Палашов ушёл к столику писать записки. В традиционный список о упокоении он включил Ивана (Ванечку Себрова). А в записку о здравии добавил Марью Антоновну, Галину Ивановну, двух Людмил (Люську и Милу), Любовь и, поколебавшись, самого себя. Всё-таки теперь он дал такое обещание, для выполнения которого здоровье ему ох как понадобится! Он представил Марью Антоновну, как ей сложно попасть в церковь, чтобы помолиться о сыне, и, когда подавал записки, заказал Ванечке Сорокоуст о упокоении.
Он ждал, стоя позади всех прихожан лицом к алтарю, конца службы и бабу Лиду, которая молилась и потом подавала записки.
«Господи, прости меня грешного! Вразуми Глухова, Господи! Вразуми всех этих бедных, глупых детей! И спаси и сохрани Милу Кирюшину! И Марью Антоновну! И Любушку! И Кирилла Бургасова! И всех, кого я люблю! И всех, Боже, кого любишь Ты! И выведи всех, кто заблудился! И дай утешение всем огорчённым! И дай нам мир, Господи, свет и добро!»
Так молился следователь, который не знал ни одной молитвы, кроме двух-трёх фраз из «Отче наш». Потом вместе со всеми подошёл приложиться ко кресту в конце службы и сам для себя неожиданно попросил милостивого батюшку, который тут же узнал его: «Я собираюсь сделать одно важное дело… Благословите меня, честной отец!» Палашов склонился перед священником, и тот, сотворив крестное знамение и возложа ему руку на голову, произнёс: «Благослови тебя Господь!»
Ехать до дома им с бабой Лидой было меньше пяти минут. Он довёл старушку до квартиры и велел ей взять столько яблок из пакета, сколько она захочет. Она взяла несколько штук.
– Спасибо, соколик мой! Зубов-то у меня нынче нету!
– Я пойду, баб Лид! – он поцеловал старушку в морщинистый лоб и начал подниматься наверх.
VII
Палашов вошёл домой, кинул ключи на тумбочку, поставил чемоданчик и пакет с яблоками на пол. Навстречу ему с кухни выскочила Люба в переднике, в светлом шелковистом халатике, с неизменным высоким хвостом на макушке.
– Женька! – радостно воскликнула она.
Он обхватил её за плечи, чуть нагнулся и прижался кудрявым лбом к её разбросанной надвое челке, чтобы, по сути, избежать поцелуев.
– Любушка, дорогая моя, – заговорил он спокойно, тихо, но твердо, – ты не поверишь, я влюбился в сопливую девчонку. Понимаешь? Я в л ю б и л с я. Да, это не проверенное временем чувство, но оно очень сильное. Поэтому я не могу продолжать жить с тобой, как бы дорога ты мне не была. Это нечестно. Понимаешь?
Он видел, как неловко, несмело сползла улыбка с прелестного родного лица. На глазах её сверкнули слёзы. Женщина резко освободилась от него.
– Чёрт! Палашов, прямо с порога, а! Иди ты в задницу со своей честностью!
– Неужели лучше быть обманутой овцой при мужике, который тебя и не хочет больше?
Она занесла руку, чтобы ударить его, но Палашов спеленал её всю своим телом насколько возможно и крепко прижал к себе. От неё аппетитно пахло жареной картошкой и тушёным мясом. Через аромат вкусностей просачивался восхитительный женский душок. Её гнев распирал его объятия, но он не позволял им раскрыться. Тело предало его, подняв перст, указующий на всё ещё желанное существо. Когда она обессилила от борьбы и невыплеснутого гнева, он заговорил.
– Чувствуешь? Плотью я всё ещё твой, но все мысли мои там. Хочу, чтобы наши с тобой отношения перешли на новый виток. – С каждым словом голос его становился всё мягче и переходил в шёпот. – Давай будем друзьями. Ты мне очень дорога. Не хочу тебя терять…
Она отстранилась, чему он уже не препятствовал, и поглядела на него слепыми от слёз глазами.
– Я не готова, – всхлипнула она.
– Знаю. Я буду ждать, сколько понадобится.
Он провёл рукой по её щеке, а потом по волосам.
– Какая же красавица… Только не вздумай сегодня уходить. Я тебя не отпущу. Буду лежать под дверью, как верный пёс.
– Женечка, но как же так?
Он пожал плечами. Сожалеющий о проказах пёс.
– Я ничего не могу поделать. Такое первый раз со мной, ей-богу.
– Сколько ей лет?
– Восемнадцать. Но неужели ты хочешь говорить о ней?
– О! Какая молоденькая! Я пытаюсь представить и понять.
– Понять то, что я и сам понять не в силах.
– Ладно. Если ты меня не отпускаешь и не выгоняешь, пойдём ужинать. Я так старалась… Хотела тебя порадовать… Не знала, правда, когда ты вернёшься. Но видишь… Мой руки.
Через десять минут Евгений Фёдорович сидел за столом в домашних трениках и футболке, умытый и причёсанный. Он смотрел на Любу влюблёнными телячьими глазами, забывая поглядывать в тарелку. Дожевав очередной кусок мяса, он неожиданно горько воскликнул:
– Какая же ты красивая! И ужин обалденно вкусный! Господи!..
Люба, снявшая передник, наблюдающая его неизменно превосходный аппетит, с надеждой зацепилась за его слова:
– Я буду ждать тебя. Вдруг с этой девчонкой ничего не выйдет. Я всегда буду под рукой.
– Нет, нет и нет. Ни в коем случае! Роль запасного аэродрома не для тебя. Ты рождена для счастья. Для настоящего семейного счастья, а не для тайком украденных счастливых минут.
– Я не смогу… я не хочу… без тебя.
– Глупости. Всё проходит. К тому же я с тобой. Ты со мной. Я хочу видеть тебя счастливой!
Евгений Фёдорович оставил тарелку, подошёл сзади и обнял её за плечи.
– Любушка… Любушка…
Плечи её вздрагивали – она тихо плакала.
– Расскажи! – попросила она, шмыгая носом.
– Свидетельница убийства. Незавидная роль. Зовут Мила.
Палашов поцеловал макушку и вернулся за стол.
– Откуда она?
– Москвичка.
– А!.. Она красива?
– Больше внутренней красотой.
Люба немного успокоилась. В ней просыпалось женское любопытство…
Полупрозрачное, сияющее, обременённое большим животом женское тело распято наподобие Христова, но нет ни креста, ни гвоздей. Лица он не видит, но уверен – это Мила Кирюшина. С разных сторон к ней тянутся грязные липкие бледные руки. Они похожи на ветви мёртвых деревьев, простёртые к небу. Он замечал их в пути, разделяющем их с Милой, как пропасть. Эти руки трогают её за грудь, бёдра и даже полное чрево. Всё в нём восстаёт против этих прикосновений. Он хватает мерзкие руки и отталкивает прочь, бьёт по ним, но в это время появляются новые и повторяют действия предыдущих, и он не успевает разделаться с ними. Через несколько минут безуспешной борьбы Евгения начинает охватывать паника, она усиливается, он не выдерживает и кричит от бессилия. Он не помнит, чтобы когда-нибудь так кричал. Впервые узнаёт, на что способны его лёгкие и голосовые связки.
Он видит перед собой лицо Любы – и это уже не сон. Её плохо видно в темноте. Да, он поел, принял душ, и они улеглись спать на диване. Какое-то калиновое удовольствие – лежать с женщиной в одной постели и знать, что больше она не твоя, и не сметь обнять и утешить. Она с беспокойством и удивлением гладит его по щеке.
Палашов порывисто обнял её, притянув к взволнованной груди, замер. Она пахла сном, теплом, уютом, обещанием быть покорной и верной.
– Как же хорошо, что ты здесь, – сорвалось с языка.
– Первый раз слышу, чтобы ты разговаривал во сне, да ещё кричал, – шептала женщина ему в ухо. – Ты видел кошмар?
Он отпустил её, взял за руку и как будто нырнул назад в себя, в свой сон.
– Я боюсь, не смогу защитить её. Не смог же я защитить отца и мать. И этого мальчика, Ваню Себрова.
Он не замечал, что больно играет костяшками её пальцев. Вдруг рука его замерла и ослабла. Губы дёрнулись в улыбке, которая как птаха, тут же спорхнула.
– Она такая сладкая и колючая… Малина. Весь издерёшься, пока насладишься. А я, как неповоротливый медведь, – больше истопчу, чем съем. Наивная – сил нет! И так легко, кажется, её опорочить, так легко опорочить, отнять чистоту и наивность. Сколько мужиков не прочь отведать её соков, осквернить её тело! Я, чёрт возьми, в их числе. Только тела мне мало, я хочу ещё душу. Душа светла, тепла и наивна. И я не могу защитить…
Палашов поднял глаза на Любушку и по изломленной брови угадал боль. Снова вжал её в грудь, гладил по накрывшим его каштановым распущенным волосам.
– Прости меня, дурака. Который час?
– Около четырёх утра, – буркнула ему в грудь Люба.
– Значит, можно ещё посмотреть продолжение?
Он перекинул женщину на бок рядом с собой и блаженно зарылся лицом в её волосы. Ему стало так жаль с ней расставаться! В ней есть что-то жутко родное и симпатичное. Что-то своё, освоенное, что хотелось бы сохранить навсегда. Как бы там ни было, она владела частью его уставшего сердца.
Любушка потянула к нему лицо для поцелуя. Евгений ласково улыбнулся, но уклонился от её зазывных губ.
– Два чудесных месяца с тобой – подарок судьбы. Я их не забуду.
– Ты забудешь, – вздохнула женщина, скользя ладонью по его груди к плечу, – ты уже забыл. Ты ведь никогда так не кричал, а из-за неё вдруг – на. Эта девчонка выживет меня даже из твоей памяти. Эх, Женька, Женька.
– Эх, Любашка ты моя дорогая. Какой же я дурак, сам себе противен, но нельзя мне с тобой оставаться. Это же преступление получится. Я же… Я же нестерпимо хочу быть с ней. А ведь ты моя славная, хорошая. Я думал о тебе, о маме. Ты бы ей понравилась. Очень понравилась. И зря ты не веришь… я тебя никогда не забуду. Даже когда стану старым маразматиком. Обещай позвать меня на свадьбу.
– Я думала, ты позовёшь меня на нашу свадьбу. А так – какая свадьба?
– Просто пообещай, ладно? Поверь мне.
– Хорошо, обещаю, хоть и не верю ни одному твоему слову.
– Спасибо. А теперь давай поспим. Это наша последняя, такая странная ночь вместе.
Она плакала не в силах сдержаться, а он нежно гладил её по спине, пока она не устала и не забылась сном.
Такие странные выдались дни: там девчонка плакала о другом, а он утешал её, тут женщина плачет из-за него, и он же пытается утешить. Время женских слёз, время носовых платков. А всё Тимофей с Ванькой. Устроили ему эту слёзную симфонию. Жил бы он сейчас и думал, что лучше, чем с Любушкой, и быть не может. И не было бы для него ни колдовских зелёных глаз, ни пшеничных волос, ни Милиных сладких пальцев и губ, ни жуткого волнующего сна.
Прямо завтра он должен непременно взглянуть в мутноватые глаза Глухова – этого нарушителя спиридоновского и его, палашовского, спокойствия. «А жалко парня, и Любку мою жалко! Но больше всего боюсь за Милку!»
VIII
Люба была наделена утончённой красотой, пожалуй, с рождения. Отмечали её внешность и в детском саду, и в школе, и в училище. Но общество, в котором она росла, было настолько здоровым, что красота ценилась там в человеке в десятую очередь, поэтому, осознавая свою привлекательность, Люба не сосредотачивалась на ней и относилась к ней по принципу: ну, есть она и есть. Тем не менее, власть очарования незаметно брала своё.
Младшая сестра девушки, напротив, была полновата и простовата. И в то время, когда Люба отваживала очередного из многочисленных кавалеров, Ася была непритязательна, остановилась на одном и, не ожидая милости от природы, вышла замуж и родила Стёпика. Мужа она с успехом прибрала к рукам, и семейное счастье строго ею ковалось и дозировалось.
Любаня же с первым рассталась из-за удушливого запаха от его ног, со вторым, когда он нахамил пожилой женщине в автобусе вместо того, чтобы уступить ей место. У третьего имелись отвратительные усы, которые Люба не собиралась терпеть, а он упорно отказывался сбривать. С четвёртым пришлось порвать, потому что не в её силах было побороть искушение прямо при нём познакомиться с пятым. На поверку пятый оказался нудноват, хоть и было романтично оставить ему тогда на столике в кафе записочку с номером телефона. Шестой был слишком мелочным, седьмой зациклен на себе. От восьмого был толк: она наконец-то познала кое-какие плотские радости, коих была лишена раньше, – но, к сожалению, быстро прискучил. С девятым Люба продолжила совершенствовать новое для неё мастерство, но он был настолько мастеровит, что практиковался и с другими женщинами за её спиной, что, конечно же, её не устроило.
Десятый привлёк женщину приглушённым, но напористым голосом, в котором присутствовала низкая стальная нота. К тому же он прекрасно подходил к её высокому росту. Не надоедал, потому что мало бывал дома из-за высокой занятости. Неизбежно доставлял ей радость своим присутствием. Он не баловал её, но и не скупился. Умело пользовался своим внушительным телом, завораживал жаждущим взглядом. Она купалась в его ласке и внимании, когда он находился рядом. Он был чистоплотен, вежлив, не усат. При нём невозможно стало засматриваться на других мужчин. Он часто шутил, не болтал о себе без умолку. Самозабвенно брал её в постели и безоговорочно принимал её инициативу. Правда, он курил, но в том, как он это делал, была какая-то изюминка. Порой он приходил домой какой-то расхристанный – из-за работы. Но она знала, как с этим бороться. У него имелся чудаковатый товарищ, но в этом товариществе скрывалась какая-то немыслимая сила. Люба была готова позавидовать сама себе и решила остановить выбор на нём. Её удивляло, что он всегда смотрел на женщин, снова и снова смотрел на них и после этого переводил на неё благодарный трогательный взгляд. Он тянул из неё жилы, сплетал со своими и с лихвой возвращал обратно.
Вот только незадача: когда Люба опрометчиво влюбилась в него по уши, он пришёл и прямо с порога честно признался, что встретил другую.
***
Наутро, пока Палашов, обмотав бинт целлофаном, блаженствовал под тёплым душем и сбривал щетину, Люба, не простившись, ушла. Мужчина узнал об этом, кликнув с порога ванной:
– Любушка!
Ответом ему была тишина, а в жизни его вновь повеяло осенью и одиночеством.
Сегодня он надел серо-синюю форму. Мужчины не плачут. Но ведь знаем же, что плачут. Поэтому добавим: волевые мужчины не плачут. Долг зовёт. А как же: никто никому ничего не должен? Но как-то так получилось, что он задолжал, с тех пор неустанно этот долг отдаёт. Каждодневный акт доброй воли. Забудь себя и трудись во благо других. Сжал зубы и в полной боеготовности погнал «девятку» на улицу Свободная. С Кириллом столкнулись в коридоре, сцепились в крепкое рукопожатие, прислонились правыми плечами – скупой вариант объятий.
– Как сам? – опередил Кирилл.
– Время потратил не напрасно, – кивнул Евгений на пополнившуюся папку под мышкой. – Не баловался тут без меня?
– Ну что ты!
– Если есть желание, пойдём вместе к Лашину, послушаешь мой отчёт.
– Он ещё не прибыл.
Они зашли вместе в кабинет Палашова. Прямо – окно, слева – стол, напротив стола – шкаф, рядом со шкафом – старенький сейф. Евгений шлёпнул папку на стол, пакет с яблоками поставил рядом, предложил Бургасову угоститься. Тот взял одно.
– Как твоё дело с кражей скота?
– Да упёрся этот Евграфов, как баран. Не идёт в сознанку.
Кирилл со смачным хрустом откусил добрый кусок и принялся жевать.
– Всё равно ехать в СИЗО, давай я с ним потолкую.
– Пожалуй, попробуем вместе.
Палашов снял китель и повесил на спинку стула.
– Что, дороговато поездочка встала? – поинтересовался Кир, подметив повязку под рукавом рубашки.
– Да, ничего себе поездочка вышла. Привет из Москвы привёз.
– Что же такое случилось? – проявлял нетерпение Кир. – Шальная пуля?
– О! – Палашов мечтательно воздел глаза к потолку, подыгрывая ему.
Тут заглянул смурной Лашин, смыв своим возникновением сию картину. Кирилл положил на стол откусанное яблоко.
– Здорóво, мужики! Оба здесь? Палашов, ко мне.
И тут же растаял в дверях, как мимолётное видение. Мужчины обменялись кивками и отправились за начальником. Вперёд – Кир, за ним, прихватив документы, – Евгений.
– Приветствую, – вошёл и сел за длинный стол Кирилл.
– Утро доброе, тёплое… Что стряслось? – сознательно превышал полномочия Палашов.
– Дочь замучила, – прямо в лоб ответил Леонид Аркадьевич. – Да ничего, сейчас развеюсь.
Евгений многозначительно посмотрел на Кирилла, который в свою очередь всем видом ответил: «И что ты на меня так смотришь?»
– Ладно. Время дорого. К делу. Где тебя носило, солнце моё?
Палашов сел через угол стола от Лашина.
– Всё, как вы думали. Десять человек. Восемь детей – свидетели и участники убийства. В разной степени они участвовали в насильственном удержании Себрова. В ту ночь они устроили коллективную оргию. Мне, можно сказать, случайно подвернулась девчонка, которая спала в эту ночь с Себровым.
«Золото моё», – с тоской подумал Палашов.
– Она мне всё рассказала. Оказалась там случайно. Никакого насилия по отношению к мальчику не применяла – уже подтверждено свидетельствами. Питала к нему самые нежные чувства. Хорошая девчонка, попавшая в сложное положение. Это она его развязала, а потом, утром, подбила бежать. Никто из них не подозревал, что всё трагически так закончится.
– Ну а корова? Она-то здесь при чём?
– Она могла пасть жертвой ревности и мести, да парень оказался слишком добр – мухи не обидит. Есть ещё одна участница – Олеся Елохова – соседка Глухова. Пятнадцать лет девчонке. Себров был в неё влюблён, а Глухов, недолго думая, соблазнил дочь собственного приятеля и грязно ею пользовался. А так как парень глаз с неё не спускал, то он и прознал про то. Это и стало причиной эпизода с коровой. Такие вот пироги… Глухов хотел взять всю вину на себя, прикрыть этих детей и скрыть преступные взаимоотношения с малолеткой. Больше, кажется, ему скрывать нечего.
– Так, так… А ты как узнал?
– Ваня перед смертью и перед тем, как начать добровольно в сене кувыркаться с Кирюшиной, ей об этом рассказал. А она всё открыла мне.
– А в Москву ты зачем попал?
– Решил помочь девчонке – Кирюшиной. Отвёз её домой к матери, а то маялась она одна со своим горем в Спиридоновке. Мать-то была в городе и ничего не знала.
– Сколько Кирюшиной?
– Восемнадцать.
– Что ж, вполне самостоятельный возраст.
– Простите, что вмешиваюсь, – обнаружил себя Кир. – Расскажи, в какие подвиги ввязался. Он же у нас… Что у тебя там, рана?
Товарищ показал на руку Палашова. Тот кивнул.
– А, это… Так, царапина. Когда в Москве был, повезло встретиться с шайкой ребят, которые у местной ментуры в разработке. Чуть свидетельницу мою не сцапали, представляете?
– Ты что там, в драку ввязался? – строго спросил Леонид Аркадьевич.
– Да какая драка? Чисто самооборона. Они трусоваты для настоящей драки оказались. В общем, я поработал там, в Спиридоновке, с людьми – с матерью убитого, с родителями убийцы, с Кирюшиной и ещё одним свидетелем – Василием Леоновым восемнадцати лет… он подтвердил показания Кирюшиной… с соседкой убитого. На обратном пути в Каширу заскочил и там погуторил ещё с одним участником – Алексеем Рысевым, рыжим дистрофиком. Тот, в общем, не показал ничего нового, кроме тыльной стороны своей жалкой душонки. В его руках был нож, когда другой парень, Денис Певунов, здоровенный детина, мальчишку на этот нож толкнул. Этим Певуновым и надо будет заняться в первую очередь. Он москвич. Потом проработать четырёх девчонок, одна из Балашихи, остальные – с Москвы. И, надеюсь, выманить из Петербурга лучшего друга Себрова – Павла Круглова. Придётся поехать на похороны. Мать Вани дала мне его дневник. Сегодня надеюсь начать изучение.
Лашин открыл ящик стола и вытащил оттуда большой белый конверт:
– Держи подспорье к твоему делу.
Палашов взял конверт и заглянул внутрь – там хранились оперативные фотографии, снятые криминалистом на месте.
– Да, и ещё… – Леонид Аркадьевич снова склонился к ящику, демонстрируя боковые залысины на выпуклом лбу, – …заключение судмедэксперта. Угол наклона лезвия несколько странноват для прямого удара в спину.
***
Палашов и Бургасов колесили по дороге в Новомосковск. Туда был час езды, значит, молодые мужики домчатся минут за сорок. Тонкая струйка дыма улетучивалась в оконную щель. Часть пути протекала по двухполосной в одну сторону трассе. Предстояло краем зацепить Грицовский, а там сойти на узенькую вертлявую дорогу.
– Расскажи подробности по делу о краже скота, – попросил Палашов и затянулся.
– Да всё то же, Жек. Безработица, нищета. У этого Михаила Евграфова – жена и дочь. Представь, мужик толком не работает, а мясо домой здоровыми кусками таскает. Поди жена довольна.
– Блин, мы-то работаем, а на кусок мяса тоже едва зарабатываем. Вот засада-то. Ну, ты ему объяснял про сотрудничество со следствием?
– Объяснял.
– А доказательства какие? Вещь-доки там…
– След его обуви. Земля на его ботинках. Да его сам сторож признал.
– Тем более, зря он так. Как думаешь, уже осознал ошибку?
– Похоже, не совсем, раз не колется. Задумал, видать, прикрыть остальных и сесть один, герой. Если не признается, пойду с его женой разговаривать, все его связи поднимать.
– Как дочь его зовут?
– Наталка.
– Ага.
На подъезде к Грицовскому повернули налево к Новомосковску. После выкрутасов дороги поднырнули под два моста, второй – железнодорожный. А когда по обочине потянулась высоковольтка, Палашов опять заговорил:
– Мне кажется, тебе надо с Сашурой откровенную воспитательную беседу провести. Что она батьку мучает? У тебя же нет на неё видов? Нет. Представь себе лицо Аркадьевича, если ты ему о видах на его малолетнюю дочку заявишь! Мол, буду ждать и вечно любить…
– А так всё хорошо начиналось!
– Я уже слышал недавно эти слова.
И тут же Палашов вспомнил, где сидела в машине та, что их произнесла. Аккурат на месте Кирилла. Вспомнил и её невыносимое хулиганское бедро.
«Мрак!» – только и подумал он, отгоняя от себя этот призрак, а вслух сказал:
– Всё ж таки хорошо там, где нас нет.
IX
Июль 2001 года.
Бургасов видел, как по-особому смотрит Лашин на жену и дочку. Он и жена рядом напоминали двух колобков и странно, что дочка не вышла у них третьим колобочком, а, напротив, была худышкой. Сашура иногда заходила проведать отца, и тогда обязательно пикировалась с Кириллом остротами и дружескими подтруниваниями. Чувство к ней было тёплым и сладким, как парное молоко, словно она его младшая сестрёнка. Но однажды Палашов поведал ему, что Сашура в него, Кирилла Бургасова, влюблена. Молодой мужчина сильно смутился, начал стесняться и избегать девчонки, ведь ей было всего двенадцать лет. Она, напротив, зачастила с приходами, а отец не понимал, чего она капризничает, устраивает сцены, и списывал всё на переходный возраст. Это был случай, когда всезнающий и всепонимающий Леонид Аркадьевич оказался глух к собственной дочери. Женька Палашов на его жалобы молчал, как партизан, утаивая очевидную ему причину.
Палашов же смотрел особенным взглядом на всех без исключения женщин. Кирилл не мог определить, что именно этот взгляд выражал, но списывал его на голодание по женскому обществу. Он прекрасно понимал, что Жека совершенно один – ни матери, ни сестры, ни жены, ни дочери. Единственная тётка и та – далеко.
У Палашова вообще был особый взгляд. И особая манера поведения. Он смотрел, вёл себя и разговаривал так, будто всё происходящее вокруг само собой разумеется, что по-другому и быть не может, что в данных обстоятельствах естественно ему всё рассказать, показать, что он всегда и что бы ни случилось на твоей стороне. Он давал людям такую установку, располагал к себе, умея подобрать нужное слово или промолчать. Это поведение не было какой-нибудь вымученной продуманной тактикой, оно было естественным, как дыхание, сон, испражнение. И никогда Кир не видел его равнодушным, безучастным или жестоким. Он жалел людей, даже самых тупых и говнистых, и изо всех его сил старался понять в каждом конкретном проявлении. Жека давал им больше времени, если это требовалось. Всегда старался дать им надежду. Он никогда не выслуживался, не пытался кому-то что-то доказать, преследовать какую-то личную выгоду. Порой он доходил до самоотречения. Не будь всего этого и какой-то нечеловеческой внутренней силы, он бы давно бросил своё неблагодарное занятие.
Один раз, когда Кирилл закончил дела в судмедэкспертизе и ждал Жеку, ему представился случай заговорить с молодой медсестрёнкой. Он принялся её окучивать, и дело шло успешно. Но тут подоспел Палашов и в одно мгновение разрушил все его чары просто своим присутствием. Он не подал виду, как огорчён. Даже влюблённая в него Сашура менялась в лице, стоило к ней приблизиться Палашову. Он постоянно чувствовал себя в тени старшего товарища, хотя дела вёл не хуже. Подумаешь, чуть ниже, неприметнее, темноглазее, не такой шутник, зато плечи такие же крепкие, взгляд твёрдый, воля стальная, по зубам может дать не хуже, да и по части женщин не плох, вроде бы не от чего страдать самооценке. И всё же Палашов его затмевает. Особенно в глазах женщин.
Отношения у них дружеские, доверительные. Кир не выдержал и поделился с Жекой беспокойством, открыто признался сопернику, что проигрывает, на что тот ответил:
– Прости, дружище. Ничем не могу тебе помочь. Это совершенно неконтролируемый процесс, сродни какому-нибудь торнадо. Неужели ты думаешь, мне хочется влюбить в себя всех женщин? Мне приятно, что я им симпатичен, но не более того. Поверь, найдётся такая, для которой ты будешь единственный. Бродит просто где-то пока, не знает, что её Кирюха тут мается.
Месяц назад совершенно стихийно Жека предложил ему составить компанию, когда выдалась возможность встретить «самую обворожительную» женщину Венёва с работы. Недолго думая, Кирилл согласился. Любопытно всё-таки, кто сейчас подкаблучивает занятого следака. Ему со своего места, ох, как хорошо известны трудности таких взаимоотношений!
И вот они отправились на Кольцевую улицу в пекарню. Женщину о встрече не предупредили. В здании пекарни в небольшом помещении приютился магазинчик с хлебом, пирожками и кое-каким избранным тульского производства провиантом. В нём мужчины прикупили по самсе с курицей, вышли и встали в сторонке у забора поджидать подругу. Пока женщина, очевидно, собиралась домой, мужчины подкрепляли силы произведёнными ею вкусностями. Вот только курицы в той самсе почти не оказалось, хотя в названии её наличие чётко значилось. Помимо чёрного перца с луком прослеживались, как иногда пишут на упаковке, «следы» курицы в виде хрящиков и жил. Получалось, они ели не самсу с курицей, а самсу со следами курицы и кунжутом.
– Вот так всегда, – ухмылялись они, – напишут одно, а подадут другое.
Едва они закончили шевелить челюстями, как на выходе из пекарни показались две женщины.
– А вот и моя Любаня, – пробормотал Жека, и почему-то эти слова встревожили Кирилла. Он посмотрел на товарища, пытаясь понять, которую из двоих тот имеет в виду. Он смекнул, что Палашов смотрит на невысокую пышную крашеную блондинку, а потому решил присмотреться к её напарнице, высокой худощавой шатенке с разметавшейся от ветра чёлкой. Вглядываясь в лицо, он размышлял, не мог ли видеть её раньше, ведь Венёв – некрупный городишко.
Когда она заметила мужчин, глаза её просияли, остановились на Жеке. Вот так, он ошибся. Любаней оказалась вот эта красотка, на которую он бы с радостью запал, не будь она Любаней.
– Вот, Светик, это мой Женька, – сказала шатенка приподнятым голосом, приобнимая Палашова и целуя в щёку. – А это…
Она озадаченно повернулась к Кириллу.
– Кирилл Бургасов, его коллега, о котором он, вероятно, не раз рассказывал, – подсказал Кир.
– Очень приятно, мальчики. Но я побегу, а то мне ещё Борьку из садика забирать, – приветливо и торопливо промолвила Светик с улыбкой, и действительно скорёхонько засеменила в сторону улицы Белова.
– Ну что, мальчики? – по голосу женщины чувствовалось, что сюрприз Палашова удался.
И в Кирилле будто правда очнулся мальчик, и он, пустив в грудь побольше воздуха, неожиданно даже для самого себя спросил:
– Что это, Люба, у вас в самсе совсем нет курицы?
Палашов постарался запрятать подальше рвавшуюся наружу скользкую улыбочку. Люба посмотрела внимательно, как смотрят строгие умудрённые женщины поверх очков, и ответила жутко притягательными пухлыми губками:
– Когда начальство курицу даст, тогда и будет вам в самсе куриное мясо.
При этом она смахнула Кириллу с уголка рта крошку, которая там так некстати прилепилась, изящным мизинцем. Больше ничего делать не потребовалось, потому что этим непроизвольным жестом она отняла у Бургасова его пустое глупое сердце, чтобы заполнить его собой и царствовать там безраздельно. А рассмеявшийся Палашов спросил:
– Идём домой?
– У тебя на кухне только две табуретки, – возразил страшно смущённый Кирилл.
– У меня ещё стулья есть. Вполне транспортабельные.
– И широкий диван! Но это вы как-нибудь без меня.
Господи, ну кто его за язык-то тянет?
Люба снова посмотрела на него взглядом учительницы, которая недовольна проделками нерадивого ученика, и взяла Палашова за руку.
– Пойдём, Жень. Пусть себе идёт домой этот чумовой парень. Как-нибудь без него обойдёмся.
Палашов освободился от Любы на минуточку, чтобы выполнить ритуал прощания с Кириллом. В него входило крепкое рукопожатие и плотное мужское касание плечом плеча.
– Бывай, брат!
Эти слова, произнесённые товарищем, будто решётку возвели между ним и Любой: как отбить женщину у друга, тем более у брата? А уж у Палашова ему точно не отбить!
Тогда он развернулся и пошёл прочь, твёрдо намереваясь не искать с полюбившейся ему женщиной встреч. Правда, через пару шагов обернулся.
– А я поговорю с вашим начальством!
– Поговорите, поговорите! А то я сама устала уже воздух сотрясать! Вас они точно послушают!
Больше он её не видел, но его сердце вот уже месяц нет да нет жалобно поскуливало.
X
Август 2001 года.
Перед отъездом Палашов успел наспех привести в порядок томик уголовного дела об убийстве Себрова, написать пару запросов участковому на Глухова и Ваню, отдать в суд ходатайство за подписью прокурора о взятии под стражу Тимофея и снять копии с протоколов. С этими копиями следователь и отправился в следственный кабинет СИЗО.
Пустые серые стены, простой стол с металлическими ножками, два деревянных стула с жёсткими сиденьями, стоящие друг напротив друга через стол. Следователь устроился лицом к выходу. Положил папку с документами на стол перед собой, справа от неё – пачку сигарет с зажигалкой. Он предвкушал, кто сейчас предстанет перед ним. Впрочем, фотографии он уже видел. Их надо будет переснимать. Лицо Глухова на них всё изуродовано оплеухами Марьи Антоновны и Захара Платоновича.
Ждать долго не пришлось. Раздумья прервал скрип и лязг замков и дверей. Спустя минуту конвойный, молодой сбитый парень среднего роста, новенький, Палашов видел его впервые, ввёл подследственного и вышел за металлическую дверь. «Вот он какой ты, Глухов!» Опухоль с лица уже сошла, но по щекам и лбу плавно переливались пятна из трёх, если не больше, цветов: синего, коричневого, зелёного, жёлтого. Было своего рода ребусом отыскать на лице подследственного нормального цвета пятнышко. В левом углу губы кровь запеклась крупной болячкой. Тимофей помедлил у порога. Следователь и заключённый смерили друг друга пытливым взглядом. Палашов указал Глухову на стул. Тот прошёл и сел, сохраняя внешнее спокойствие. Следователь подождал. Сталь глаз пронизывала противника, который также изучал его. Убедившись, что Глухов не собирается первым начинать разговор, делать каких-либо заявлений и признаний, не спеша открыл папку и со дна достал чистые листы бумаги, вынул и бросил на них ручку. После этого взял пачку с сигаретами и протянул обвиняемому: