– Курите.
Тимофей тут же воспользовался предложением и закурил, сузив глаза на следователя. Зажигалка отправилась в пачку.
– Спасибо. – Протянул пачку назад.
– Я следователь. Евгений Фёдорович Палашов.
Глухов кивнул понимающе.
– Итак, Тимофей Захарыч, вы отказались от защитника. Почему?
Глухов кашлянул и ответил:
– На хорошего денег нет, а терпеть какого-то прощелыгу, лезущего тебе в душу, желания нет.
– Мне придётся назначить прощелыгу. Так положено.
– Не смогу сам себя защитить? От чего, от тюрьмы? Хорошо. Поделом. Если моё признание и глубочайшее искреннее раскаяние не могут меня защитить, значит, так тому и быть. Это случайность. Никогда бы я не стал убивать Ваньку Себрова. Я его уважал, любил даже, можно сказать. А сейчас я его ещё больше уважаю. Этот нож, чёрт его дери, я в него воткнул от безысходности. Я кричал, приказывал ему остановиться, пугнуть его собирался, чтобы узнать, зачем же он хотел корову мою порешить.
– Увы… Уважать осталось только память… Длина лезвия девятнадцать сантиметров. Глубина его грудной клетки и того меньше. Нож отлично заточен. Им можно запросто насквозь проткнуть.
– Хорошо подготовился Ванька. Не хотел, наверное, чтобы корова мучилась. А когда я заносил руку, я не думал тогда об этом, командир. Я не собирался этого делать. Я был очень зол спросонья и с похмелья. Я бываю таким по утрам, но в моём саду трупы не зарыты, как видишь. А он, малец этот бестолковый, даже не обернулся на меня. Шёл, будто и не слышит даже. Знаешь, как меня это взбесило? Я уж и не думал ни о чём, как только остановить его. Очень быстро всё происходило.
Палашов тоже закурил. И теперь они сидели в облаке плохо расходящегося дыма в помещении без окон и сквозняков.
– Складно сочиняете, Тимофей Захарыч.
Глухов вскинул на следователя взгляд.
– А ведь было-то всё совсем иначе. Правда? Может, расскажите? Вы себе уже три месяца лишних к сроку прибавили дачей ложных показаний.
Обвиняемый пытливо смотрел на Палашова, словно желая разгадать, что тот знает, раздумывая что говорить. Для следователя было очевидно – мука и сомнения терзают подследственного. Евгений Фёдорович потянул ещё немного, но решил больше не мучить Тимофея:
– Ладно, я рассказываю. Трое свидетелей показали, вы не убивали парня, вы в этой погоне отстали от них, молодых и прытких. И нож из стены вырвали не вы…
– Но ведь если бы не я, – отчаяние прорывалось в голосе Глухова, – то ничего этого не случилось бы. Я удерживал его, я начал всю эту возню, втянул ребят в разборку. И погоню эту начал я. Меня и наказывать за всё. Я, командир, привык отвечать за свои поступки. Я ошалел сперва, когда так всё обернулось. Он упал. Кровь… Я и не сразу понял, что натворил. И до сих пор не понимаю, зачем ему понадобилось трогать корову? Ну, с чего вдруг?
– Теперь вы, Тимофей Захарыч, может быть, расскажете мне, наконец, как всё было на самом деле? Вы же хозяин, а не преступник какой-нибудь. Я видел ваш дом. Честно скажу, внушает уважение. Думайте, Тимофей Захарыч, думайте.
Глухов в очередной раз затянулся. Палашов добавил, выдыхая дым:
– Не всегда же вам всё с рук будет сходить, как со Светланой.
– А… уже напели про неё? Сука она и б…. Если бы ты знал, как я её любил…
– Очень ревностно.
– Ты и за неё меня привлечёшь?
– За неё нет. А вот за другую… Будете рассказывать?
– Нет. Уж лучше сначала ты.
– Не хотите оказать содействие следствию.
– Да плевать мне на это. Шут с ним, с вашим смягчением вины. Рассказывай ты, командир. А я послушаю.
– Сами себя наказываете, Тимофей Захарыч?
– Понимай, как хочешь.
– Тогда, пожалуйста, читайте показания.
Палашов вынул из папки копии протоколов и протянул Глухову. Тот задушил в пепельнице окурок, взял бумаги и начал читать. Пока этот разноцветный вихрастый мужик глотал строчку за строчкой, Евгений Фёдорович не спускал с него глаз, пристально наблюдая за его лицом. Пару раз он ухмыльнулся, потом, дойдя, видимо, до описания убийства, нахмурился.
– Что ж, – почесал он темечко, – я предполагал, что лягушата заквакают.
– Правильно. Кто вы для них, чтобы губить из-за вас жизнь? Вам тридцать шесть, а им… самому старшему девятнадцать. Семнадцать лет разницы. Сейчас они получают урок. Они познают, что жизнь – это не игра, а смерть – реальная штука и ходит вокруг да около. Порой она утаскивает и самых лучших. В нашем случае она была весьма избирательна. – Палашов замолк на несколько секунд, а после продолжил: – Олесе Елоховой пятнадцать лет. Только не говорите, что вы этого не знали.
– Почему же? Знал.
– А что действия сексуального характера с пятнадцатилетними девчонками уголовно наказуемы, вы знали?
– Да.
– То есть, вы осознанно нарушили закон?
– Да, командир, сознательно.
– И скрыли это от следствия?
– Да, это было наивно с моей стороны. Я ведь даже не пытался замести следы их пребывания у меня в сарае. Васька тут же вам всё выложил…
– Правильно сделал. У него жизнь только начинается. Ради чего начинать её со скамьи подсудимых?
– Но он же открыто заявляет, что сам спутался с малолеткой.
– Не волнуйтесь, за это он ответит. А вам сидеть не столько за Ваньку, сколько за Олесю. А друг ваш, Игорь Елохов, выходит, пустил козла в огород. Вряд ли он дал вам отцовское благословение на развращение его дочери. Читайте дальше.
Тимофей зыркнул на следователя, взял следующий протокол и приступил к чтению. Это был протокол якобы допроса Милы Кирюшиной. Документ этот мгновенно уничтожил выражение спокойствия на лице обвиняемого, заменив его тревожным интересом, удивлением, а потом – досадой. В какой-то миг он, нахмурившись, ругнулся. А потом выругался ещё более скверными словами. Когда он поднял мутноватые голубые глаза на следователя, тот сказал:
– Выходит, если он хотел отомстить вам за Олесю, это у него получилось. Приняв смерть, ему удалось обнародовать ваше преступление, от которого пострадал и он. Если бы не его неудавшаяся месть, вам бы всё опять сошло с рук. А теперь вам – шах и мат. И поверьте: вас обыграл Ваня Себров. Я и остальные здесь – просто пешки.
– Вот только о матери своей он не думал. Если бы он, как вы утверждаете, играл и обыгрывал меня, – возразил Тимофей, – он, выходит, нарочно принёс в жертву собственную мать. Она теперь несчастная одинокая женщина.
– Вы о ней тоже не очень-то подумали.
Тимофей потупился, а Палашов продолжал:
– Про игру с вами – это я не в прямом смысле. Конечно, Ваня не думал играть с вами и тем более жертвовать матерью и собой, чтобы наказать вас. Это получилось у него само собой, неумышленно. Но получилось так, что вы теперь наказаны.
– Я не уклоняюсь от наказания. Но вину я чувствую только за Ваню. За Олесю – нет.
– Почувствуете, когда будете глядеть в глаза её отцу.
– Скажи, командир, что в этом особенного? Может, я чего не понимаю? Рано или поздно она отдалась бы – не мне, так кому-нибудь другому.
– Другому – пожалуйста. Но не вам и не в пятнадцать лет.
– Спросите у неё, почему она это сделала? Я не принуждал её, не пугал и не сильничал. Она сама меня выбрала.
– А вы не слишком навязывали ей этот выбор? Понятно, она не собиралась заявлять на вас и рассказывать родителям. Это был ваш секрет, не так ли?
– Понимаешь, командир, я с ней поиграл. Как эти маленькие городские пижоны играют там в тетрис или игровые приставки. Ну а я поиграл красивой девочкой.
– Живым человеком играете…
– Да знаю я, знаю, что противозаконно это. Что же мы все тогда играем друг другом? Ты вот, разве не в кошки-мышки со мной играешь сейчас?
– Вы такая же плохая мышка, как я кошка. У меня слишком насыщенная жизнь, чтобы увлекаться игрушками. Так что кошки-мышки у нас не выходят.
Тимофей пожал плечами.
– Неужели ж ты закона не нарушал, командир? Или не хотел никогда какую-нибудь девочку?
– Ладно. Предположим, что хотел. Но ведь хотеть и нарушить… Вам не кажется, что между этими двумя словами лежит целая пропасть: сомнения, борьба с собой, чаши весов, голос совести? Это же надо ещё решиться! Вы ведь знали закон, знали, что нарушаете…
– Тебе не понять, раз не нарушал. Запретный плод, он ведь очень сладок. Ты не знаешь, командир, что такое любить плотски красивую невинную малышку и при этом быть уверенным, что тебе за это ничего не будет.
Палашов сглотнул. Положа руку на сердце, он не знал, что это такое. Он посмотрел на истлевший в пепельнице окурок и спросил, стараясь казаться беспристрастным:
– Какие у вас были намерения в отношении Милы Кирюшиной?
– За намерения не сажают, командир.
– Хочу понять, зачем вы взяли её с собой.
– Хорошо, начистоту. Она, конечно, лакомый кусочек. Но она натура волевая и… как это сказать… своенравная. Да. Так просто не подойдёшь. И где сядешь, там и слезешь.
«Видно, смотря, кто будет подходить», – подумал следователь.
– Её сперва долго приручать надо, влюблять в себя. А если не влюбится, то остаётся только грубая сила. Я этого не приемлю. Я люблю, когда и баба меня хочет.
– А с Олесей, значит, всё проще?
– Олеся покладистая. Идёт туда, куда ведут её инстинкты. Говоря по правде, она лёгкая добыча. Может, и по зубам была бы Ваньке. Чёртов малец! Не мог открыть рот и сказать, что ему Олеська нужна и в этом всё дело, я бы ему её с радостью передал.
– Как вещь, что ли? А если он гордый, после вас уже не хочет брать?
– Ну, значит, не очень-то она ему и нужна. Если мужик бабу хочет, а тем более любит, после любого подберёт.
– Это мы с вами подберём, а он, может, не станет подбирать.
– Да не убедите вы меня. Не любил он, значит, её.
– А вы?
– А я тем более не люблю, – потупился Тимофей. – Она девка хорошая, ладная, красивая. Я это понимаю. Но не люблю я Олесю, что же делать?
– А если бы сказали: «женись или в тюрьму», женились бы?
– Сел бы. Я уже и не хочу её больше. Я другую женщину люблю. Но тут уж ты мне, командир, в душу не лезь, не скажу ничего. К делу это отношения не имеет. Ты говоришь: любил, любил… Ванька-то вон Милку взял и натянул. Так сильно любил Олеську…
Палашова передёрнуло от слова «натянул», хотя он много раз слышал выражения и покрепче. Он вступился за Милу:
– Она чиста. Её не надо подбирать за кем-то.
– Да, была чиста. Что вообще в наше время большая редкость.
«Господи, – подумал Палашов, – я бы её даже после тебя взял бы. А уж после невинного мальчика, тем более возьму. Только бы она пошла. Пойдёт ли? Наверное, полюбит – пойдёт, нет – уволь».
– Да неужели вы предпочитаете на зону сесть, чем взять в жёны Олесю Елохову?
– Да не боюсь я твоей зоны, понял? Не боюсь. И всю жизнь как предпочитаю, так и делаю. Как я предпочитаю, а не кто-нибудь за меня. А бабу теперь другую хочу, всю жизнь хотел. А сейчас, как никогда.
– Это вы так по дурости хорохоритесь. Не знаете, о чём говорите. Не были никогда в тюрьме, вот и храбритесь. Ведь невинная малышка – это ребёнок вообще-то. А то, что вы сделали, очень на педофилию смахивает. Педофилия – это отклонение от норм поведения. Болезнь такая.
– Да меня на детей никогда не тянуло, командир. И на маленькую Олесю тоже. Ты просто Олесю не видел. Она теперь на ребёнка ни в одном месте не похожа.
Палашов вспомнил портрет Олеси, созданный рукой Милы, который теперь у него дома на холодильнике красовался.
– Она ещё несовершеннолетняя. Для зэков она – ребёнок. Вы не представляете, как на зоне относятся к тем, кто ребёнка тронул. Нормальным мужиком вы оттуда точно не выйдете. А можете и вовсе не выйти.
И вроде бы Тимофей Захарович и Палашов говорили на одном языке, на русском, но Глухов как будто не понимал его, не верил, не осознавал до конца его слов. Не представлял даже, что тот ему пытается донести. Видимо, доносить до него это нужно было с примерами. Так Палашов и сделал. И примеры выбрал яркие и страшные. И уже после них писали показания, в которых Глухов изложил всё так, как было. Ну, или почти всё.
– И что же мне теперь делать, командир?
– Для начала не отказываться от адвоката. Потом покаяться за Олесю. Перед отцом её покаяться. Он же друг ваш всё же, или что-то в этом духе. Что бы там Олеся ни хотела, как мужчина и как старший, вы должны были проявить благоразумие. Дальше я подумаю, что мне с вами делать. Что вообще тут можно сделать?
XI
Когда Палашов вошёл в соседний кабинет, по «великолепию» ничем не уступавший предыдущему, всё в нём выдавало безуспешную рабочую обстановку. К гадалке не нужно было ходить, чтобы сразу понять, что Бургасов с Евграфовым топчутся на месте четвёртый час.
– Здрасьте. Палашов. Покурим?
Пачка была под руками. Он выбил три сигареты и протянул сперва Евграфову.
– Не курю, – угрюмо буркнул тот.
– Но ведь пробовали когда-нибудь? – пожал плечами Палашов и мягко настоял: – Курите.
Евграфов зацепил сигарету двумя почерневшими от солнца мозолистыми пальцами и отправил её в строгий мужской рот с желтоватыми зубами. Огонёк зажигалки окрасил его умное молодое обветренное лицо с залихватскими усами. После первой успешной затяжки из его груди вырвался сдавленный кашель.
– Кирюх, теперь ты, – нетерпящим возражений тоном произнёс Палашов, и они повторили нехитрую операцию с пасмурным Бургасовым.
Последним Палашов не забыл себя. Он встал чуть в стороне, блаженно выпуская дым и буравя по очереди компаньонов пристальным, но не лишённым дружеского тепла взглядом. Все трое молчали, пока дым не заволок каморку и не начал пощипывать глаза.
– Михаил, вы, случаем, не знаете Глухова из Спиридоновки? – потирая переносицу, первым заговорил Палашов.
Тот задумался на пару секунд и ответил:
– Да, слыхал про такого. Даже в лицо помню. Заносчивый, б…, задавака.
Палашов понимающе кивнул головой и выдержал паузу.
– Мы вот с Бургасовым всё понимаем: и что бес вас попутал, и что семью кормить надо, и как тяжко смотреть в глаза полуголодной женщине с маленькой, ни о чём не подозревающей, славной дочуркой. Но я лично не могу понять, почему за эти эпизодические куски мяса на вашем столе должна платить Наталка. Неужели же они, те, кого вы покрываете, – закоренелые бандиты, и не сносить вам головы, если вы нам о них расскажите? Посмотрите на него, на вашего следователя. Вы знаете, что он из породы норковых охотничьих?
Кирилл откинулся и мотнул головой с легким подобием усмешки на лице. Евграфова слова о дочери явно задели за живое. Он принялся усердно тушить сигарету о стенку жестяной банки.
– Он будет землю рыть до тех пор, – продолжал Палашов, – пока не достанет их всех из-под земли. Но вы же любите жену, так? Вы же для неё, чёрт возьми, туши эти телячьи ворочали? Так неужели же вам не противно, что она будет во всём этом участвовать? Вот эта рожа, – не обижайся Кирилл! – пусть и весьма приятная, но чужая, будет маячить возле неё, задавать вопросы, выпытывать, вынюхивать, допрашивать, в конце концов, пока не прознает про всех ваших знакомых, друзей, приятелей. Потом с каждым из них повторится похожая история. И скоро мы, да и они, узнаем о вас всё. И вы загремите на всю катушку только потому, что хотели накормить семью и не хотели выдавать подельников. А Наталка, ваша маленькая дочурка, будет расти в это время без вас. Будет – не будет знать, что папа уголовник, это не важно. Она без отца, без вашей поддержки. Вы не сможете из тюрьмы обеспечить её всем необходимым. А ваша жена, молодая женщина ещё, останется без мужика в хозяйстве и, извините, в постели. Да, женщины наши терпеливы, сильны, многое могут вынести, но вы только представьте себе…
Палашов смотрел всё это время на Михаила, который, очевидно, весьма ярко представил себе будущее семьи.
– Ладно, пойду я, – сказал Палашов, подходя к столу и бросая окурок в жестяную банку. – А вы, Михаил, хорошенько взвесьте всё и решите для себя, с кем вы.
И, тронув за плечо Бургасова, словно поддерживая его и передавая ему эстафету, вышел из прокуренной каморки.
***
Евгений Фёдорович листал протокол, который подписал Глухов. Подследственный не вызывал в нём ни праведного гнева, ни презрения. Жалость тоже была неуместна. Удовлетворение дано не было. Душа осталась в каком-то неопределённом подвешенном состоянии. Может, у Бургасова всё вышло иначе?
Тут-то и подсел к нему в машину вполне себе довольный Кирилл.
– Ну как?
– Да. Их было четверо. Один – наш с тобой старый знакомый. Вышел полтора года назад.
– Кто?
– Чернов.
– Этот теперь опять надолго загремит. Ему, как Евграфову, не отделаться пятью годами. Ну что, полетели? А то ласточка моя уже заждалась.
– Всегда готов.
Мужчины пустились в обратный путь.
– Ты куда, когда вернёмся? – поинтересовался Кирилл.
– Надо бы на рынок, но, боюсь, он уже закрылся. Схожу домой к пострадавшей. Будем составлять список, кого она в тот день видела на рынке. Свидетеля надо найти. Кто-то ведь распустил слухи, что это соседка-конкурентка её пожгла. Из тех, кого опросили, никто ничего не видел. Потом насяду на соседку. В больницу бы ещё надо. Парня моего пора бы выписать на похороны. Кабы чего не упустить при этом.
– Спасибо, что помог с Евграфовым.
– Да не за что. Мужик наконец осознал положение.
– Вруби какой-нибудь музон, что ли.
– Всё в твоих руках. Ты же напротив бардачка с кассетами сидишь.
Кирилл открыл кассетную колыбель и, покопавшись в ней изрядно, извлёк старенький альбом группы «Лесоповал»33.
Услышав блатную тему, Палашов подумал: «Хорошо, что не Патрисия Каас и не Иванов. А вообще, неплохо бы пообедать!»
XII
Вечером Палашов нашёл-таки время вернуться к Ване, но сначала сменил повязку в процедурном кабинете. Эта его рана, эдакое московское «знай наших», немного затянулась. «На живых всё заживёт», – думал мужчина, не замечая смущённую улыбку молодой медсестры. И только, когда она завязывала ловко накрученный бинт, бросил на неё горячий задумчивый взгляд, но, увидев вместо желанного лица другое, пусть даже очень приятное, взгляд его мгновенно потух.
– Один взгляд на вас дарует исцеление, – подбодрил он девушку, смутив её ещё сильнее.
Весь день он старательно гонял от себя мысли о Миле. Да напрасно. Она словно проникла ему в кровь, как, например, кислород, и неслась по ручейкам и рекам организма, и каждый раз, когда проталкивалась через шлюз, сердце, в его сознании мелькали отрывки воспоминаний: то её бедро вместо ноги Кирилла, то руки, когда в действительности это были руки медсестры, то слёзы, когда он слышал погромыхивание запускающегося кассетника магнитолы. «Тоска, тоска сердечная, продольно-поперечная».
Настоящим испытанием стало для него снова увидеть Ванечку, теперь, когда Палашов смотрел на него совсем другими глазами. Теперь мужчина знал, кого ласкали эти руки перед смертью, с кем дышали одним воздухом эти лёгкие, чьи соки смешивались с соками этих губ, ныне иссушенных и лишённых всякой жизни, в кого верило и на кого надеялось это замершее навеки сердце.
Когда Палашов взял Ванину руку, чтобы срезать с неё пару ногтей, ему показалось, что он держит собственную мёртвую руку, и ему пришлось сделать усилие над собой, чтобы тут же не отбросить её с глухим рыком. Швы на местах вскрытия отпечатались в его сознании. Ему было тяжело вдохнуть через омертвевшие дыхательные пути.
«Почему я жив, а ты мёртв? Нету в целом мире справедливости. Что лучше мне: помнить тебя и Милу, вас с ней, или забыть? Отринуть эти гнетущие воспоминания? А ведь надо помнить тебя. Помнить и благодарить».
Ему невыносимо захотелось что-то изменить, как-то отрезать от себя это состояние, разрушить эти неведомо как создавшиеся узы, колотить что-нибудь кулаками, пока останется только боль в руках. Сколько раз она его уже спасала – тупая физическая боль!
Наперекор вере в Милу, в каждое сказанное девчонкой слово, он собирал с мёртвого Ванечки материал для последующего исследования ДНК с целью подтвердить его отцовство. И делал он это не для следствия, а исключительно в собственных интересах. Поэтому он делал это сам, и не хотел, чтобы хоть одна живая душа знала об этом. Вот только не плод ли его фантазии – ребёнок?
Пришибленный он шёл потом по улице, и ноги сами вели его к площади Ильича, на которой стоял всамделишный скульптурный Ильич, где на углу, образованном улицей Толстого, находилась в маленьком одноэтажном домике парикмахерская, в которой он обычно стригся. Там он безжалостно велел Марии, а была её смена, избавить его от кудрей. Вернувшись за машиной, брошенной у больницы, Палашов отправился домой и с полчаса разминал подвешенную к потолку чёрную кожаную грушу, после чего ему наконец-то полегчало.
Наскоро перекусив остатками вчерашнего ужина, заботливо и исключительно вкусно приготовленного Любой, он погрузился в чтение Ваниного дневника. Пришло время познать этого юного мертвеца, поселившегося в его нутре.
Следователь решил, что достаточно для начала будет восстановить события лета, а так как май – его предвестник, то он и отлистал до страниц, где в числах значился последний месяц весны.
ДНЕВНИК ВАНИ СЕБРОВА
1 мая 2001 года.
Просыпается природа, просыпаюсь и я от долгой зимней спячки. Чем тебе не русский медведь?
Приехал в наши края измученный зимней бессонницей Пашка. Встретились хорошо, душевно.
Пашка доверительно рассказал, как он с братом и ещё тройкой приятелей наняли девицу и по очереди на глазах друг у друга лишились при помощи неё мальчишества. Это было пару лет назад. Я изо всех сил пытался скрыть, как меня от этой истории покоробило. Он не подал виду, но, по-моему, заметил.
С другой стороны – у него теперь нет проблем. Любая девчонка – его, стоит ему захотеть. Да нет, не любая. Фу, как неловко!
2 мая 2001 года.
Столкнулся сегодня на тропинке с Олесей Елоховой. Так она на меня посмотрела, что я вдруг взял, да и лишился ума. Глазищи карие вытаращила на меня, волосами с таким волнующим тонким ароматом тряхнула и ушла, околдовав. Я даже с ней не поздоровался от глубокого внутреннего смущения. Прямо лань или серна! Песнь песней просто! Тростиночка гибкая! Просто улёт! Она ещё и поразительной скромности девочка!
3 мая 2001 года.
Пашка спросил у меня: «Думаешь, они достойны того, чтобы так из-за них краской заливаться?» Я ответил: «Да дело не в них, Паш, это я не могу не смущаться».
Когда рядом такая девочка, как Олеся, мне хочется провалиться сквозь землю, а Пашка утверждает, что у неё нет когтей и клыков. А как же доброта? А свет? А Пашка: «Она под колпаком, а без него ветер дунет и всё – прощай и доброта, и свет!» Я послал его куда подальше – тоже мне эксперт! От ветра огонь может потухнуть, а может ярче разгореться.
4 мая 2001 года.
Пашкин лизочайковский бред продолжается. Надо же мать так дочку назвала – почти Лиза Чайкина! Но только та Лиза – кремень, как Пашка, а эта Лиза – сама чувственность и женственность.
Конкретно его зацепило! Уже целый год ею бредит. Не думал, что он таким мазохистом окажется. Целый год ею бредить и всё равно не видеться с нею. Да любой бы уже сорвался, полетел бы к ней, только не Пашка, глупый кремень! Чего ради он так упирается? А вдруг смог бы её осчастливить? Как я понимаю, она была несчастна, когда он её встретил.
5 мая 2001 года.
Думаю, вдруг не справлюсь с английским языком? Ведь традиционно все судоходные документы ведутся на английском. В Макарове34 лучший технический английский. Пашка как-то справляется с ним.
Притащил мне парочку пособий для подготовки – вот спасибо ему!
А вдруг у меня окажется морская болезнь? Собрался уйти в море человек, который никогда в помине не видел моря. Собрался покинуть дом человек, которому не с кем оставить мать. Может, я – звёздный глупец? Где мой сердечный якорь?
6 мая 2001 года.
Этот вполне себе дурной возраст Ромео! Если бы он не умер, не было бы никакого возраста Ромео.
Читаю о Макарове (об адмирале, естественно). Вот был человек! И умер как! Я, как и он был, помешан на море. Так и желал бы, наконец, увидеть этих набегающих друг на друга морских барашков. А если забраться на крутой берег и окинуть взглядом весь этот простор под ногами, протянувшийся до самого горизонта, кажется, наверное, что можно обнять землю, обнять всю эту играющую пятнистую красоту, в которой плохо перемешены синий и зелёный – и от этого только притягательней.
7 мая 2001 года.
Читаю об английских рыцарях. Как они трогательно пресмыкались перед женщиной, ни во что при этом не ставя. Хотя королевы у них вовсю правили и до сих пор почитаются. А у нас сколько женщин на троне побывало! Одна Екатерина II чего стоит. А мы, видите ли, себе не представляем женщину-президента! Правда, мне кажется, трудно оставаться женщиной, когда ты президент.
8 мая 2001 года.
Пашка притащил мне альбом А. Маршала «Может быть…». Втюхал мне свой плеер. Назвал меня отсталым, нахал. «Орёл» мне понравился.
9 мая 2001 года.
Всё, Пашка уехал. На днях выходит в море – надо собраться. Вот счастливец! Дождусь ли я своего часа?
12 мая 2001 года.
Учимся прилежно – я, Ксюша и Захар. Остальные забили на занятия и страдают коллективной ерундой с периодическими попытками донять учителей. Особенно тяжело приходится молоденькой историчке, Катеньке (как за глаза мы все её называем). Несмотря ни на что Катенька прелестна и рассказывает свой предмет очень занимательно и воодушевлённо. Даже хочется порой подойти и поблагодарить её после урока. Ох, не хотел бы быть учителем! Воистину к этому нужно призвание. Меня же призывает и влечёт к себе могучее море. До того тянет к нему, что будто слышу в деревенской тишине его плеск и перешёптывание волн. Смешал даже между делом воду, йод и соль и попробовал этот смертельный удар по печени и почкам. В море очень быстро можно съесть тот самый пресловутый пуд соли. Думаю, Пашка уже принял крещение этой ядерной водичкой. Он уже много чего перепробовал, так что это ему не в диковинку.
15 мая 2001 года.
Думаю о ней, о своей русалке, о стройноногой серне. Есть же в природе творения, которых коснулась с любовью и вдохновением рука Творца. Благодарю тебя, Боже! Она так прекрасна! И имя такое нежное. Может быть, ты создал для меня мою Джульетту? Олеся. С этим именем на устах я засыпаю. С ним же просыпаюсь. Дай мне возможность и силы открыться ей. Это так непросто. Как подойду я и смогу открыть рот, и сказать ей «люблю». Занять бы у Пашки его энергии и даже наглости, может быть. Боже, Боже, дай мне случай!
16 мая 2001 года.
А что, собственно, я могу дать такой совершенно великолепной девочке, как Олеся? Ведь, если вдуматься, дать-то мне ей и нечего. Ни опыта, ни денег. Старый дом в деревне. В болтологии не мастер. Правда, Пашка меня слушает порой, но, пожалуй, это из вежливости. И Мила меня слушает всегда очень внимательно и даже, кажется, порой с восхищением. Когда же ты, наконец, приедешь, Мила? Ты, должно быть, здорово изменилась. Мудрость наложила печать на твоё чело. Ты какая-то величавая, но не холодной и строгой величавостью, а тонкой и проникновенной. Похожа на Василису Премудрую из сказки.
2 июня 2001 года.
Окашивал огород Смоляниновых и вспомнил вдруг нашу с Пашкой побратимость. Мы ведь (ему было тринадцать, а мне одиннадцать) порезали себе ладони правых рук какой-то стекляшкой, а потом смешали наши кровушки в дружеско-братском пожатии. Шалость, малость, но мы ведь с ним кровные братья.
6 июня 2001 года.
Сегодня встретил Милу. Почему от этой внешне спокойной, но внутренне совершенно суматошной девушки у меня ощущения, как от ворвавшегося в душную комнату облака свежего воздуха? Аж дух захватывает!
«Мила внутренне суматошная? Ну что ж, вполне возможно. Художники – тонко чувствующие натуры. Под её кожей бурлит такая бурная жизнь, о которой я могу лишь гадать».
Вдруг Палашов вздрогнул от разрезавшего тишину телефонного звонка. Он оставил синюю книжку и потянулся за трубкой.
– Алло.
В ответ немотствовала тишина.
Он повторил своё «алло». В трубке зашелестело, и прорвался женский голос.
– Евгений, это Марья Антоновна. Какие новости?
Лицо Палашова коротнуло улыбкой, но он знал о печальном поводе её звонка, поэтому как можно серьёзнее произнёс:
– Да, да, Марья Антоновна, здравствуйте. Давайте договоримся следующим образом: в субботу я подъеду к вам к девяти, в десять мы заберём его из больницы, в одиннадцать начнётся отпевание, около часа, думаю, мы привезём его в Спиридоновку. Алло! Вы хорошо меня слышите?
– Да. Я поняла.
– Вам удалось найти людей, чтобы вырыть могилу и принять гроб?
Марья Антоновна ответила не сразу.
– Да. Трое из Спиридоновки согласились помочь. И троих пришлось нанять в Аксиньине. Эти последние помогут нести гроб. Мир не без добрых людей.
– Как насчёт стола?
– Это Галя, Мила и Олег берут на себя.
– Я дам телеграмму Круглову. Думаю, он захочет проститься с другом.
– Да. Спасибо. Обязательно.
– Марья Антоновна, ещё деньги нужны?
– Нет. И так с вашей помощью и помощью Кирюшиных у меня остаётся минимум расходов.
– Тогда в субботу в девять будьте готовы.
8 июня 2001 года.
Пусть немного, но ведь в церкви за записки – плати, за свечи – плати. Какие-никакие – товарно-денежные опять же отношения. А ведь у самых нуждающихся в Божьей помощи и денег может не быть. Нельзя, нельзя купить Божью милость!
Сегодня вместо неба над головой огромный пернатый василёк.
10 июня 2001 года.
Мама заметила мою грусть. Это её растревожило. Я молчу, не хочу тревожить ещё сильнее. Ведь ей столько пришлось пережить, мамочке моей.
15 июня 2001 года.
Со мной творится что-то неладное. Перед моими глазами постоянно стоит Олеся, хотя на самом деле я не видел её очень давно. Мне всё время хочется слушать музыку и воображать себе эту недоступную мне девочку. Хочу превратиться в ветер и безнаказанно закружить, окутать её. Какая у неё кожа на ощупь? Какие волосы? Коснуться бы её губ. Меня распирает этот интерес, тревожит и напояет её образ. Я молчу и могу доверить чувства только небу да солнцу. Я не могу открыться маме. Тонкая хрустальная преграда внутри мешает это сделать. Я бы написал Пашке: «Друг, я, кажется, влюбился!» Но он сейчас в рейсе, крутит лебёдки и тянет кливер-нирал или фока-стаксель-нирал35, оглушённый ветром, ослеплённый солнцем, изнурённый постоянным физическим трудом. Интересно, он хоть вспоминает свою Чайку в женском обличье? Хватает ему сил и внимания?
25 июня 2001 года.
Глупое желание, фантазия такая очень смелая для меня – бежит по лугу мне навстречу Олеся, распущенные тёмные волосы цвета кофейных обжаренных зёрен волнуются на ветру, бушуют, взрываются от порывов, вздымается грудь. Вся в природной грации и всём великолепии несётся мне навстречу, а я спешу к ней, позабыв обо всём на свете, отринув всякое стеснение и стыд. И вот тела наши сталкиваются, сливаются, и её волосы падают на мои плечи. Мы – в блаженном забытьи. Хотелось бы мне отведать этого состояния, ведь я ещё никогда не бывал в нём. Её волосы пахнут шёлковыми травами, губы со вкусом спелых вишен.