, я честно пытаюсь вспомнить возраст собственного мужа.
– А сколько лет Косте? – в конце концов, я обращаюсь за помощью к маме и свекру, но они не понимают: то ли суть вопроса, то ли его целесообразность, – пишите 27, в это момент я осознаю, анкета – всего лишь формальность.
– По коридору налево, – девушка послушно вписывает названную цифру в нужную графу и протягивает мне стопку документов обратно.
Я беру ребенка на руки и отправляюсь в стационар, но тут же останавливаюсь.
– Мам, скажи, что нас отсюда скоро выпишут, – я напряжённо смотрю маме прямо в глаза и чеканю каждое слово. Я по-детски верю, все, что она сейчас скажет – сбудется. Важно ничего не перепутать.
– Конечно, выпишут, Натусь! – ее голос звучит более, чем уверенно.
– Мам, скажи, что нас отсюда выпишут не умирать.
Мама молчала, мы все молчали, нам всем было страшно.
***
На выходе из приемного отделения нас встречает санитарка в традиционном замызганном халате. Она сгорблена, прихрамывает, но на удивление приветлива. Всем своим видом эта пожилая женщина, как бы извиняется за тот путь, что нам сейчас предстоит пройти. По обшарпанным коридорам мы движемся к пустому просторному залу, по периметру которого многочисленные двери. Что за ними мне знать не нужно, да и не интересно. В центре шахты лифта. Кажется 3 или 4, но работают точно только 2 из них, и они кошмарно переполнены. Каким-то чудом сопряженным с вынужденным хамством, санитарка распихивает всех желающих отправиться на другой этаж, и мы отказываемся внутри тесной кабинки. Мы едем: вниз или вверх сказать не могу, я честно, не помню. Все происходящее со мной тогда для меня не имело смысла, цвета и вкуса.
Наверное, с тем же равнодушием инженеры и строители ваяли когда-то это здание ДОБа. Сращенное из нескольких корпусов, оно сводит с ума даже тех, кто здесь работает. Пройдя по первому этажу одного корпуса, ты оказываешься на 3 этаже другого. Зайдя в лифт, ты можешь просто не увидеть кнопки с нужной тебе цифрой. Повсюду здесь висят яркие предупреждающие таблички, гласящие, что для перехода на следующий этаж, лучше воспользоваться лестницей. Очень скоро я пойму, что перемещаться по зданию больницы с помощью лестницы, действительно, гораздо удобнее и быстрее. Удивительно, но я все ещё способна мыслить рационально. Хотя понятие рациональности претерпело некоторые изменения.
Узнав, что Юли скоро не станет, я стала по-другому воспринимать происходящее вокруг. Отныне вся поступающая из внешнего мира информация больше не обрабатывалась головным мозгом и не укладывалась стройными рядами в закрома памяти. С этого самого дня весь информационный поток проходил строгий фейсконтроль. Критерий один: имеет ли то, что я сейчас вижу/слышу/ощущаю значение, если у меня умирает дочь. Не удивительно, что почти всегда ответ был: нет, не имеет. До моего сознания доходили лишь малые крупицы того, что по моему мнению действительно имело значение в рамках спасения Юлиной жизни, и от того цена каждой такой мелочи, пробившейся сквозь толстенную оболочку моего горя, увеличивалась в разы. Наверное, поэтому мои воспоминания такие шершавые и не ровные – вспышки в густой пугающей темноте космоса, клочки, вырванные из книги…
Мне становится по-настоящему жутко, когда мы спускаемся на минус первый этаж, санитарка ведет нас по настоящему сырому подвалу – это единственный и официальный путь в неврологическое отделение. Узкий лабиринт тускло освящен лампочкой Ильича. Навстречу нам попадаются врачи, нас обгоняют более проворные маленькие пациенты больницы. Я не могу поверить в происходящее, когда вдруг упираюсь в белую железную решетку, за ней кромешная тьма, протяни руку, и темнота пожрет ее. Клянусь Богом, именно здесь снимали первую Пилу. Вероятно нам направо. Заботливая администрация больницы заварила все лишние ходы подземелья, чтобы пациенты не сбивались с единственно верного пути. Еще немного и вот он – апофеоз абсурда – узкая крутая лестница вверх. Детям на инвалидных креслах, вне зависимости от возраста и веса, здесь предлагают пересесть на спины измотанных сопровождающих.
Мы все же выходим на свет и попадаем в отделение, типичное для большинства подобных заведений. Пост медсестры тут соседствует с мутным аквариумом советского производства, напротив огромный свеженапечатанный плакат «Нормы развития ребенка от 0 до 1 года» На нем счастливая мама, держит малыша на ладошке – плевок в душу, «смотри, мол, как у тебя не получилось». Дураку понятно, что эти стены никогда не видели здесь детей, под эти нормы подходящих, а большинству из них в будущем вообще не суждено научиться читать. Мамам этот плакат причиняет боль, зато, наверное, закрывает какую-то огромную дырку в стене, ну или в бюджете больницы. Мне хочется верить, что какой-то практический смысл у этого творения неизвестного типографа все-таки есть.
Я отдаю все документы медсестре и расписываюсь в трех официальных документах, что в целях пожарной безопасности не буду пользоваться удлинителем. Девушка хмурится и тычет пальцем в тетрадь, на которой от руки, но очень выразительно нарисован костер – никаких удлинителей!
Все формальности соблюдены, меня направляют в мою одноместную палату №6. Ирония судьбы – похоронить дочь и не сойти с ума. А может на длинном проводе мне предстоит повеситься? Ан, нет! Все-таки противопожарные соображения. В боксе, где мы с Юлей будем жить ближайшие 2 недели, нет ни одной розетки. Зато есть кровать взрослая, кровать детская, стул, тумбочка и пеленальный комод.
Свекор подходит к окну, толкает рассохшуюся деревянную раму – закрыто. «Заколочено, наверное, ну, ничего первая створка открывается, будет немного поддувать все равно» – Эдуард Вячеславович настойчиво не велит отчаиваться. Я начинаю раскладывать Юлины вещи. Присев на корточки, я дергаю за ручки комода, но тут же падаю и больно ударяюсь затылком о железный борт кровати – дешевая пластиковая фурнитура остается зажатой в моих ладонях.
***
Наш лечащий врач – Суворов Андрей Владимирович – седой не разговорчивый дядька. Он осматривает Юлю и выписывает стандартное для неврологического отделения лечение: массаж, уколы, физиопроцедуры. Дежурная медсестра долго объясняет, как мне попасть по подвальным коридорам в кабинет с чудо-приборами, которые призваны вернуть мою дочь к жизни. Чтобы я точно не заблудилась, она выдает мне бумажку с описанием моего маршрута. Я проявляю верх сообразительности и в скором времени оказываюсь там, где должна быть. Меня пропускают без очереди, я усаживаюсь на стул, разворачиваю кулек и пытаюсь собрать в кучу повисающие в ту же минуту руки, ноги и голову Юльки. Врач-физиотерапевт устанавливает рядом стойку с каким-то желтым фонарем так, что он светил на основание Юлиной головы. 3 минуты светотерапии – все, приходите завтра.
Что это за твою мать? Как это вообще должно помочь моей дочери? – рассуждать некогда, дальше массаж. За направлением на очередную процедуру опять к медсестре. Я преодолеваю путь через подземелье снова, чтобы получить указания, куда двигаться дальше. Медсестра на посту рада моему благополучному возвращению. Она рассказывает мне, где находится кабинет массажистки, но лимит моей сообразительности на сегодня исчерпан. Я кружусь по этажам и отделениям областной больницы, пытаясь понять, где это чертово помещение, пропитанное детскими слезами и кремом Алиса. Отчаявшись найти его самостоятельно, я прошу помощи у каждой встречной мамы. Меня направляют то в один конец больницы, то в другой, но по факту нас нигде не ждут. Дезориентировавшись полностью, уставшая я просто останавливаю лифт и выхожу «на удачу». В холле пугающе тихо, я на цыпочках подкрадываюсь к первой попавшейся женщине, стоящей ко мне спиной. «Вы не подскажите, где здесь кабинет массажа?» – умоляюще спрашиваю я, заглядывая ей в лицо. Женщина молчит, кажется, она смотри сквозь меня. Ее замершие стеклянные глаза тоже молчат. Я иду дальше и вижу следующую, явно чего-то ждущую девушку – тот же прозрачный взгляд, уставленный в одну точку. Глаза – аквариумы. Где-то там, за толстым слоем стекла есть жизнь, она плещется в них, иногда отблескивая ярким золотым светом, но тут же пропадает в омуте страха. Я и сама сейчас для них большая рыба – подплыла поближе и глотаю воздух широко открытым ртом, что-то пытаюсь сказать, но меня не слышно. Я поднимаю голову и читаю надпись над большой двустворчатой дверью – РЕАНИМАЦИЯ. Эти мамы ждут чуда, а получат – тела…