Побледневший продавец кивнул.
– Тогда на, читай! – Палашов вытащил из заднего кармана красную корочку и протянул руку в сторону носа собеседника. Подождав, пока тот ознакомится с удостоверением, он спросил: – Усёк?
Тот кивнул, довольно-таки смело глядя в глаза следователю.
– Рад, что мы так быстро друг друга поняли. И… Извини, что подпортил утро. Спасибо, что слил бензин фраеру на «Ауди».
Палашов криво поджал губы и пожал плечами. На полпути к двери от онемевшего продавца, убирая назад корочку, он на ходу обернулся и бросил, как бы между прочим:
– И приберись тут маленько, а то продуктами всё-таки торгуешь. После твоей лавчонки неделю аппетит не возвращается. Видишь, и народу нету.
Он вышел из магазина, самодовольно втянув свежий воздух в ноздри, и пошагал в сторону сельсовета. Ему повезло: входная дверь была открыта. Он поздоровался и представился.
На большом стуле с высокой спинкой восседала за столом миловидная и для деревни очень даже ухоженная полная матрона слегка старше бальзаковского возраста17. Поправляя причёску, она довольно любезно поинтересовалась, чем может быть полезна. Палашов вытащил блокнот из кармана джинсов, а также предъявил ей удостоверение.
– Что-то я вас, молодой человек, не припомню…
– Думаю, вы помните Лашина Леонида Аркадьевича, – лаконично ответил следователь, не желая рассыпаться в любезностях. – У меня мало времени… Найдите мне, пожалуйста, адреса хозяев вот этих домов в Спиридоновке. Вы, наверное, слышали: там произошло убийство.
– Да, дошли уже слухи, – подтвердила женщина и с достоинством поднялась с насиженного места. – Что творят, а? Это уж совсем!.. – Она открыла лакированную дверку в боковом тёмно-коричневом шкафу и сняла с полки папку. – Присядьте, Евгений Фёдорович. Конечно, если бы мы с вами раньше встречались, я бы вас не забыла. Тут у нас другой ваш коллега кражей недавно занимался. Но не Лашин, а молодой такой… симпатичный…
– Наверное, Бургасов, – поддержал беседу Палашов, с жадностью глядя на папку.
– И где только следственные органы таких красавцев находят? – Чиновница повернулась, сверкнув на него глазами.
Он только хмыкнул в ответ.
– Вам с вашим Бургасовым в кино бы сниматься.
– Не дело для мужика.
– Зато бы прославились.
– Там без нас таких – не протолкнуться!
Женщина пожала плечами. Она уселась, открыла папку и сказала:
– Говорите, какие дома.
Тут работа закипела. Следователь два слова – чиновница десять. Минут через двенадцать несколько страниц в его блокноте были заполнены списком владельцев домов и адресами, по которым они были зарегистрированы.
– Скажите, а старшеклассники ваши в дьяконовскую школу ездят?
– Да. У нас здесь только начальная.
– Вы очень любезны. Большое спасибо! – завершил мужчина вежливой нотой визит.
– Всегда – пожалуйста. Очень приятно познакомиться.
– Взаимно. Всего доброго.
Палашов быстро спустился по ступенькам с деревянного крыльца серого кирпичного одноэтажного с высокой двускатной крышей дома. При взгляде на Милу, стоящую возле машины, изнутри его кольнуло будто заблудившейся в организме иголкой. Он почувствовал лёгкое волнение. Подойдя ближе, он услышал от неё:
– Мне стало как-то не по себе одной в машине, и я решила подышать воздухом.
Он понимающе кивнул и сказал:
– Теперь прыгай назад. Мы двигаемся дальше.
Она покорно забралась в машину на переднее место для пассажира. Машина затарахтела и отправилась в путь.
Проехав вниз по плотине мимо пруда, они столкнулись с олицетворением несовершенства российской жизни – дорога, некогда заасфальтированная, была выдолблена так, что ямы невозможно было объехать. Водителя и пассажирку кидало и трясло, несмотря на очень низкую скорость. Палашов стиснул зубы, чтобы не ругаться на чём свет стоит. Он прикладывал всё водительское мастерство, но машина то и дело ныряла в ямы. И если Мила ещё могла любоваться окружающими лесами и полями, канавками и прудами, то водитель начисто был лишён такой возможности. Стало лучше, когда приблизились к посёлку городского типа Дьяконово.
– Мила, здесь мне нужно в школу заехать. Может, минут двадцать подождать придётся.
– Хорошо. Конечно.
Медленно и извилисто одолели часть посёлка, в которую входили брошенные здания бывшего спиртзавода, магазин, запертый клуб, двухэтажные панельные дома, пока не подъехали по улице Барская Слобода к непривлекательной, панельной, обшарпанной, но довольно просторной школе с большими окнами. Палашов снова оставил девушку в машине, а сам отправился в неопределённого цвета здание, которое, возможно, было когда-то белым. Ему посчастливилось застать директора школы Крутилину Елену Петровну. Пришлось здорово огорчить эту милую женщину такой печальной новостью об одном из лучших учеников. Да и самому снова огорчиться, глядя на неё. Сразу стало понятно, что характеристика Вани будет положительной, но официальная бумага должна была лечь к нему на стол, поэтому он оставил на неё официальный запрос.
В машину Палашов сел хмурым и неразговорчивым. А присутствие в ней Милы только усугубляло его мрачное настроение. Девушка, взглянув на него, тоже заметно сникла. Они выехали на дорогу. Дальше покатились только пыль столбом, словно попали в другой мир. Добрались до следующего ПГТ Мордвес и после него снова окунулись в дорожный ад. Немалыми усилиями и по плохому съезду они, наконец, выбрались на Воронежское шоссе. За время этой части пути Мила, качаясь и подпрыгивая, замечала и впитывала малюток-птиц, разношёрстных собак, пёстрых коров, белые кучевые облачка, бредущих вдоль дороги просто одетых людей. Они преодолели один железнодорожный переезд перед вторым посёлком, но по счастью не было поездов, и они не задержались. Домишки были самое большое в два этажа.
Выруливая на шоссе, Палашов вклинился в поток перед синей иномаркой. Недовольный водитель, пользуясь преимуществом техники, обогнал «девятку» и резко затормозил перед ней. Тормоза отчаянно взвизгнули, пассажиров резко бросило вперёд и шлёпнуло об сиденья. Посмотрев на Милу, одёргивающую подол платья, водитель, ухмыляясь, проговорил вслед удаляющейся иномарке:
– Ну и что ты выёживаешься, крендель? Сел на иномарку и теперь думаешь, что тебе всё можно? – И тут же обратился к девушке: – Ты в порядке?
Мила кивнула, хотя грудь её сильно вздымалась от волнения.
– Извини. Не думал, что он так болезненно отреагирует. Видишь ли, у нас иной водитель пересядет на иномарку и мнит себя пупом земли, истиной последней инстанции. А коли разобраться – сам недавно с телеги слез.
– Что мы ему сделали?
– Да… подставились слегка. Ему из-за нас, видите ли, притормозить пришлось.
В будний день движение на трассе было не слишком оживлённым. Ползли потихоньку длинномеры, да сновали, время от времени, легковушки.
Дальше ехали спокойнее, если не считать одно «но». Милино красивое платье, хотя теперь она сидела почти без движения, почему-то становилось всё короче и короче, обнажая левое бедро. Его глаза смотрели на дорогу, но их то и дело притягивало в место, сулившее погибель. Не выдержал и грубо одёрнул правой рукой подол. Мила округлила не него глаза. Он промолчал. Но маховик бурных фантазий был раскручен. Перед его мысленным взором он пронзал её на капоте машины, шалил с ней на опущенных сиденьях автомобиля и пригвождал девчонку всем телом к пыльной двери. Подол продолжал усложнять жизнь и хулигански задираться. Долго так продолжаться не могло! Он остановил «девятку» на обочине дороги и, тупо глядя перед собой, заговорил хриплым голосом:
– Это просто невыносимо! Мила Олеговна, мне очень трудно с вами работать и оказывать вам дружескую услугу. Вы вырядились так, словно хотите соблазнить всех мужчин мира. Я думал, я с этим справлюсь, но – нет, не выходит! Я только и думаю о том, чтобы отыметь вас на капоте машины. Извините за подробности! Грубо, но честно… Так недолго и до аварии! Вместо дороги я вижу вот тут, – он ткнул себя указательным пальцем в висок, – эротический фильм с вами в главной роли. Прервите, пожалуйста, этот невыносимый сеанс!
Он перевёл тяжёлый взгляд на девушку. Она смотрела вперёд, а не на него, но под его взглядом бледные щёки мгновенно залились краской. Уже безо всякого пафоса он попросил:
– Если у тебя есть брюки, переоденься, пожалуйста. Меня, правда, очень отвлекают твои бёдра.
Она молча отстегнулась и вышла из машины. Он последовал её примеру, и они встретились возле багажника. Он открыл его, и их руки столкнулись возле сумки. Его словно током ударило. Мила тоже отдёрнула руку.
– Да что же это такое! – проворчал он. – Просто пытка какая-то!
Он отпрянул и пошёл открывать двери машины с правого бока, чтобы они послужили ей ширмой с двух сторон. Сам он вернулся к своему месту и повернулся спиной. Он курил, наблюдая, как его объезжают попутные водители, и не оборачивался до тех пор, пока не услышал, как она захлопывает двери. И хотя он по-прежнему испытывал влечение, видеть её в мятых брюках и блузке рубашечного покроя было легче, чем в коротеньком платьице. «Чертовка, ты не понимаешь, что ли, что творишь с мужчиной?» – спросил он взглядом. Она смотрела невинно, будто не понимает. Похоже, грубые страсти человеческие не слишком ей знакомы. Видно, он переоценил свои возможности, позволяя ей сесть в машину в подобном виде. Он не думал, что так запросто снова превратится в озабоченного юнца.
– А так всё хорошо начиналось, – вдруг заговорила она, когда машина тронулась, – со слов о морали, о честности.
– Что ты хочешь этим сказать? Всё остаётся в силе: и мораль, и честность. – Он быстро глянул на неё. – Я своё обещание выполняю. И все мои чувства, и мысли, по-моему, налицо. Пойми, я же живой человек! Кого винить в том, что ты заводишь меня с пол-оборота? Я ведь не мальчишка, не маньяк и даже не поклонник женских ног или груди. Но я никак, несмотря на всё самообладание, никак не могу заставить себя быть бесполым, разумным существом. Тебе не понять… Я уже к Ваньке отношусь, как к родственнику. Я переступил черту, отделяющую работу от личной жизни. Посмотри на меня. Я тебе открыто обо всём этом говорю. Ну, не могу я тебе Ваньку вернуть. Это билет в один конец. Единственный способ не тревожить тебя моими чувствами – это никогда больше не встречаться. Хочешь, я передам это дело? Тем более, оно раскрыто, не над чем работать. Одна писанина, да и только. Работа для секретаря. Женская работёнка. Давай покончим с этим раз и навсегда. Я передаю это дело Кириллу Бургасову, он добросовестно его доведёт, а сам исчезну из твоей жизни навсегда, вместе со всеми сильными сомнительными чувствами. Идёт? Я готов отрубить по живому, искоренить в зародыше, если ты этого хочешь. Так будет лучше. Избавь меня только от необходимости прикидываться, что ты меня не волнуешь.
Мила смотрела на Палашова, в глазах стояли слёзы. Ведь она всё уже решила для себя. Ей нужно было немного времени, чтобы озвучить.
– Не передавайте дело, пожалуйста.
Голос её срывался на плач.
– Ты меня скоро утопишь в слезах. Будешь мучить и дальше?
– Да. Буду мучить вас. Хочу вас мучить, – сказала она зло, стараясь злостью перебороть слёзы и стыд.
Он вздохнул. Почему-то он знал, что так просто она его не отпустит.
– Вас притянуло друг к другу, говоришь ты. Посмотри, как притягивает меня и тебя!
– Это нехорошо. Это противоестественно. Разве это нормально, если я… с вами… После того, как я была с Ванечкой? Ведь это было два дня назад только.
– Это не здо́рово, с одной стороны… Даже со многих сторон. Но, что это – противоестественно – здесь я не соглашусь. Чересчур естественно. Я думаю, у вас с Ванькой – это гормональный всплеск. Не приходило в голову? Вы молоды, а в таком возрасте часто возникают чувства, которые по неопытности принимают за любовь.
– У нас были хорошие отношения.
– Ну и что? Вероятно, вы дружили. Почему бы двум необычным интересным молодым людям не подружиться?
– Хорошо. А у вас не может быть гормонального всплеска?
Палашов с неуловимой улыбкой посмотрел на неё и снова перевёл взгляд на дорогу.
– Да уж. Я бы назвал свои ощущения гормональной бурей. Но, прости за подробности, меня выдернули сюда из постели с женщиной. Как ты понимаешь, мы с ней не в бирюльки играли. Я могу назвать себя вполне удовлетворённым с точки зрения физиологии человеком. Но…
– Пожалуйста… Я очень хорошо к вам отношусь, но я не могу больше этого слушать. Мне стыдно и больно.
И она всерьёз закрыла уши руками. Она была явно не готова разбираться в заставших врасплох, бередящих открытую ещё рану чувствах и отношениях. Мужчина надолго замолчал.
«Может, музыку?» – подумал Палашов, спустя пятнадцать минут.
– Ты позволишь, я включу тихонько музыку?
Мила коротко кивнула.
– Там, в бардачке. Подкинь что-нибудь.
Девушка взялась за первое попавшееся и протянула мужчине. Он быстро взглянул и поморщился – Патрисия Каас. Сейчас ему совершенно не хотелось слушать «мадемуазель, поющую блюз», ведь эту кассету в отличие от той, что слушал по дороге в Спиридоновку, он подарил Любушке и потом, когда женщина наслушалась любимую исполнительницу, бросил кассету в машину, чтобы музыка напоминала ему его подругу, когда он куда-нибудь едет. Ему нравилось во время движения думать о своей женщине. Но сейчас, рядом с Милой, это было полностью исключено, словно это Мила – его женщина, а Люба – интрижка на стороне. Убедившись в их полной безопасности на дороге, он сам потянулся к бардачку. За секунду он вытащил другую кассету, отправив назад предыдущую, но успел при этом и взглянуть на Милины колени, чуть отодвинутые от него в сторону, и почувствовать её близость, утончённый едва различимый аромат. Это его взволновало так, что он не сразу попал кассетой в кассетник магнитолы. Девушка кротко наблюдала за ним. Ему удалось выловить альбом группы «Рондо» за 1995 год. Плёнка была остановлена перед песней «На одной земле», и когда он нажал кнопку, они окунулись сначала в тонкую гитарную мелодию, которую разбавил потом пронзительный скрипучий голос Александра Иванова:
В любом из нас хватает лжи.
Мы на три слова лжём порою два
И вновь торопимся грешить,
Покаявшись едва.
А беда видна – встанем, как стена,
И вперёд за веру да за правду.
А без них – петля да сыра земля,
Да кандальный перезвон.
Повинен в чём, перекрестим
И скажем без обиды: «Бог с тобой!»
Врагов поверженных простим,
Чужую примем боль.
Но придёт святой, гоним всей толпой
Да со смехом со свету сживаем.
Вынем из петли, кинем горсть земли
Да напьёмся за помин.
Кровь рекою льём да поклоны бьём,
И кричим, что платим полной мерой
За виток петли да за клок земли
И за совесть, и за страх.
И живёт народ, господа и сброд,
Чернь и боги, палачи и жертвы
На одной земле, да в одной петле,
Да с российскою душой.
«Не везёт с музыкой», – подумал Палашов. Песня грустная, но, если бы попалась весёлая, было бы ещё хуже. Он уставился на дорогу, скрывая сам от себя, что от смысла песни у него выворачивается нутро. Хотя музыка, она на то и музыка, чтобы выворачивать. Под конец песни он решился мельком взглянуть на Милу. Но что это? На её щеке блеснула начертанная слезой полоска. «Вот чёрт! Да она плачет!» Он скоропалительно вытащил кассету и даже отшвырнул её куда-то на заднее сиденье, как будто она жгла ему пальцы. На этот раз, кажется, Мила переоценила свои возможности. Да ещё эта песня!
– Прости, прости, прости! – он затряс головой, не отрывая глаз от дороги. – Идиот! – выругался сам на себя. О чём он только думал? Какая музыка?
Мила отвернулась к окну и молчала.
– Мила, посмотри на меня, – мягко попросил он. – Ты же знаешь, я этого не хотел. – Или хотел? Да нет, конечно, не хотел.
– Можно, я не буду этого делать? – едва слышно, дрожащим голосом спросила она.
Ему ужасно захотелось прижать её к груди, даже грудь зачесалась. Он припарковал машину к обочине и повернулся к девушке.
– Повернись, – спокойно попросил он.
– Зачем? Я и так знаю, что вы собираетесь делать, – чуть громче произнесла она.
Он усмехнулся.
– И что же?
– Пожалеть меня.
– Нет. – Получилось довольно резко.
От удивления девушка повернулась. И наткнулась на два пронзительных серых глаза. Он протянул вперёд руку и быстрым движением, чтобы она не успела уклониться, стёр сырость со щеки. По их лицам одновременно пробежала судорога боли.
– Посочувствовать… – выдавил он из задушенного эмоциями горла.
Мила блеснула на него зелёными глазами и снова отвернулась к окну. Палашов глубоко вздохнул и тронул машину с места. Немного помолчав, он заговорил с ней, глядя на дорогу и зная, что она тоже на него не смотрит:
– Знаешь, я уже много раз сталкивался со смертью. Не могу сказать, что испытывает умерший после неё. Но ручаюсь, что умереть легче, чем жить. Умереть – это – раз! – и тебя нет. А жить – вот настоящее мучение. Может, нам стоит взглянуть на мёртвых, как на счастливчиков, и отбросить эгоизм. Мы ревём, потому что потеряли. Нам жаль самих себя. Жалко покидать этот, какой-никакой, но уже знакомый и привычный мир. Неизвестность нас пугает, а не то, что умирать больно или ужасно.
Он почувствовал – Мила опять на него смотрит и внимательно слушает.
– Вот скажи, что плохого для человека в том, что он умер? Пожалеть можно только о том, что чего-то не успел в этой жизни, да о том, что больше, может быть, не увидишь, а может, и увидишь – кто знает? – красоту мирозданья. Вряд ли кто-то будет жалеть о том, что теперь не будет падать лицом в лужу, что об него не будут вытирать ноги, что ему не придётся что-то кому-то доказывать, тому, кто и не стоит вообще того. Кто пожалеет, что не будет больше испытывать на себе этот ад под названием «жизнь»? Что больше не будет мучительно больно и стыдно? Стыдно за то, что привыкаешь причинять боль другим? Да я бы с радостью уже сдох самой собачьей смертью раз тридцать, только чтобы не видеть той грязи, той мути, того чёртового свинства, которое творит гордое животное, а на самом деле самая низменная и грязная тварь, которая зовётся человеком. Но меня, как ту собаку, сейчас расскажу какую, смерть не берёт. Ну, хорошо. Даже если после смерти мы попадём в ад, даже если мы не будем чувствовать ни удовольствий, ни наслаждений, что такого узнаем мы там, какую ещё бо́льшую боль, чем мы познали на земле? Самое трудное, Милка, по-моему, это оставаться живым и в полном рассудке, и с совестью, которую ничем не заткнуть. И в одиночестве, которое не заглушить никаким весельем и вином. Так что не жалей Ваню Себрова. Ещё неизвестно, кому тут больше повезло. Да если бы я мог, я бы с радостью отдал жизнь Ване. Или кому-то ещё вроде него.
– Я бы тоже, – тихо сказала Мила.
– Их так много, кому можно было бы отдать. Но сука-жизнь устроена по-другому. И ничего не остаётся, кроме как изолировать тех, кто отбирает чужие бесценные жизни. Жизни тех, кто важнее и нужнее меня. Поэтому мне плевать на собственную внешность и здоровье. И мне совершенно не жаль умереть, если уцелеет человек чище и нужнее, который сможет что-то противопоставить тому аду, в котором мы живём.
Палашов бросил взгляд на Милу. Глаза их встретились и тут же разбежались, оставляя туманный след в душах.
– Я никогда не думала так об этом.
– Конечно, ты росла в тепличных условиях. Что ты видела? К тому же, ты ещё очень молода. И, слава Богу, к тебе эта грязь не липнет! Есть люди, к которым не липнет грязь! Поэтому ты должна жить и рожать детей, и писать картины. И испытывать боль и счастье жизни, которые будут в них отражаться.
– А вы? К вам липнет грязь?
– Ещё как. По долгу службы я из неё не вылезаю.
– Почему вы выбрали эту службу?
– Потому что я умею, могу и хочу этим заниматься. Чтобы ни одна сволочь не омрачала прекрасные лица девчонок, таких, как ты.
– А вы упомянули какую-то собаку, которую смерть не берёт.
– Ах да! В Венёве, где я живу и работаю, на одной улице в Южном микрорайоне, возле гаражей, живёт псина, которая каждый день по нескольку раз с лаем бросается под колёса проезжающих мимо автомобилей. Она до сих пор жива. Ну, не везёт бедолаге!
Мила улыбнулась краешками губ. Она забыла о дороге, сосредоточившись на собеседнике. А ведь совсем недавно она думала, что беседы у них не выйдет. И она преспокойно задала ему волнующий её вопрос:
– Вы презираете, ненавидите преступников?
– Ну что ж… Мне их жаль. Это, как правило, заблудшие души без правильных ориентиров в жизни. У них система координат нарушена. А есть просто люди, которые оступились или попали в сложную обстановку. Они вынуждены совершить преступление или делают что-то по ошибке, по неведению, случайно. Не говори, что ты не вор, если Господь не дал тебе возможности украсть. Не помню, кто сказал. Этих вынужденных преступников жаль ещё больше.
– Разве тюрьма помогает их исправить?
– Скорее помогает на время избавиться от них. Но, если я вижу, что человеку можно помочь сохранить свободную жизнь и найти себя, я стараюсь.
– Вы добрый, чуткий.
– Я просто делаю свою работу, как я её понимаю. Если ты хорошо рисуешь, это не значит, что ты добрая и чуткая. Много среди художников добрых и чутких?
– Чутких – да, может быть. Но добрых… Не так уж много.
– Вот видишь. Я стараюсь не допускать в работу никаких чувств, кроме чувства ответственности и справедливости. Только вот в этом деле Вани Себрова у меня ничего не вышло. Чувства меня захлестнули, всякие разные, и даже не вполне справедливые.
– Как же так?
– Ты.
Он ответил кратко и покосился на неё, чтобы видеть, поняла ли. Смутилась, значит, уловила намёк.
– Марья Антоновна тоже, – добавил он.
Мила нахмурилась. И капельку помолчав, спросила:
– А если женщина подвергнется насилию и забеременеет, вы ей тоже дадите совет выносить и родить?
– Запомни, девочка моя: я не даю советов. К тебе у меня огромная человеческая просьба. Да, это эгоизм. Да, я хочу, чтобы ты исполнила моё желание. Просто чувствую – так лучше для всех. Ясно? Интуиция подсказывает, не разум.
Когда едешь за рулём и смотришь на дорогу, почему-то больше сам себе веришь. И Палашов был уверен в своей правоте.
Выслушивая и записывая каждый день огромное количество слов, следователь был сторонником той мысли, что они только мешают понимать друг друга. Главным были для него не слова, а дела, дела и поступки. И в нём ежесекундно не умолкал радар, высвечивающий стоящие поступки. И он уважал людей, способных оказать этому миру и его замашкам сопротивление, а не дрейфовать на волнах повседневности и плыть по течению обстоятельств. Таких бывало немного, они попадались и среди преступников. Но он авансом старался думать о людях хорошо и каждому непредвзято давал шанс возвыситься в своих глазах. Милу же его радар высвечивал, как огромную, невероятных размеров, сияющую жирную точку. В его солнечной системе она стала ничем иным, как солнцем. Удивляло то, что столько лет можно было вращаться луной вокруг очередной планеты и не подозревать, что вот оно-то главное – солнце, вокруг которого вращается в итоге всё, и в том числе то, что кружит около чего-то ещё. Много огней вокруг, но попробуй, заметь их днём, когда солнечный свет заливает всё.
Кажется, ему придётся привыкать к усиливающейся возле этой девушки щекотке нервов, к донимающему сердечному нытью. Он сделал для себя открытие, и мир внезапно преобразился вокруг, а как, видимо, ещё только предстояло познать. Открытие это было сделано не вдруг, а как будто назрело и теперь просто прорвалось.
– Какая всё-таки здесь красота! – воскликнула Мила, прерывая его внутреннюю работу.
Они выкатились в широкую долину Оки в районе Каширы. Город живописно возвышался на склоне холма, как бы вскарабкиваясь на него от речной воды. Виднелись церкви старого города, торчали две трубы каширской ГРЭС18. Мила обернулась назад, чтобы всё это увидеть. Блики солнца отражались в воде, на куполе церкви и слепили девушке глаза. Неплохо представляя, что она могла увидеть, водитель, лишённый этого удовольствия, сказал, глядя на старый, тесноватый и собравший за свою бытность немало автомобильных пробок мост, по которому они проезжали сейчас через реку:
– Это моя Родина.
– Да вы что? – Мила на секунду отвернулась от пейзажей. – Вы здесь родились?
– Было дело. И провёл детство и юность. Прежде, чем уехать в Москву.
Мила не стала допрашивать его об этом, стараясь насладиться ускользающей, отдаляющейся от неё красотой.
– Заедем на заправку, – разорвал её поэтические чувства Евгений Фёдорович практическим замечанием.
Они проехали ещё очень приличное расстояние, прежде чем добрались до заправки. Всего пара машин стояла у колонок. Они влились третьей.
– Давайте я схожу, оплачу, – предложила Мила свои услуги. – Мы так делаем с мамой.
– Сиди, – возразил Палашов. – Я не мама. – И, подумав немного: – Если тебе надо размяться, я остановлю чуть позже, погуляешь.
Мила пожала плечами, сделав жалостливые глаза и сжав губы, но он уже выходил из машины.
Заправка заняла минут семь. Пустив в салон глоток бензиновой вони, они снова тронулись в путь.
XXI
Для русского человека в дороге, как известно, туалетом служат придорожные леса, кусты и посадки. Пробираясь по минному полю, заложенному предшественниками, он ищет себе более или менее чистый укромный уголок, чтобы испятнать обувь мелкими брызгами мочи. Чем и пришлось заняться Миле, когда они остановились у проторённой не одной парой ног тропинки в лесок через кювет. Палашов в это время, стоя возле машины, пускал клубы табачного дыма, размышляя о несовершенстве бытия. Когда девушка вернулась из похода с выбившейся из-за уха прядью волос, он открыл ей дверь машины, молчаливо приглашая занять её место, а сам отправился повторить её совсем неромантическое путешествие. Увы, вдоль наших дорог невозможно повстречать первозданной природы, и майские ландыши на фоне дерьма и грязных пластиковых бутылок обычно удручают, а не умиляют.
– Привет! – слегка напугал девушку вернувшийся водитель. Она задумалась и не заметила, как он подошёл. – Я бы хотел показать тебе что-нибудь прекрасное и совершенное, какой-нибудь невероятный дикий уголок планеты, но сильно сомневаюсь, что его будет так просто найти. – Он сел и завёл машину. – Нигде невозможно остаться с природой наедине, всюду встречаются люди.
– Ну, может быть, всё-таки ещё сохранились такие местечки? Хотелось бы верить. Я думала, вам и среди людей достаточно одиноко, чтобы искать ещё большего уединения.
– Это твоё присутствие пробуждает желание оказаться на лоне природы. Не думаю, что с тобой будет одиноко. Мне нравится твоя компания даже тогда, когда ты играешь в молчанку. Так забавно наблюдать, как ты всеми силами стараешься избегать меня взглядом, особенно после того, как видела всю подноготную.
– Простите меня. Вы не так истолковали мои поступки.
– Вероятно, это ты недопонимаешь, как твои поступки отражаются на мне. Кстати, в этом сиденье редко кто бывает. – Он говорил о пассажирском кресле рядом с собой.
– Вы не понимаете. Я как будто конфетку украла из старого бабушкиного сундука. Так в два раза вкуснее.
– Ты лакомка, да?
– Оказывается, да.
– Я в детстве тоже любил конфетку спионерить. А что за бабушкин сундук?
– У маминой мамы в деревне был такой. С тяжеленной крышкой. Я с двоюродными братьями и сёстрами в него лазила. Бабушка думала, мы там не достанем. А, может, от крыс с мышами прятала.
– Надо же, прятала конфеты в старом сундуке.
Слова как будто вырвались у Милы сами собой:
– Вы ведь не опасны для меня?
– Ну, это смотря, как взглянуть на этот вопрос. Если ты не хочешь, чтобы тебя поневоле вожделели, не надевай такие коротенькие платьица и юбчонки. Ты должна обольщать умом, манерами, индивидуальностью. Хотя у тебя чертовски соблазнительное тело. Безусловно, женщина должна и обязана быть красивой, особенно, если ей больше нечего привнести в этот мир. Ведь женщина может быть невообразимо красивой! А тебе не нужно ничего для этого делать. У тебя всё есть. Чтобы соблазнить меня, тебе достаточно просто дышать рядом. И тебе, чувствую, при этом есть, что сказать и сделать. Твоя душа соблазняет ещё больше, чем тело.
Он жадно посмотрел на неё, и тут мимо побежали деревья. Палашов опять уставился на дорогу, и так, неся какую-то почти бессвязную околесицу, можно было договориться до чего угодно. Своя трясина всегда затягивает.
– Вы не видели Олесю Елохову…
– А надо? Увижу ещё. У неё такой типаж, на который соблазняются все?
– Она очень красива, и как будто не осознаёт этого. Она не избалована, не крутит хвостом. Такая тихая и скромная.
– И она затмила тебя в глазах Вани Себрова?
Вместо ответа Мила многозначительно вздохнула.
– Заметь, он был с тобой, а не с ней.
– Он был со мной из-за неё.
– Он пришёл туда из-за неё, но был с тобой из-за тебя. Я не сомневаюсь, что у Олеси есть на что посмотреть, но ты… Ты себя недооцениваешь. Может, моё мнение для тебя ничего не значит…
– Временами мне хочется быть красивой. А временами мне хочется просто быть.
Он сглотнул, представляя себя с ней. Он заперся бы на целую вечность, чтобы сполна ею насладиться. Он бы измучил её, себя и с радостью умер бы у неё на груди, не желая больше ничего. Да, определённо он опасен для неё.
– Я опасен для тебя, – признался он тихо.
– Но вы же уже доказали мне, что это не так.
– Я просто держу данное слово. Но я могу прямо сейчас доказать, что это так. Притом с удовольствием. Доказать?
Мила побледнела.
– Я совсем перестал шутить – это плохой знак.
– Не старайтесь меня запугать. Я же знаю, мне нечего вас бояться.
– Тогда зачем спрашиваешь, храбрый заяц? – Зачем он с ней так откровенно? – Я стараюсь тебя не пугать, но мне очень трудно. Не преувеличивай мои возможности.
Пассажирка и водитель надолго замолчали, застряв каждый в своих размышлениях и переживаниях. Первая вдруг заговорила Мила:
– И всё же… что вы думаете о… – она проглотила комок в горле, – смерти Вани?
Палашов нахмурился и поёрзал на сиденье.
– Встреча с ним… в патологоанатомическом отделении… скорее это встреча с его телом… в общем, она меня возмутила. Вернее, меня возмутило, что с ним это случилось. Знаешь, как распятие Христа. Мои родители не были набожными людьми, хотя, кажется, мать иногда в тайне молилась. И когда я узнал в сознательном возрасте всю эту гнусную историю о распятии, она меня нехило возмутила. Когда увидел мёртвого Ваньку, у меня было такое же ощущение, что мне плюнули в душу. Конечно, я ко многому привык… Но мне до сих пор мучительно больно, если случается подобное с детьми. Любит он, Господь, своих лучших детей поскорее прибирать обратно.
Палашов вздохнул и покосился на Милу. Щёки были мокрыми. «Она как будто специально растравливает свою рану. Травит, мучает себя». И он снова быстро заговорил: