Записки с Марса и Венеры. Проза

…В автобусе Нина сидела со Светой, впереди – Ленка, а сзади – я с сумкой. Ленка попросила показать листы с цитатами из антропологического музея. Я отдала ей листы,

А Климов заинтересовался: «Что это такое? Дайте посмотреть.»

Ленка: «Возьми и пересядь, тогда посмотришь».

«Мне Наташа подаст.».

Передаю ему листы, а Ленка: «Застегни пуговицы на груди».

Нашла время сказать – это у меня на новом болгарском батнике всегда расстегивались две-три верхних пуговицы.

Я нашлась, что сказать: «Молчи, ленинградская гостья».

 
Двадцать четвёртое марта.
 

Утром Паша, как только все выходили на крыльцо, сказал Нине:

«Если тебе нужно узнать время, набирай 100. Чтобы больше таких звонков не было, ясно?

Она отвернулась от него. Потом сказала мне: «Вот теперь я сама убедилась в том, какой он. Пока сама не испытаю, никому не поверю.»

…Через четыре года я услышу почти стопроцентно похожую фразу «Пока сама не увидишь своими глазами, никому не верь на слово. Мой тебе совет.» Слова принадлежали Паше. Он говорил их мне и до армии, и после возвращения.

…После завтрака дали полчаса свободного времени. Мы пошли в гостиницу. Нина подошла к прилавку с сувенирами. Там стоял Паша, Я решила подойти. Едва оказалась там, как Нина что-то сказала о матрёшках и тут же купила.

Тут Паша сказал: «У матери день рождения. Не знаю, что выбрать. Она у меня не любит духи. Она любит, когда дарят какой-нибудь сувенир».

«А если ей подарить шкатулочку?»

«Давай посмотрим».

«Вон, смотри, там, где сова на верхней полке, – шкатулка. А вон там – ещё.»

«Давай попросим посмотреть».

Через много лет всё сложится так, что я, увлекаясь собиранием фигурок сов, подарю сову тому самому Вове Кинашу, который так запомнился мне в этой поездке.

И он увезёт её далеко, за полторы тысячи километров…

…Нина звонила Паше – просила подсказать, который час. Вот откуда «маленькая ссора».

…Мы переходим от одного прилавка к другому, и он просит показать эту шкатулку. Она сделана в виде шестиугольника, с коричневым узором. Два рубля тридцать копеек.

«Если бы она у тебя любила духи, можно было бы подарить вот эти»

Я незаметно ушла от прилавка, когда подошла Нина.

Зачем я стояла там? Из-за него.

Нина потом говорила, что он спрашивал у неё о подарке, а когда она ушла, стал спрашивать совета у меня. Зачем я всё разбалтывала ей?

«Наташа, ты не знаешь, нас развезут по магазинам?»

«Я не знаю».

«Нет, конечно. Этот тут Климов слухи распускает. Он у нас вообще такой…

В антропологический всё-таки попали.

Я считала его чуть ли не божеством. А задумывалась ли я о нём как о человеке? Не ищу в нём характер, а вижу только внешность. Может, выдумала разочарование в нём?

Мы с Ниной отправились в аптеку. У входа стоял ОН, с мальчишками. Во мне всё пело. Он говорил со мной! Ему интересно моё мнение о подарке! Кинаш в аптеке – я не хочу на него смотреть. Скорей в автобус! Скорей увидеть его! Я веду себя ужасно. И знаю это за собой.

«А ты поедешь в Кремль или в антропологию?»

«А ты был в Кремле?»

«Нет, не был. А ты была?»

«Да».

Он, которого я обожаю и который ничего не знает об этом, сейчас стоит рядом со мной и для него наш разговор не имеет никакого значения. А для меня! А для меня?

…Возле ВГИКа были люди, мы остановились возле студии и Вова фотографировал нас-Нину, меня, Наташу и Ленку. А потом Ленка – нас с Володей. Всё было бы неплохо, но тут Ленку что-то укололо. Она подбежала к Вове, встала рядом с ним и сказала: «Фотографируйте меня!» Тут все попадали со смеху. И я тоже. Но, едва я посмотрела на него, то увидела, как он смутился и почувствовала, что тут что-то неправильно. С меня разом сошёл весь смех. Я не успела ещё очухаться, как Вова сказал: «Ну ладно, я тут с вами время теряю,» – и быстро ушёл. Вот тут-то я и высказалась о том, что мы поставили его в неудобное положение, и сами опозорились, и теперь надо извиниться. Мы с Ленкой стали спорить о том, кому извиняться. Она вся как-то сникла, шла до самой гостиницы и всё время угрюмо повторяла, что это она виновата и извиняться будет сама.

В вестибюле гостиницы мы сели, и я спросила, как мы обе будем извиняться и что говорить. Можно, например, сказать, что вышла очень некрасивая ситуация.

Тут открылась дверь, и вошёл Климов. Ленка подозвала его и сказала: «Извини, такая ситуация вышла неудобная.» Он ответил, что ничего не заметил и вообще всё забыл и ни на что не собирался обижаться.

Вечером собрались в четыреста двадцатом номере, девчонки показывали тряпки, кто какие купил. Было противно сидеть среди этих барахольщиц.

Перед отъездом решили опять позвонить Климову, но всё попадали на Кулижского. Потом Ленка что-то расхотела говорить с Климовым. Разговор не клеился и между нами.

Вот и Казанский вокзал. Будто не уезжали…

…Дома, как я и ожидала, состоялся разговор с мамой. Я чувствовала себя ничтожеством. Потом я мыла пол в кухне и ревела, а в комнате пел Высоцкий, и от его песен я ревела ещё больше. В голову лезли дурацкие мысли: уеду в Горький, никого не буду видеть, начнётся война. Нас, как специально, в то время часто водили на экскурсии в бомбоубежище…

Потом я позвонила Ленке. Хорошо, что есть телефон!

Я вспомнила, как она говорила мне в поезде: «Ну чего ты, такая большая и такая глупенькая», а я сидела, уткнувшись в её плечо и рыдала. Она отдала мне все свои носовые платки.

Хочу уехать отсюда! Последние каникулы, а я подгоняю время.

Москва и девчонки будут как доброе воспоминание.

Когда мы уезжали из Москвы, Ира Седова просила таблетка от головной боли. Спросили, кому. – «Павлику. У него лоб такой горячий» (неужели потрогала?) Паша прошагал через сумки, перешагивая всё на своём пути, и Светка спросила у него: «Паша, это отчего у тебя голова горячая?» – «От любви», ответил он.

Паше домой тоже позвонили, лежит с температурой.

Хочу в школу – увидеть их всех.

 
Разве можно стихи сочинить?
Разве может назваться стихами
Та незримая тонкая нить,
Что так прочно легла между нами?
Этот след называется – свет.
Для кого-то он резок и ярок,
Для кого-то – бесценный подарок,
Уходящего памятный след,
Уходящего тающий свет.
Перетёрлась тончайшая нить.
Люди грубы и неосторожны.
Разве можно тебя сочинить?
Разве можно?..
 

– О! Идея! Завтра какое число?

– Первое.

– Не знаешь, – когда паспорт дают, забирают свидетельство о рождении?

– Нет, не забирают.

Перебирает бумажки в сумке.

– Это очень хорошо… Наташа, где висит мой костюм? Здесь?

– Да.

Открывает шкаф.

– Нет, вот так…

– Пардон…

– Да господи…

Не может справиться с ключом.

– Плохой из меня взломщик.

– Нет, не в ту сторону.

– Помоги мне, пожалуйста.

Но уже справился сам.

Я смотрю, стоя сзади, на его отражение в зеркале. Сохрани его, зеркало. Сохрани!

Открывает чемоданы. Я стою у окна, отвернувшись.

– Ну, а ты что сейчас делаешь?

– Да ничего. На работу неделю не ходим. Учимся с третьего числа.

– Слышал.

– Мама письмо прислала. Пишет – не впадай в меланхолию.

– По поводу чего?

– По поводу всего вообще.

– Правильно. Я. Когда ни прихожу, всегда застаю тебя в таком настроении…

– Да, всегда. А чего радоваться?

– Вот меня в армию берут, я и то не собираюсь плакать.

А я подумала – вот тебе в армию идти, потому у меня такое настроение, а вслух:

– Ну мы же с тобой разные люди.

Подходит к моим книжным полкам.

– Что это за «Тёмная завеса»? Можно посмотреть?

– Конечно.

– А что это?

– О влиянии Америки на советскую молодёжь.

Пока смотрит, я говорю:

– Ты извини меня, что я тебе тогда всякой ерунды наговорила.

Я кроме глупостей ничего говорить не умею…

А он, будто не слышал:

– Цезарь Солодарь автор?

Потом:

– Дрюон… можно посмотреть? Это ты прямо в магазине купила?

– Нет, на макулатуру.

– Это третья книга?

– Нет, седьмая. Да ерунда. Ещё был «Железный король», я его домой отвезла.

– С деканом поругался… А мне на него наплевать, на этого человека.

– Может, не возьмут тебя раньше срока, до ноября. Как будто знаю его день рождения, – но ведь на самом деле знаю же

– Домой всё равно поеду, – хоть на автобусе, хоть на пароходе, хоть самолётом. Постригусь наголо и поеду так для смеха. Всё равно постригут.

– Какой тут смех?

– У меня с родителями полное взаимопонимание. Они всегда говорят – решай как хочешь.

– Это хорошо, когда родители доверяют. Я считаю, у нас тоже взаимопонимание.

– Тебе нравится Хемингуэй? Я, правда, мало что читал. У тебя есть Хемингуэй?

– Есть… нравится… не знаю… я в этом не разбираюсь, я вообще в литературе не разбираюсь.

– Не говори глупости. Нет, правда, тебе нравится Хемингуэй?

«Комсомольская правда» на столе. Статья о группе «Кисс».

– О! «Кисс»!

Читает. Стоит, опершись о стол. Голову наклонил. Смотрю на его руки —они такие же как тогда, когда он вёл заседания нашего клуба в школе. Нет, он сидел тогда за столом. Сейчас он стоит. Но руки…

Чёрный плащ. Тогда его не было.

– Я в этом году дома пересмотрела, что читала, а что нет. Половину из домашней библиотеки не читала.

– Я тоже. Когда дома – не всегда даже охота читать. Ну, я пойду

– Я провожу тебя.

– Что я – маленький, что ли?

– Разве только маленьких провожают?

– Нет, ну я ведь не девушка… (с такой улыбочкой)

– Фу, ну и что же. Не говори глупостей.

Мы выходим в коридор. Тётя Галя спрашивает, придёт ли он ещё до шестого числа и перед отъездом. «А как же?»

Я наклоняюсь чтобы надеть босоножки, рядом с ним. В это мгновение я чувствую себя беззащитной. Мы выходим. Он открывает дверь. На площадке говорит: – Если придёт свидетельство о рождении, то ты свяжись со мной как-нибудь, хорошо? Может, ещё успеет дойти.

Выходим из подъезда. Держит дверь.

– Похолодало в Горьком.

– Да, похолодало.

– Сегодня парня одного в армию провожаем.

– Если бы можно было всё повернуть назад…

– Ты же знаешь, я не люблю такие разговоры – на темы морали.

– Я знаю, но что поделаешь.

– Нет, лучше быть материалистом.

– Давай пройдём здесь…

И мы, не дойдя до светофора, идём немного вбок, чтобы перебежать дорогу.

– Тут ходит восьмая маршрутка?

– Да.

– Вон идёт какая-то…

– Она – налево.

– Я сейчас, если что, побегу.

И – маршрутка. Как нарочно.

– Эта – прямо? Не налево?

– Прямо.

– Ну, я побежал. Пока.

Он бежал – секунды – а я смотрела ему вслед. Когда он вошёл в автобус, я повернулась

И пошла от остановки, чуть ли не бегом.

Тебя не было неделю. Она прошла, как один день. Ну, ничего. Я его ещё увижу. Ещё один раз. А, может, даже провожу на поезд. Он ведь всё равно уедет. Он сказал, стоя у двери: «У меня день рождения 25 ноября, я всё равно не пойду в армию.

– Может, тебя весной возьмут. У меня есть подружка – её знакомого должны были осенью призвать, а получилось – весной.

– Нет, не весной. Это не просто медкомиссия. Все документы будут забирать… А почему у тебя немецко-русский словарь?

– Я же не знала, что будем учить испанский…

 
Позволь мне часто думать о тебе.
Позволь мне сократить твои страданья.
Неважны в этой жизни расстоянья.
Позволь мне часто думать о тебе.
Пускай тебя не посетит печаль.
Я к мукам не зову родную душу.
Ты слов моих, пожалуйста, не слушай.
А если слышишь, то не отвечай.
Зачем же всё мной сказано тебе?
В последний раз. Уже не повторится.
Я не хотела б заново родиться
Чтобы тебя не повстречать в судьбе.
Прости меня. Ведь я тебя не стою
И это даже большее, чем стыд.
Как мне самой себе глаза открыть,
Как горькой правдой душу успокоить!
Я понимаю: каждому – своё.
А лучше стать, наверно, не под силу.
Но лишь прощенья я бы попросила.
И только. Мне не надо ничего.
Родившись, получают право жить.
Немногие, пока живут, мудреют.
Ещё немногим дан талант любить.
Прости меня, любить я не умею.
 

Два года можно делать себя. Для тебя, возможно, это и будет вовремя.

 
Десятое октября 1983 года.
 

Дни завертелись, как скрипучий голос шарманки. Ехала из института домой и думала, какое сегодня лживое солнце. Подслеповатое, неяркое, словно смотришь в мутное стекло. Ты в общаге один. Это мне сказала Лена Комиссарова. Она жалеет тебя. А я? Я не умею тебе сочувствовать. Я буду ждать. Потому что кто-то ведь должен ждать, когда люди в армии проходят проверку на прочность, на всё человеческое. Кто-то должен ждать, пусть даже «и не друг, и не враг, а так…»

 
Седьмое октября, пятница.
 

По гороскопу – счастливый день. Я снова знала, что ты придёшь.

Лена пришла чуть раньше, в двенадцать часов. А ты… я же знаю, что ты приходишь вечером, часов в пять.

Лена принесла гороскоп. Мы открыли его и стали читать о Стрельце – твоём созвездии. Звонок. Ты, конечно, ты. Лена пошла открывать. Вернулась. Забежала в комнату. «Кто?» – «ОН!»

Что же она ушла, бросила его в коридоре… Я выбегаю. Он разувается.

– Привет!

– Здравствуй. Ты была вчера в общежитии? Меня там не было. Завтра я еду домой.

– Знаю.

– Тебе сказали?

– Да.

– Меня не было. Мотался по городу.

В комнату вхожу первая., он пропускает.

– А мы тут ерундой занимаемся. Лена гороскоп принесла. Ей хозяйка дала почитать.

Ба! А страница открыта на Стрельце! Наклоняется над столом:

– Стрелец – моё созвездие.

Фу, стыд-то какой.

– Наташа, тебе ничего не надо домой передать?

– Да, вот письмо. Но я его ещё не дописала. Может, тебе потом привезти?

– Как ты успеешь? Я завтра улетаю.

– Во сколько самолёт? В два?

– В десять, утром. Пиши сейчас, пока я буду собираться. Что-то у вас настроение плохое.

– Почему это? Хорошее! С чего ему быть плохому.

Он берёт гороскоп, газеты, садится на диван, немного неловко.

Лена сидит на сундуке, раскрашивает воздушный шарик. Молчит. Я пишу. У меня трясутся руки. Я пишу всё, о чём думаю. О том, что он рядом. Вот он сидит и больше не надо ничего и никого. А я пишу, смотрю в окно время от времени, и мне кажется, что он на меня смотрит.

– А нет у вас этого… гадания по руке?

– Нет. Если бы мы ещё по руке гадали!

Тётя Галя выручает Расспрашивает его: «Ну, чем тебя вчера обрадовали?»

– Всё прекрасно. В артиллерию. Это хорошо. В декабре или весной. Поеду домой недели на две.

– Учиться будешь, когда приедешь? Какой ты лодырь…

– А как же, буду.

Смотрю на него, он – на меня. Тётя Галя ему: «Ты разденься». Он снимает свой чёрный плащ. Тянись, время!

«Ишь, какие девочки деловые – одна рисует, другая пишет». Тётя Галя, умница.

Подняла голову. Улыбается, прячет улыбку в кулак и говорит:

– Да они не деловые.

– Какие мы деловые, Паша… Чай будешь?

«Девочки тебе чаю согреют».

– Нет, спасибо, я только что из столовой.

«Тебе надо, может, собраться? Девочки, выйдите в кухню.»

– Нет, не нужно, я только «дипломат» с собой возьму. Я оставлю у вас все вещи, когда приеду. Будет холодно.

«А то, может, и не увидимся больше».

– Куда же я денусь?

Лену позвала тётя Галя. Когда она вышла, Паша сказал мне каким-то изменившимся голосом;

– А у тебя какое созвездие?

– Близнецы.

– Это какой месяц? Июнь?

– Июнь. Это всё такая ерунда, этот гороскоп. Во что-то надо верить. Как народный календарь.

– 1983 —год Кабана? А… Кабана? А тот был годом Собаки?

– Кажется, Обезьяны.

– А что это обозначает?

– Кто его знает.

– Свадьбы… Ерунда какая-то. Кстати, Телец всегда был созвездием, под которым рождались гении. Гитлер, Ленин… То есть, Ленин, Гитлер… А тут – созвездие Близнецов. А ты, Лена, под каким созвездием?

– Дева, август.

– Что за передача?

– Фильм о Паулсе.

– Какие девицы рядом с ним… Паулс в подтяжках…

– Рабочий момент.

Заговорили о Высоцком. О том, что Паша чуть не купил его диски – один за сорок рублей, другой, французский – за девяносто.

– С собой было только восемьдесят. Я бы купил.

– Нам так не жить.

– А для меня – только Высоцкий. Никого больше не признаю.

– Какие там были песни?

Называет.

– Знаешь?

– Слышала. Нет, для меня – только Дин Рид.

– Дин Рид??

Достаю альбом.

– Это что – всё Дин Рид?

– Я этим занималась в шестом седьмом классе.

И началось…

– Дин Рид в Улан-Удэ, Дин Рид на БАМе… А в Ростове он не был? Страна подлинной демократии… О, да-да-да-да! «Братья по крови»… Кто этот юноша? Дин Рид?

– А что? Он даже очень выглядит…

– Да… не курит! А жену уродину взял, не мог найти покрасивее.

– А чем она тебе не нравится?

И как раз по телевизору – фильм, и Рената Блюме в главной роли.

– Вот, пожалуйста, тощая.

Читает по-немецки.

– А то мы ещё не слышали, давай-давай.

– У него голоса нет. О, в горах… Гойко Митич. Немецкий журнал? Эль кАнтор…

– Эль кантОр…

– Какой проходной балл был в педагогическом? Две мои знакомые поступили. Два года назад – 22 балла.

– Она очень даже ничего в «Марксе».

– Весь фильм испортила. Маркс – красавец мужчина, а она…

– Красавцы тоже бывают…

– «Гармоника»… Почему не гитара, не балалайка?

– Паша, ты что, веселишь нас на целый месяц?

Смеёмся. Как он смеётся! Здесь, у нас, он никогда так не смеялся. При мне он вообще никогда не смеялся.

– Я же не смеюсь над твоим Высоцким, ничего не говорю про него, а ты…

– Обиделась…

Иронично так.

– Хорошо, что испанский, а не немецкий.

– А распределение? С английским? А где работать?

– В «Интуристе». 180 рублей.

Смотрю на него. Он через секунду улыбается. Понял.

– Паша, у меня слов нет.

– А, ну всё понятно. В школе-то 120 рублей. Нет, я никогда не чувствовал в себе педагогического призвания.

– Только в школу… Хоть 90 рублей. Нужно быть там, где не получается. Хотела тебе показать одну статью… в газете.

– Я не люблю такие вещи.

– Вот, всё равно… прочти.

Читает. Смотрю на него. Какой он…

– Я не люблю такие вещи.

Потягивается, как молодой кот.

– Ясно.

– Ой, у меня ключи остались в пиджаке. Я передам с кем-нибудь.

– Я, может, приеду?

– Зачем тебе ездить второй раз в общежитие в такую даль… Я передам с Комиссаровой.

– Хорошо… Так и не переписала из «Огней Болгарии»… А ты читал?

– «В доме Владимира Высоцкого»? Нет ещё. Мне только твоя мама сказала.

– Не люблю Вознесенского. У него трудные стихи.

– А ты читал «Озу»?

– «Узу»?

– «Озу».

– Что-то из древней поэзии?

– Нет. Я вот сейчас тебе найду.

– Нет, не надо.

Достаю ему пластинку Тухманова: три штуки купила.

– Три рубля?

– Если тебе не жалко 90, почему мне должно быть жалко три?

– Но я ведь не купил.

– Но купил бы?

– Конечно.

– Ну вот… Лена, достань-ка мне ту серую тетрадку.

– Там – что?

– Высоцкий. Сейчас… Сейчас мы и его просмеём. Ты посмотри на него, раскритиковал Дина Рида. Зато Дин Рид за мир боролся.

– Побрили его – и в тюрьму.

– Почему обязательно побрили?

– Выгнали из Америки, так он – в ГДР.

– Там у него вилла. Это я так думаю.

– На одном этаже живёт Рената Блюме с вот такими глазами, на другом – он с гитарой.

Смеёмся. Как хорошо с ним смеяться. Я его не боюсь.

– Ну, я пойду.

Я молчу. Он берёт «дипломат». Стоит рядом со мной. Я сижу за столом. Смотрю в окно.

– Ну, давай письмо.

– Вот.

– Тетрадь?

– Да. Писала всю ночь.

– Письмо писала всю ночь?

– Я люблю писать длинные письма.

– Я люблю получать длинные письма.

– Я тоже люблю получать…

Берёт письмо, кладёт его в «дипломат».

– Счастливо оставаться.

Выходим в коридор.

– Как дела с учёбой?

– Всё нормально. Испанский, военный перевод…

– Это хорошо, что нормально.

– Если мама будет спрашивать, скажи, всё нормально, настроение отличное.

– Ты не знаешь, почему Лена Комиссарова осталась на второй год?

– Не знаю. Сейчас их группу расформировали.

– Да, печально, что их группу расформировали… Ну, я когда приеду, сразу зайду к тебе.

– Хорошо.

Снимаю с вешалки куртку. Выходим.

– Сегодня тепло.

– Да.

– Интересное кино идёт в «Сормовском», про итальянский фашизм. «Я боюсь». Не то что про любовь.

– Я уже полгода в кино не была.

– Нет, я часто хожу.

– Наташа, знаешь, что может получиться этой зимой, понимаешь, в том году, говорят, «ленинский» призыв. В морфлоте – четыре года, а так – три. Лучше бы меня забрали в декабре. Чего тянуть кота за хвост. Всё равно заберут.

– Галочка из Москвы вчера письмо прислала. Вот люди интересно живут.

– Коршикова? Я их путаю с Березняковой. Кулижский тоже письмо прислал.

– Что пишет?

– Что живут интересно.

– Да-а… В Москве, в Ленинграде…

– Ленинград лучше Москвы. Мой любимый город.

– Точно.

– Хотя хуже Горького ничего быть не может.

– ?

Кашляет. Жутко.

– Как ты простыл…

– Да… Климат ничего, но в Горьком я долго быть не могу. Увижу всех своих друзей скоро…

– Домой бы сейчас…

– Ты хочешь домой?

– Странный вопрос. Я всё равно поеду раньше каникул. Ты только маме ничего не говори, ладно? А то начнётся – как это? пропускать занятия?

– Нет, у меня родители говорят – поступай так, как считаешь нужным.

– Это все так считают…

– Да… Здесь останавливается восьмая маршрутка?

– Вон «пятьдесят первый» идёт.

Достаёт мелочь.

– Ну, передавай там всем привет. Счастливо тебе.

– Тебе тоже.

Побежал. Смотрю вслед. Входит в автобус. Ухожу.

Как недавно писал Саша с Ямайки – «лубоф-ФФ»…

Тётя Галя потом сказала —«Смотрел на тебя украдкой». Смотрел ли?

Наигранно, неестественно, глупо…

Но хороший был день.

– Если мне будут приходить письма, ты складывай их. Я не думаю, что будет большая пачка.

Такой, как вчера, как на клубе в школе.

– В Москву поступают те, кто поумнее и, если хочешь, побогаче.

– У меня в школе не получится.

– О, начинается…

– Нет, на самом деле…

Я тебе доверяю. Я ещё увижу тебя. Сейчас твой самолёт летит домой. Я рада за тебя. Я жду. Сегодня ночью снились книги Хемингуэя.

 
Второе сентября.
 

Счастье? Его шуба и моя – рядом в шкафу тёти Гали. Ключи от квартиры – у него, а мне его жалко, потому что он спит на одном матраце в холодном общежитии. А ещё в шкафу висит его костюм синий и тот, любимый, выпускной, с коричневым галстуком в белый горошек, и ещё рубашка, на кармане которой сбоку пристрочен ярлычок. А ты, Пашенька, всё-таки жестокий и бессердечный. Ведь ты же всё знаешь и… опять переставляешь мою пешку. Но я сама виновата во всём. И теперь вот сплю рядом с твоими чемоданами, как верная собака. Ну, скажи мне, – «какая же ты дура, Наташка.» Я так этого жду. Пусть письма твои приходят на Коминтерна. Пусть ты когда-нибудь захочешь встретиться со мной напоследок не из чувства такта и вежливости. Да, ты перевёлся бы отсюда, если бы это был педагогический, а не переводческий.

Где же твоя коричневая курточка?

Почему я отчитываюсь перед тобой даже в том, с кем и с какой Светой из нескольких Свет ездила домой и жила в общежитии?

…подвела сестру к общаге, говорю – вот, смотри, здесь жила твоя сестра. Она меня попросила показать все окна, которые ей хоть о чём-то могли сказать, со сылкой на мои рассказы. Потом она подумала и выдала: «Хорошо, что я здесь не живу».

Она стала весьма представительной девицей и потихоньку страдает по некоторым моим ученикам. Иногда я дразню её насчёт переходного возраста, на что она мне парирует: «У тебя вся жизнь – переходный возраст». Язычок у неё, что называется, подвешен. Когда собираемся вместе, то у нас получаются вечера юмора, хоть записывай на магнитофон.

Нельзя любить в благодарность за что-то. Заплывают души телом. Где-то я слышала такое выражение. Надо любить жизнь больше, чем её смысл. Это я, дура набитая, всё чего-то жду. Чувство единения в самолёте – потому что все вместе в воздухе висим. Только личность может понимать другую личность. Нужно слушать свой внутренний голос, а не мозги.

Есть и эмоции, и размышления, и себя жалеть я по-прежнему люблю, но, знаешь, всё-таки я занимаюсь не своим делом. По-моему, это так. Где-то я очень ошиблась, и уходят годы, и я делаю не то, что должна и не то, что хочу. Поздно что0то менять. Журналистика – это немного не то. А в Литинститут дорога закрыта.

Сейчас мне ЕГО недостаёт больше, чем остальных, И тем больше надо его видеть, чем сильнее несоответствие нас самих. Страшно, что это никогда не пройдёт. Я тоскую по ОБРАЗУ. Только было бы у него всё хорошо. Пусть и не со мной. Это не поза.

«Ну, что ты ещё скажешь?»

«А что ты хочешь, чтобы я тебе сказала?»

Слово «performance» подходит ко всему, сказал ты. Это твой любимое слово в английском.

Разве я могу быть тебе непонятной? Мне не верится, что ты приходил. Что я долгие дни ждала твоего письма, а его не было, всё не было и не было, и я не представляла, когда увижу тебя. И вот ты – здесь. Рядом, и мне спокойно рядом с тобой, и как относительно это спокойствие, и я не та, что прежде, и это страшно. И ты произносишь моё имя. Ты не можешь лгать, кокетничать, играть. Я не использую «наши бабьи хитрости». Ты посоветовал мне писать стихи. Претензия на оригинальность? Нет, просто глупость.

…Одиннадцатого июля я ехала в жёлтеньком «пазике» и слушала «Мираж». Везла своих на прополку капусты. «Отпустили? Как всё в школе разрешилось?» – мне послышалась ирония в голосе. Почему у меня всё так хорошо и легко, по-человечески, с другими, а не с тобой… Где граница между «очень нравится» и «люблю». Как быть, если есть люди, к которым расположен сразу, с первой минуты знакомства? А, может, эта расположенность от возможной выгоды, которую могут получить от тебя эти люди? Нет, пошло… Я никогда не выйду замуж, потому что, если человек хорошо относится ко мне, всегда мне будет казаться, что – любит. Тоска по мужскому искреннему вниманию, неподдельной участливости и заботе. Вот оно что!«Идите в холодок». Мне ещё никто никогда по-мужски просто, без рисовки и жеманства, не предлагал сесть на песок, подстелив газету, незаметно усаживаясь на собственные туфли. Когда женщина любит, она не замечает, что говорит глупости. И может наговорить такого!.. Я хочу встретить простого, не пошлого.

Перечитываю твои письма. Мне почти двадцать пять. Тебе в следующем году двадцать четыре. Ты писал мне их почти пять лет назад. Наугад беру письмо из маленькой пачки одинаковых конвертов. Армейских конвертов. Твои письма написаны аккуратным немальчишеским почерком. Ты стараешься соблюдать правила орфографии и пунктуации. Аккуратно зачёркиваешь ошибки. Я люблю тебя за эту правильность и аккуратность, хотя иногда она кажется мне смешной. Теперь-то я понимаю, что все эти письма – лишь дань вежливости, нежелание выглядеть неучтивым и, может быть, подлым. Как ни резко это слово.

Но… ты действительно «очень, очень» ждал от меня «любой весточки»? Слова эти казались неподдельными в твоих письмах, и всё же при малейшем анализе отдавали притворством. И мне было гадко. Мне мечталось о красивом высоком чувстве, силе ожидания друг друга, о почти священной тоске. Тоска, конечно, была – твоя по дому – и только. А, может, я сама тосковала по отсутствию всего этого. А твои письма оставались обыденными, вынужденными, правильными. Я чувствовала это, но убеждала себя в обратном. Вот что стало невыносимым. И я взорвалась упрёками. О которых позже жалела. А ещё – обвинениями, которые тебе было трудно понять.

Но, по-моему, ты был даже рад этим обвинениям. Потому что согласился с ними. Ведь если человек не виноват, то он будет отстаивать себя. И, если он хочет настоящей дружбы (а могла ли я предложить её тебе?), то на попытку сомнения в ней не скажет с радостью – «Да! У нас ничего не выйдет! Давай расстанемся!»

Хотя я не знаю точно до сих пор, не знаю наверняка, был ли ты на самом деле рад моему письму, где я обвинила тебя в приспособленчестве (а, точнее, утвердила мысль),

Что тоненькая ниточка, которая связывала нас, оборвалась…

И всё стало иначе с того дня, с того гадкого ничтожного письма. Словно я годами носила в себе злость к тебе, этот ушат грязи и несдержанности словно всегда был под руками.

А ты, похоже, не обиделся?

Но разве я ненавидела тебя? Ведь это не так, не так.

Как всё сложно. Ты не любил во мне привычку усложнять простые вещи, возноситься взглядом – во всех смыслах – к чему-то абстрактному. Ты считал, что этого не существует.

«Философия – это ненужное толкование простых вещей». Вот видишь, твои изречения уже стали цитатами. Поэтому и кавычки…

Да, – признавался ты – земля под ногами – вот что главное, а остальное – блажь.

Но, забегая вперёд, надо признать, что вся твоя жизнь так и выстроилась согласно этой формулировке. Формулировке про философию. По крайней мере, до того момента, о котором мне известно…

Мне же хотелось всё или ничего. Разумом я понимала твою «приземлённость», но не принимала её сердцем. Мне хотелось – и одновременно я осознанно избегала и боялась – принадлежности к твоему кругу. Это теперь я понимаю, что в общем смысле люди так и разделены в жизни на «проходчиков и проходимцев», и в силу юношеского максимализма бывает ошибочно воспринимать это деление слишком близко к сердцу…

Do not take it too much to heart.

Кстати, проходчики и проходимцы одинаково могут быть на стороне как одного, так и другого из этих двух «лагерей»…

…Мне нужно было находиться там только для того, чтобы видеть тебя рядом! какие редкие мгновения в моей жизни! Как скупа жизнь на тех, кого мы больше всех любим. И как скупы мы по отношению к тем, кто нам дорог больше других. А, кажется, всегда успеется!..

«Как тебе дискотека?»

«Наши все были».

«Ну что, будем снова друг другу язвы отпускать? Можно стряхивать пепел в крышку от будильника?»

Можно, теперь можно.

Теперь стесняться нечего. Потому что стесняться действительно нечего и это стеснение было бы просто глупо. Нам нечего стесняться – мне и тебе – в нашей юности. Потому что всё-таки мы не поступали подло по отношению друг к другу. А требовать любви от кого бы то ни было мы не имеем права. Как не имеем права и предъявлять каких-либо претензий.

…А той ночью, в восемьдесят шестом…

– Ты для меня – слишком сильная личность. Чтобы требовать от общества, надо самому что-то сделать. А я не знаю своей цели. То есть, я примерно знаю, но средств у меня нет. Эти проклятые деньги, которые я так люблю и так ненавижу. Вот в десятом классе я думал так же как ты – вот поступлю на журналистику… Многие хотят мне помочь, и ты, я знаю, хочешь мне помочь, но здесь всё зависит от меня самого… тут уже мне никто не может помочь. Я не люблю, когда родители говорят – «вот, наше поколение…»

Днём не старайтесь быть похожими на себя самих. «Ты, сова, облетевшее ночное дерево, и ты, дерево, облетевшее вокруг совы – не надо, не встречайтесь утром». Кажется, Курт Воннегут, если я ничего не путаю.

Ты ещё вернёшься. А зеркало хранит тебя. Ты уехал, и всё потеряло свой смысл и значение. Или заново приобрело? Знаешь, раньше мне было удивительно, что ты можешь быть здесь. А теперь удивительно, что тебя здесь нет. Не успеваю быть тебе благодарной.

– Ты тридцатого вернёшься? Всё-таки так хорошо, что я знаю тебя.

– Но ведь меня же не было два года.

– Ну и что, я же знала, что ты вернёшься.

– А если бы я уехал в другой город, – ты бы поехала за мной?

– Я бы поехала Да.

– Я изменился после армии? Как?

– Да, действительно, – ночью мы одни, а днём совершенно другие.

Всего только одно слово, а как изменяется смысл. Поехала бы ЗА мной, или поехала бы СО мной. Вот и разница.

У него правильный принцип: если можно избежать трудностей, то надо использовать ситуацию.