– Спасибо вам большое.
Он благодарно посмотрел Галине Ивановне в глаза и отправился в коридор обуваться. Её сумочка на пуфике! «Что бы дюзнуть? Ужас! Мысли мелкого воришки!» Он огляделся по сторонам – никого. Открыл сумочку. Косметичка, ключи от квартиры и дома, носовой платок, расчёска, довольно большой блокнот, неброский такой, с бежевой обложкой. Блокнот! «Весь мне не спрятать!» Он приоткрыл блокнот. «Так и думал – зарисовки». Выбирать было некогда, он тихонечко вырвал первый попавшийся лист, не глядя, что в нём, свернул вчетверо и сунул в задний карман к салфетке с номером телефона, поспешно застегнув на молнию сумочку. Как раз вошла Мила, едва он закончил противозаконное действие. «Мог бы ведь попросить по-человечески! – думал он, поспешно вставляя ногу в туфлю. – Как мальчишка, ей-богу!»
Мила стояла какая-то потерянная, сама не своя. Она не смотрела на него нарочно. Обувшись, он подошёл к ней и тронул за руку:
– Всё будет хорошо.
Он сказал это тихо, почти шёпотом.
– Не надо, – ответила она, отнимая руку. – Уходи… те скорее.
– Да, ты права. Закрой за мной дверь, я ухожу.
Он открыл замок, легко, как будто много раз уже делал это.
– До свидания, Галина Ивановна!
Покричал и, дождавшись ответа, перешагнул порог. Потом обернулся и посмотрел Миле в лицо. Она по-прежнему прятала глаза, но приоткрыла рот, словно хочет что-то сказать. Хочет, но не может.
«Господи, какая же ты сладкая, графинечка!» – подумал он про себя, а вслух сказал:
– Я спущусь по лестнице. – За бравадой он пытался скрыть расползающуюся в груди тоску.
– Я провожу…
Опять не глядит на него. Она посмотрит, только если он скажет что-нибудь шокирующее или крайне возмутительное. Не трудно подобрать в голове какую-нибудь гадость, но… нет, не хочется.
Они пошли по коридору медленно, тесно, но не касаясь друг друга, молча – слова словно ускользали от них, оставляя одни немые беспомощные чувства, щемящие чувства, словно от души отрывают добрый кусок. Они подошли к лестнице. Палашов с надеждой вскинул на неё взгляд, но она не ответила на него, пряча глаза. Он вымучил:
– Пока, графинечка… Мила…
Развернулся и начал неохотно спускаться по лестнице, как будто его ведут на эшафот, а он не успел сделать столько важного. Распоротая рука почему-то заныла, точнее почему-то он вдруг почувствовал, что она ноет. Мила смотрит ему в спину, он точно знал это. Она, наконец-то, смотрит на него. Решилась! Думает, он не видит, значит, не чувствует, не знает. Но у него спина горит от этого взгляда, и горло сжимается. Пройдя пять ступенек, он всё ещё чувствовал спиной её обжигающий взгляд. Он резко остановился, развернулся и, пролетев эти пять разделяющих их ступенек, сгрёб девушку в объятия и поцеловал в губы. Поцеловал порывисто, жестоко, испепеляюще, исступлённо. Потом он резко оторвался от неё, поддерживая за локти.
– Умоляю тебя, иди! – сказал он хриплым не своим голосом. – Невыносимо хочу тебя! С ума свела!
Но она не тронулась с места, не могла идти. Тогда он развернул её к себе спиной и, крепко держа за талию, повёл обратно к квартире. Перед дверью он прижался к ней на секунду всем телом, вдыхая с наслаждением её запах, а потом осторожно подтолкнул в квартиру. Она вошла как пьяная. Он захлопнул за ней дверь и потихоньку побрел прочь, чувствуя себя избитым волком, которому чуть не оторвали башку. В голове набатом отдавался каждый шаг. Через пару пролётов лестницы он остановился, провёл руками по лицу, по кудрям, прижался лбом к прохладной стене и на минуту замер. Постояв так, ему удалось немного прийти в себя и оставшиеся пять этажей он смог пробежать. Можно убежать от девушки, но нельзя убежать от самого себя. И это он скоро узнал.
Машина безропотно поджидала его метрах в десяти от подъезда. Преодолевая их, он не стремился больше поймать взгляд девушки из окна дома, но он ощущал его на себе почти плотски – она провожает его глазами. Палашов открыл автомобиль и сел. Поглядел на соседнее сиденье, где четыре часа кряду сидела она, та, от которой сейчас болело всё, сглотнул. «Совсем от рук отбился. Несчастная девчонка взяла и просто голову оторвала. Хотя, чего греха таить, она не виновата. Вот, и, поди, разберись в любви-то в восемнадцать лет, если тут в двадцать восемь голову теряешь и становишься дурачком. Повезло, так повезло. Что теперь делать с Любушкой-голубушкой? После такого взрыва все наши отношения снесло и разнесло. Оставаться с ней – немыслимое свинство. А ведь она дорога мне!»
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Осенний холод
Ну а если спросят вдруг:
Где любимая и друг? –
Промолчи в ответ с улыбкой,
Чтоб никто не видел сердце,
Поседевшим от разлук.
Из стихотворения «Дорога без конца» Татьяны Калининой.
Июль 2015 года.
– Только не в этот раз, – умоляет она. – Только не в этот раз.
Тайком целует исколотую руку, оставляя мокрые следы. Вспоминает, как они редко виделись последнее время в промежутках между их серьёзными работами. Её допустили к росписи нового храма, она пишет светлые полупрозрачные фрески на евангельские мотивы; он опять защищает кого-то очень важного, расследует сам дело, ищет хоть какие-то зацепки, пропадает целыми днями. Сын растёт, как полынь. Но они очень любят его и надеются, что эта самозабвенная любовь убережёт его от опасных соблазнов и жестокости. Дочь целыми днями – в детском саду. Они по очереди, мать, отец или бабушка, несутся за ребёнком после работы. Мама ещё молодая и не собирается бросать работу даже ради любимых внуков. Воспитатели криво смотрят на их вечно опаздывающую, вечно несущуюся семейку. Хотя на него-то они, наверное, смотрят с почтением, даже с благоговейным трепетом (они же тоже женщины, в конце концов), а вот на неё криво. Это просто они не видели их вместе, не видели его глаза, когда они обращены на неё…
…Она поглощена работой, стоит на лесах метра два высотой. Рубашка вся в краске, на голове самая примитивная косынка. Кажется, она вся чумазая. И тут она слышит, как окликает родной голос. Мгновенно её пронзает волнение. Она резко разворачивается, ловит его взглядом и чувствует, что летит на него вместе с лесами. Она ощущает, как леса ушли из-под ног. И тут она падает в его сильные руки, и он крепко прижимает её к себе. А вокруг взрываются брызгами банки с краской, сыплются валики и кисти, и мастерки.
– Господи, как ты меня напугала! – восклицает он и жмётся щекой к её макушке, и тут же начинает одаривать беспорядочными нежными поцелуями в лицо.
По жилам разливается блаженная истома отпустившего внезапно испуга. Как же хорошо! Она ещё толком и не поняла, что произошло. Ничего не ведает о том, как он изловчился и оттолкнул ногой леса обратно.
Вокруг сбегаются перепуганные художники и рабочие, привлечённые шумом.
– Я тебя больше не отпущу на эту опасную работу!
Он ещё не осознал, что сам повинен в её падении. Ему вот так вздумалось навестить жену без предупреждения посреди рабочего дня. Она нежно отстраняется от него из приличия и видит безнадёжно испятнанный лучший его костюм (охра, слоновая кость, голубизна и зелень), местами запачканное лицо, любимые серые глаза, смотрящие на неё как на бесценного глупого ребёнка, чудом уцелевшего. Она оборачивается на людей.
– Кажется, я спасена. – Переводит взгляд на него. – В отличие от твоего костюма и банок с краской. – Снова к людям: – Это мой муж Евгений.
Люди улыбаются. Им непривычно видеть в строительной обстановке человека в ничем не прикрытом, деловом костюме. К тому же он стал необычного окраса, будто побывал в руках абстракциониста.
Она приближает губы к его уху и шепчет:
– Опять спасена.
Дома на ночь глядя, вместо того чтобы укладывать малышку, они бодаются по поводу опасности её работы.
Наутро как ни в чём не бывало они спешно завтракают (у него отменный аппетит) и разбегаются по своим работам. Хнычущую дочку в садик завозит он…
…
– Женька, спой что-нибудь.
У них выкроилось время побыть вдвоём. Он достаёт из шкафа гитару, вынимает из чехла, настраивает, пробует аккорды.
Они сидят на диване. Ей не терпится услышать его глуховатый со стальной ноткой голос. Нехватка голосовых данных обычно с лихвой восполняется в его репертуаре душевностью. Наконец, он начинает:
Не для меня придёт весна.
Не для меня Дон разольётся…
И дальше – про сердце девичье в восторге чувств, цветущие сады, деву с чёрными бровями, Пасху, увядшую розу. И потом – последний куплет:
А для меня кусок свинца,
Он в тело белое вопьётся,
И слёзы горькие прольются.
Такая жизнь, брат, ждёт меня. 26
Её смешанные чувства не передать словами. Она забирает у него инструмент, кладёт на диван. Затем опускается на колени между его ног и приникает к его груди. Она буквально видит этот сценарий воплощённым, он вполне применим к его жизни. Она плачет, хочет укрыть собой как можно больше его тела, не дать необратимому случиться. Он обхватывает её всю и получается, что опять он укрывает её, а не она его. Но это уже другая песня:
Поплачь о нём, пока он живой.
Люби его таким, какой он есть… 27
…Варенька, их маленькая дочка, хнычет последние три дня и часто спрашивает, где папа. Она одна с детьми. Дочь только пошла в детский сад, и о выходе на работу матери думать ещё рано. Пишет урывками, но две картины взяли на коллективную выставку. Он вот-вот вернётся из командировки. Она сама готова уже захныкать, ведь она без того видит его очень мало: он вечно пропадает в адвокатской конторе или рыщет по городу, или выступает на судебных заседаниях.
Наконец замок заскрежетал, и Варенька, безмятежно игравшая в кубики, пока она проверяла уроки у Ванечки, оживилась. Первой вскочила и рванула из-под стола, чуть не сбив Ваньку с ног, их напоминающая спаниеля дворняжка Канис 28 , за ней взмыла и полетела отнюдь не безмятежная теперь Варенька, следом за сестрой кинулся Ванюшка, а завершала вереницу встречающих она с замирающим от восторга сердцем.
– Папка-а-а! – блажила дочь, тогда как собака радостно повизгивала. Конечно, собака изловчилась сигануть на главу семейства первой, но тут же была оттеснена большеглазой Варькой, едва успев получить от хозяина лёгкий потрёп за ухо. Девочка запрыгнула на отца, легко подхваченная его сильными руками. Ванька влип ему в бок. Канис носилась по всем трём комнатам квартиры, как ошпаренная, каждый раз рискуя сбить с ног хозяйку.
Лицо мужа расплылось широченной улыбкой. Он кое-как поставил чемоданчик и с наслаждением прижимал к себе детей обеими руками. И их с Варькой сходство особенно бросалось сейчас в глаза: худое лицо, серые глазища, заострённые уголки верхней губы, кудрявая головушка, правда, пока у дочери светлее, чем у отца. Малышка тесно прижималась к нему, и у матери защемило в груди, даже слёзы проступили на глазах.
– Здравствуйте, мои дорогие! – Он ласково посмотрел на жену и тут же воскликнул: – Ну а ты что стоишь там? А ну немедленно иди к нам!
И она, забыв обо всём на свете, подошла к ним и радостно прижалась к его плечу, тоже обхватив детей…
Острое чувство стыда пронзает её существо. Нельзя вот так взять и покинуть столь любимых им детей, любимых ими детей. Нельзя забрать с собой ещё одну невинную жизнь. Да и он не покинет их. Вон как старательно работает его сердце! Она запрещает ему останавливаться!
I
Август 2001 года.
Вырвавшись из железобетонных московских дебрей и стиснув рычаг коробки передач, Палашов вдавил в пол педаль газа, выжимая из автомобиля весь скоростной запас. Будняя дорога из города была свободна, и «девятка» неслась по ней на грани возможностей. «Не думать… не думать… сделать полный отвал башки!» – занимался водитель самогипнозом, машинально уходя от столкновений. Но от бокового зрения не могли укрыться жёлто-зелёные холмы, желтеющие перелески, а ещё подальше от столицы пшеничные, ржаные, ячменные и овсяные поля. И хотел он того или нет, эта зелень отравляла его, напоминая глаза, перелески пятнистой жёлто-красной смесью обжигали, навязывая вкус губ, а спелый хлеб на полях в сознании переплетался в волосы, хотелось остановиться, выйти и погладить по макушкам тугие усатые колосья. Эта русская земля, эта мягкая полуосенняя природа, словно девушка, как его милая нежная долгожданная возлюбленная. Она повсюду! Даже в этом невыносимом яблочном аромате, вырывающемся из багажника и растекающемся по салону. Мила… милая…
Чем дальше отъезжал Палашов, тем ближе становилась ему девушка, о которой неизбежно напоминала природа вокруг. Теперь он мог, не стесняясь, плакать от злости, скулить и рычать, бить себя в грудь и по-прежнему желать её. В мыслях он мог позволить себе всё, что угодно. Он разрешал себе делать ей больно, разрешал обнимать, раздевать, дотрагиваться до любого места на её теле, разговаривать с ней обо всём на свете, беспрепятственно любить её. Больше не надо было сдерживаться. Но это всё было не то! Не та близость. Это заигрывание с самим собой, возможность потешиться воображением не имеют ничего общего с реальной девушкой, с другим человеком, полностью заполнившим твоё существо. Пальцы ныли и ласкали баранку руля – так хотелось прикоснуться к ней, живой, непредсказуемой, отталкивающей и отдающейся одновременно. Он был противен сам себе в этой слабости. Он подпал под чары, о существовании которых девчонка и понятия не имеет.
Но он в долгу у неё, он обещал позаботиться о той новой жизни, которую она, похоже, вынашивает. И когда он осознал в полной мере всю ответственность, его нога сама отпустила педаль газа. Раз дал такое обещание, расшвыриваться столь драгоценным даром больше нельзя. Жизнь его принадлежит теперь этой новой, более чистой и светлой жизни. Она у ног, она на службе.
Палашов чуть было не проскочил вытянутый жезл автоинспектора. Тормоза возмущённо взвизгнули, и машина резко остановилась. Пакет с яблоками в багажнике упал, и он услышал, как яблоки раскатились по резиновому коврику. Водитель опустил стекло. Через полминуты представитель власти вальяжно подошёл к нему.
– Инспектор Ковалёв Вадим Михайлович. Ваши документы.
В окно автомобиля было видно поясную часть грузной фигуры инспектора и холёное полное лицо из-под фуражки. Ему можно было дать около сорока. Палашов выковырял из заднего кармана удостоверение и протянул мужчине.
– Куда летим, Евгений Фёдорович? – ухмыляясь, спросил тот.
– Домой. Я как раз осознал свою неправоту и сбросил скорость.
– Это хорошо. Но всё равно превышал.
– Да? Тороплюсь просто очень.
– Торопись – не торопись, а дорога есть дорога. Разобьёшься в мясо. Мне лично неохота ехать и километров через десять тебя с сиденья соскребать. Благо хоть пристёгнут. О себе не думаешь, подумай о других, кого на тот свет можешь отправить. Тоже мне – следователь.
– Да, конечно. Виноват. Исправлюсь.
– Всё, катись отсюда! И чтобы потихоньку! А то летит, птичка божья! Торопится он, понимаешь!
– Ладно, ладно, – пробурчал Евгений Фёдорович, раздражаясь, что его отчитывают, как мальчишку. – Спокойного вам дежурства!
– И тебе счастливого пути!
– Спасибо!
Инспектор отошёл в сторону, и следователь продолжил путь, но уже на разумной скорости.
Добравшись почти до Каширы, он остановился возле леса и вышел покурить. Отдышавшись, отплевавшись и решив прямо сейчас заглянуть к Лёхе Рысеву, он обошёл машину, открыл багажник, усыпанный яблоками, и в нём чемоданчик, сверил адрес в протоколе Васи Леонова и в записях из сельсовета. Следователь знал это место. Оно находилось неподалёку от той части города, где он вырос. Ехать нужно было в микрорайон Кашира-2. Он запомнил адресок и взял папку с чистыми листами бумаги в салон. Папку он бросил на соседнее сиденье, где совсем ещё недавно так соблазнительно обнажалось Милино бедро. Эх! Как соблазнительно! Обойдя машину и открыв водительскую дверь, он заметил на сиденье свёрнутый лист бумаги. Видимо, он выпал из кармана, когда Евгений Фёдорович вынимал удостоверение. В памяти всплыло то волнительное ощущение, когда он воровато рванул из альбома именно этот листок. Что же на нём нарисовано?
Взволнованными пальцами он развернул лист и с изумлением увидел девушку совершенно необычайной внешности. Девушка эта обернулась на него через плечо, уставив два больших оленьих глаза из-под тонких спокойных бровей. На лбу её образовалась тоненькая морщинка. Влажные блестящие маленькие губы приоткрылись. Кроме плеча, лица и длинных, огибающих лицо прядей волос на рисунке больше ничего не было. У Палашова возникло ощущение, что он застиг эту малышку врасплох. Как живая! Кто эта красоточка? «Олеся Елохова! – догадался следователь. – Действительно, хороша бродяга! Сильна Милка! Изобразила соперницу, да ещё в таком выгодном свете! Моя девчонка! – Он подумал это с трепетом и гордостью. – Моё открытие! Талантище!»
И зашуршал листочком – спрятал у себя на груди в карман. Теперь у него две необыкновенные девчонки: одна – в сердце, другая – рядом с ним. И надо же – одна другую изобразила.
II
Выходя из машины во дворе пятиэтажного панельного дома на улице Садовая в Кашире-2, Евгений Фёдорович заметил стройную белокурую женщину, одетую в чёрное платье и красный жакет, на ногах – красные летние туфли. Она захлопывала дверцу соседней машины «Пежо 406» серебристого цвета. Мелкие кудряшки вокруг лица, глаза, нос, вся её внешность показались ему знакомыми. У него отличная память на лица. Это лицо из его прошлого…
– Люська!
Женщина уставилась на него, наморщила лоб, но тут же засияла улыбкой.
– Палашов! Женька! Вот так встреча!
Он захлопнул дверцу, и они сошлись посередине между машин. На него пахнуло приятными манящими духами. Людмила протянула ему обе руки, он принял их, отметив на левой золотой браслет, на правой обручальное кольцо.
– Какая красавица! Я так рад, что тебя встретил! Просто подарок! Если бы моё сердце не украла одна девчонка, клянусь, я бы немедленно влюбился в тебя. Ну, как ты?
Он взглянул на машину, из которой она вышла. Оттуда за ними внимательно следили три пары глаз, все три принадлежали мужчинам: одному взрослому жгучему брюнету с водительского кресла, ещё одному брюнету лет семи от роду и совсем юному блондину лет четырёх с пассажирских задних мест.
– Это все твои? – он указал на машину движением головы.
– Представляешь? Все мои.
– Где отхватила такого красавца? Приезжий?
– Нет, наш, местный.
– Надо же! Такой кавалер! Чем промышляет?
– Повар в ресторане.
– Не ревнивый, нет? Хочу тебя поцеловать.
Она рассмеялась и зарделась:
– Нет.
Он наклонился и слегка коснулся губами и щекой её левой щеки, глядя на Люськиного повара.
– А ты какой! – снова любовалась на него Людмила, когда он чуть отступил от неё, всё ещё держа за руки. – Настоящий мужчина! Просто загляденье!
– Да брось!
– Правда, правда. Ты посмотри! А? Женька!
Голос её даже заходился от радости, и она никак не могла прийти в себя от изумления. Они отпустили друг друга.
– Ну надо же! Прямо голова кругом! Где же тебя носило, Женька, столько лет, а? Ни на одной встрече выпускников и одноклассников не был! Говорили, ты уехал учиться и всё, пропал, и не бываешь в Кашире.
Палашов потянулся в карман за сигаретами.
– Ой, и мне прикури!
Он выполнил просьбу и закурил две сигареты, но при этом, подавая одну ей, сказал:
– Ты зачем куришь? Какой пример детям?
– Не занудничай! Всё такой же правильный, Палашов! По такому поводу разве можно не накуриться? Слушай, ну повезло просто! А? Ключи от дачи дома забыли. Если бы не это, то и не встретились! Какими судьбами ты и вдруг здесь?
Оба затянулись, делая паузу.
– Я уехал учиться в Москву, на следователя. Оттуда переехал работать в Венёв, полтора-два часа езды отсюда в Тульскую область. Вот там и застрял. Родители у меня разбились, Люсь, в автокатастрофе, вот что.
Печаль пробежала по его лицу и перебежала к собеседнице.
– А у меня мама умерла. Заболела и умерла. От герпеса, представляешь?
Он вздохнул и сочувственно покачал головой. Потом словно стряхнул с себя грусть и пробуждающимся к жизни голосом спросил:
– Да как ты сама?
– После школы подалась в официантки. Там, в ресторане, и познакомилась с Эдиком, влюбилась, вышла замуж, родила вот ему парочку охламонов. Сейчас в ресторане работаю хозяйкой зала. Привлекаю, так сказать, клиентов. Они и раньше привлекались, когда я официанткой была.
– Ещё бы! Я не вылезал бы из твоего ресторана! Такая красотка! Никогда не подумаешь, что мать двоих детей. Небось, замучили мужики домогаться?
– Да ужас! Замучили! Чем быдлее, тем больше лезут. Будто они в моём вкусе!
– А в твоём вкусе, – выдыхая дым, изрёк Палашов, – чтобы красавец, да ещё и готовил!
– Да, повезло!
– Вы очень красивая пара. Просто лебединая какая-то.
– Он, кстати, дома-то не готовит ничего. Так на работе устаёт, что готов мириться с моей полуфабрикатной стряпнёй.
– Вот так! Сапожник, как всегда, без сапог!
– Мужики, Женьк, достали! Один раз чуть не изнасиловали, представляешь? Еле вырвалась и убежала.
– Пытаются силой взять то, что добром никогда не светит.
Людмила улыбнулась и лукаво и так заманчиво, покручивая сигареткой в красивых пальцах, сказала:
– Ну, тебе бы, Женька, я дала бы…
– Заткнись! – смехом сказал мужчина. – У тебя вон, муж в машине сидит! И ещё парочка глазастых симпатяг. Ему и давай. Я замужних не беру. Я не женат, и мои все свободны, ясно?
– А жаль… – пожала Люська плечами и состроила смущённую мину на лице, будто ей неловко. – От лакомого кусочка отказываешься, Палашов. И меня обламываешь. В кои-то веки встретила достойную кандидатуру в любовники, и тут на тебе, облом!
Палашов повёл бровями и приглушённо спросил:
– Ты что это сейчас серьёзно мне переспать предлагала?
– Да нет же! – улыбнулась Людмила. – Пошутила!
– Уф! – Палашов провёл сверху вниз левой рукой по лицу. – А я уж было подумал, что зря в детстве за тебя по морде получал!
– Нет, нет, напротив, это очень поучительно было для меня, да и для всех, по-моему.
– Я, Люська, такой лакомый для себя кусочек встретил! Сделала меня немощным для всех других женщин. Никого не хочу больше, только её одну.
– Ух ты! Кому же так повезло?
– Да есть одна такая, невинное дитя.
– Целочка, что ли?
– И да, и нет.
– Загадками говоришь, Палашов! Так ты не сказал, какими судьбами ты здесь?
– Да по делу я здесь, по делу, по работе.
– А-а! – понимающе протянула она. – Телефончик мой запиши и больше не теряйся, понял?
Он приклеил сигарету к уголку рта, достал записную книжку и записал её номер телефона под диктовку. Убрал книжку с ручкой и взял сигарету между пальцами правой руки.
– Пойду, отвешу поклон твоему благоверному.
Палашов обошёл докуривающую женщину и прямиком направился к водительскому месту. Он перехватил сигарету в левую руку, открыл дверь, предложив рукопожатие.
– Евгений, Люсин одноклассник. Не виделись с ней, как школу закончили. Извините нас за зрелище, и – что я вас задержал!
Мужчина ответил крепкой хваткой, вышел из машины и заговорил низким бархатистым голосом:
– Эдуард. А вы Палашов. Она мне о вас рассказывала, как вы на её жизнь повлияли.
– Да, это моё хобби – влиять на жизни. – Палашов шутливо поморщился. – Не ругайте её, хорошо? И берегите! Вам повезло, такая женщина не каждому достаётся.
– Да, – многозначительно ответил муж. – Я засыпаю и просыпаюсь с мыслью об этом.
– И любите почаще, а то что-то она изменять вам порывается.
– У неё каждый день есть такая возможность… Но я приму к сведенью.
Палашов подвинул Эдуарда и заглянул в машину к мальчишкам:
– Привет, архаровцы29! Не болейте и слушайтесь мамку!
Мужчина подмигнул ребятишкам, старший кивнул в ответ, а младший смущённо улыбнулся.
Мамка тем временем подслушивала и наблюдала. Одноклассник ещё раз пожал руку мужу, и тот сел в машину, давая им возможность спокойно попрощаться.
Палашов взял у неё окурок, потушил оба о резину своей машины, наклонившись, открыл дверцу и, дотянувшись, положил в пепельницу. После всех этих действий он предстал лицом к лицу с Людмилой.
– Давай, Люсь, прощаться. У тебя, кстати, улётный мужик! Не потеряй его! Лучше научи, как доставить тебе маленькие радости и почаще шали с ним. Вы отличная пара! И мальчишки чудесные! Поздравляю!
Он шагнул к ней и обнял ненадолго, не зная, увидит ли когда-нибудь её или нет, позвонит ли. Отступив, заметил, как блеснули слезами её глаза, сказал:
– Не кашляй! Всё, чеши отсюда за своими ключами от дачи! Пока!
– Удачи тебе с твоим лакомым кусочком! Не пропадай, Палашов, слышишь?
Он пожал плечами. Она развернулась и поцокала каблучками к подъезду. Надо же такое совпадение: Рысев и Люська в одном доме! Благодарение Богу, теперь он знал, что всё у Люськи хорошо. Иногда стоит просто поверить в человека.
III
Май 1986 года.
Люська постаралась как можно тише закрыть дверь. С кухни прорывался пьяный смех матери и говор мужских голосов, сигаретный дым и запах алкоголя. Девочку передёрнуло. Ей не хотелось вникать, о чём говорят эти поднадоевшие мужские голоса, и она не прислушивалась. Поставила портфель в углу прихожей и хотела незаметно проскользнуть в комнату, но тут матери зачем-то вздумалось выйти в коридор. Она была при параде: в кричащем макияже и с пышной укладкой платиновых до плеч волос. Только тщательно спланированный облик был уже весьма потаскан. Волосы кое-где всклокочились, кое-где распались на сосульки. Лицо размазалось и съехало, напоминая клоунскую маску. «Ой, мамочка!» – воскликнула про себя Люська. Завидев дочь, мать вся как-то оживилась и воскликнула, извергая ей в лицо так, что зашевелились кудряшки вокруг лба, смрадные алкогольные испарения:
– Люська, доченька! Как вовремя ты пришла!
Мужчины присутствовали в их доме всегда, много и разные, и Люська не только не знала отца, но и не была уверена, знает ли даже сама мать, от кого из залётных принцев она её нагуляла. За излишне пылкую любовь они платили ей, кто кошельком, кто подарком, кто каким-нибудь делом или услугой. Благодаря этой непотопляемой лодке любви жизнь матери и дочери держалась на плаву. Случалось, что мужики эти лапали и девочку, но мать активно защищала её от притязаний, пока она оставалась малышкой. И даже вышвырнула парочку очень настойчивых, оставив ни с чем. Но малышка выросла в тринадцатилетнюю худенькую с полупрозрачной белой кожей курчавую девушку, и у матери появились на неё кое-какие планы. С такой внешностью девчонка далеко пойдёт и сможет приносить доход не меньше материнского. Все эти платьица, юбочки, туфельки, туалетная вода и помада не так уж дёшево ей обходятся. Пусть дочурка потрудится немного и заработает на себя сама, а там, глядишь, войдёт во вкус и ещё мать прокормит. Это Люська узнала чуть позже.
Мать взяла дочь за руку и со словами «Пойдём, принцесса моя, я тебя с кем-то познакомлю!» ввела в кухню. Раньше мать не проявляла желание познакомить дочку с кем-нибудь из ухажёров, и от неожиданности девочка не успела даже ничего возразить. Четыре пары мутных несытых глаз уставились на неё. На столе стояли бутылки с пивом и вином. По сему видно было, что это весьма изысканные кавалеры. Некоторые мамочкины приятели предпочитали водку.
– Вот она, моя красавица! – сказала женщина, подталкивая девочку к столу. – Присядь, дорогая, выпей винца.
С этими словами мать выдвинула ей табуретку и посадила, слегка нажав на плечи. Люся не знала, что и думать. Они никогда это не обсуждали. Девочка надеялась, что мать растит её не себе на смену, а для другой жизни.
– Это Анатолий, а это Пётр, – мать показала сначала на того, что выглядел шире и старше, затем на того, что был симпатичнее. На лице Петра обозначилась слащавая плотоядная улыбка.
– Петенька тебя покатает на мотоцикле. Правда, Петь?
– Да, тебе понравится, Люсечка, не сомневайся. Не смотри, что я чуть-чуть подзарядился, я ещё практически трезвый.
– Только привези мне её обратно, Петя, понял? – строго наказала мать. – И кольчугу не забудь!
– Да, Викуся, не беспокойся!
– И будь поласковее! Ты пей, Люсь, пей!
Девочка поднесла дрожащею рукой бокал к губам и отхлебнула немного. Вино тепло и непривычно опалило рот, оставляя приятное послевкусие, и Люся отхлебнула ещё глоток. Может быть, они просто покатаются и всё? – понадеялась девочка. Не может же мать взять и так просто толкнуть дочь в объятья какого-то едва знакомого рокера30, пусть и симпатичного. Люся никогда прежде не видала этого Петю. Она быстро глянула в его лицо. Немного опухшее, с щетинистыми щеками, порочными губами, мутными голубыми глазами, оно всё же показалось ей приветливым, хотя и с какой-то скользкой улыбкой.
– Выпей ещё, Люся, и пойдём, – ласково предложил Петя, и показался девочке даже милым.
Он встал довольно-таки твёрдо на ноги и ждал, пока Люся пригубляла, не поднимая глаз, бокал. Первый раз выпив больше одного глотка, она быстро пьянела. Вино уже расплющивало мысли и играло с настроением.
Когда она всё-таки поднялась из-за стола и пошла, Пётр не притрагивался к ней, и это обнадёживало. «Сейчас прокачусь с ветерком и домой», – надеялась она. Оказывается, это их пару мотоциклов видела девушка, недавно входя в подъезд. «На каком из них поедем? На красном? На чёрном? Если на красном, я его поцелую в щёку, когда вернёмся», – загадала Люська.
Они спустились. Он завёл красный. Люська осталась довольна. Почему она не переодела это дурацкое школьное платье? Она представила голые коленки на прохладном майском ветру и улыбнулась. Пётр сел поближе к баку. Он не видел, как глупо она задирает ногу, чтобы усесться сзади, как выглянули на секунду простые советские трусики. Она взялась за его куртку по бокам. Вино пьянило, мотор оглушал. Они рванули с места, и Люська чуть не слетела. Она обхватила Петра руками. Кто-то из знакомых видел её, но она даже не запомнила кто. Восхитительный ветер слизнул все выбивающиеся из причёски-баранки, торчащие кудри. Как романтично – она на мотоцикле с небритым взрослым парнем! Завидуйте, девчонки! Они обгоняют машины на раз-два! На светофоре Люська подтянула платье к коленям. Водители глазеют на неё! И снова понеслись. Ух! Они выехали за черту города. Свернули куда-то и вскоре по просёлочной дороге углубились в лес. Там и остановились, заглушили мотор. Лес принял их в умиротворённые влажные объятия. Издалека шипела трасса, над головой шептали сосны. Надо же, такое приключение с ней! Вот так мать! Другая бы убила, если бы узнала, а эта сама разрешила сесть с мужиком на мотоцикл. Люська потёрла зачесавшиеся вдруг коленки.
– Приехали. Слезай! – обернувшись, приказал Пётр. Она неуклюже соскользнула с сиденья.
Он перекинул ногу и встал возле неё, поставив мотоцикл на подножку. Молча внимательно посмотрел в лицо. Глаза его как будто просветлели и стали какими-то внимательными и строгими. Он потянулся ей за голову и развязал коричневый в тон платью бант.