Пашка повернулся и бегло взглянул на себя в окно какой-то припаркованной возле тротуара машины. Глаз чуть припух, на скуле видна отметина. «Легко отделался!»
Догнав Лизу на светофоре на Шмитовском проезде, Пашка не знал, куда деться, и делал вид, что изучает памятную знак-стелу владельцу мебельной фабрики и участнику революции Шмиту, о котором ему толком ничего не было известно и которого он благополучно перепутал с лейтенантом Шмидтом49. Дальше, проходя мимо Библиотеки имени Бунина, он постарался приотстать от объекта преследования. До него постепенно доходило, что они приближаются к Краснопресненской набережной. Лиза снова нырнула в переход, на этот раз короткий, под улицу Мантулинская, а Пашка, бросив взгляд на высокие тёмные стеклянные коробки Международного торгового центра, окунулся за ней. Когда он вышел на территории Центра, то увидел Лизу впереди, цокающую каблуками по тротуарной плитке вдоль ряда малюсеньких каштанов. Слева, за автостоянкой, кованым забором и наводнённой автомобилями проезжей частью улицы 1905 года, виднелись старые, похожие на заводские, красного кирпича здания, освоенные предприятиями общепита на первых этажах.
Последний, коротенький, загаженный и безлюдный переход располагал идущего по нему к мыслям о совершении преступления: молодую женщину он заставлял содрогнуться от страха стать жертвой этого преступления и вынуждал тревожно оглянуться назад, молодого озабоченного парня направлял на создание сценария подобного преступления – вот место идеальное не только для насильно сорванного поцелуя, но и для более решительных противоправных действий. Так как Пашка сразу понял, что Лиза в этом переходе обязательно обернётся взглянуть, не идёт ли кто за ней, он подождал, пока она скроется за поворотом на лестницу, и только тогда пронёс порочные мысли вдоль обшарпанных стен, чтобы сразу же забыть о них, поднявшись на набережную возле самой воды. Впрочем, воды почти не было видно за припаркованными вдоль чугунной ограды разношёрстными автомобилями. Между ними мелькали верхняя кромка греческого орнамента и сердцевина набегающих друг на друга крупных колец, заполненных фоном зеленовато-коричневой воды.
Лизина походка больше напоминала плавное покачивание на волнах, нежели ходьбу. Там, где расстояние между машинами было велико, она встала на несколько секунд лицом к воде, приподняла подбородок навстречу играющему с волосами ветру и вдохнула, словно вбирая в себя весь простор и всю вечернюю красу этого места, вдобавок разукрашенного до крыш домов, до шпиля гостиницы «Украина» и деревьев на другой стороне реки рваными позолоченными облаками на фоне голубо-розового неба. Пашка был далеко, но ему показалось, она продолжает путь с полным наслаждения сердцем. Он вспомнил, как прижался к ней сзади в троллейбусе, мимолётно, словно порыв ветра, и что-то в этом было сентиментальное и по-глупому милое, дарящее похожее наслаждение. Концы её юбки у бокового разреза нет да нет трепались на ветру. Ему показалось, а, может быть, и нет, что он слышит запах её духов. Он прикрыл глаза и вобрал ноздрями: о, да! Запах тинистой воды, выхлопных газов и её духов! И тут он заметил впереди светящуюся яркими цветами вывеску «Казино» в виде зелёной суконной волны с символами карточных мастей в обрамлении причудливых золотистых растений. Она была приделана… Да, к задней части теплохода. Пашкино удивление росло с каждым шагом. А Лиза уже проходила мимо припаркованных на стоянке напротив теплохода разноцветных, но всех как одна отливающих золотисто-розовым оттенком машин.
Было дело, Пашке довелось пару раз стать пассажиром на небольших катерах возле Крыма, пару раз пройти по Финскому заливу до Петергофа и обратно и пару раз по Москве-реке на прогулочных теплоходах. Но это-то был большой трёхпалубный белый круизный теплоход! «Это что, плавучее казино? Какого чёрта?» «Александр Блок…», – прочитал парень. В голове тут же всплыло: «По вечерам над ресторанами…» «Она идёт играть или ублажать гостей?» – спрашивал себя Пашка, глядя, как Лиза кивнула какому-то мужику в одной из машин и нырнула в синюю брезентовую трубу с круглыми, как иллюминаторы, окошками, ведущую к входу на нижнюю палубу. «Что теперь делать?» – Пашка отлично знал, что вход в казино ему заказан. Он медленно подошёл, ступая всё нерешительнее по доскам причала, к синей трубе с металлической, выкрашенной в белую краску лестницей. «А! Была не была! Где наша не пропадала!» – и Пашка быстро начал спускаться, стараясь не греметь и надеясь на чудо. И чудо свершилось. Охранник стоял, загораживая широкой спиной коричневую блестящую стойку администратора. Огибая эту огромную тёмно-костюмную спину, в Пашкины уши проник молодой приятный женский голос, вещавший:
– Ой, да что ты! Лизавета Петровна неприступна, как скала. Забудь. Это просто невозможно!
Пашка прокрался мимо них в ту сторону, с которой манила к себе музыка, слышная ещё снаружи, разносящаяся и теряющаяся над водой. Басовитый мужской голос догонял:
– У нас отбою бы не было, если бы она уединялась с клиентами.
«Это они моей злючке косточки перемывают, балбесы. Выходит, я на неприступной скале побывал? – Пашка посмеялся про себя. – А ведь врала, дурёха, что девушка для всеобщего пользования. Думала, я побрезгую и отвяжусь. А что? Отвязаться – это хорошая идея. А то, как бычок на верёвочке, плетусь за ней. Тьфу!»
Пашка тихо ступал по узкому коридору между каютами, отделанному под дерево. Внезапно дверь слева, которую он как раз проходил, перед ним распахнулась, и в коридор вырвался громкий женский смех. Парень вздрогнул и приготовился к любому продолжению, но дверь так же внезапно захлопнулась, пряча за собой голоса.
Коридор переходил в достаточно компактный, с приглушённым освещением игровой зал в носовой части теплохода. Пол пестрел тёмно-зелёной с белым замысловатой рябочкой. Он не был, как это принято, застелен ковролином50. Вдоль стен тесно стояли игровые столы для покера, затянутые зелёным сукном. На стенах между картинами на морскую тему, в том числе с фрегатом, свисали лёгкие драпировки цвета бледной морской волны. Был там и портрет меланхоличного Александра Блока. А на фишках, которые походя успел разглядеть Пашка, тоже красовался парусник. Справа в переднем углу расположилась длинная полукруглая бежевая полированная барная стойка. Напротив была компактная свободная площадка, на которой кружилась в бальном танце элегантная пара. Декорацией их выступлению служил большой аквариум с диковинными рыбками.
Озираясь по сторонам, он не спеша дошёл до самого дальнего угла бара и уселся на стул боком, чтобы держать в поле зрения зал, заказал пива. «Неужели она так вырядилась, чтобы в казино поиграть?» К ночи народ сгустился возле столиков. Особой популярностью пользовалась рулетка, расположенная в самом носу корабля. Стоял сигаретный чад, но даже сквозь него Пашка разглядел пару знакомых лиц: артиста кино и политика. Лиза как будто растворилась, но Пашка чувствовал, что она где-то здесь. Музыка притихла, танец прекратился. Вдруг он услышал со стороны свободного угла зала:
– Здравствуйте, дамы и господа! Рады вас видеть в нашем казино! Делайте ставки! Прошу поприветствовать, для вас поёт несравненная Лиза Чайка!
Народец вяло зааплодировал, но, когда на импровизированной сцене появилась сногсшибательная блондинка в красном платье, гости оживились и захлопали бодрее. Пашка чуть не захлебнулся пивом, когда до него дошло – это его Лизка-злючка стоит там, на ярко освещённой софитами площадке, и какой-то разодетый во всё чёрное хмырь увивается вокруг неё в танце. Она пела какую-то совершенно незнакомую ему песню в блюзовом ключе низким бархатистым голосом. Изысканные, но направленные к самым низменным человеческим чувствам, слова обволакивали его:
Лаская ночь, коснись меня.
Имя тебе – искушенье.
Дай мне больше, чем просто любовь.
Дай мне больше, чем страсть,
Что проходит, словно боль.
Я сгорю в огне,
Сгорю в тебе – пускай!
Я могу стать пеплом,
Лишь познав твой рай.51
Её глаза, ослеплённые ярким светом, блуждали по залу, пока случайно не нашли его, Пашку. Он перестал замечать всё вокруг себя, растворившись в щекотном волнении. Не обратил внимания на то, что из гостей казино никто не одет в джинсы и кроссовки. Совершенно забыл о ссадине на лице, хотя у него побаливала голова. Он отметил только повышенное внимание к своей персоне со стороны какого-то лысого мужика, одетого в чёрный костюм и проходящего мимо, но не обратил на это должного внимания. Конечно, его удивило, когда к нему подошли два амбала и один из них спокойным, но стальным голосом произнёс:
– Оплатите напиток и покиньте помещение.
– С чего это? – не понял Пашка, но поставил кружку на стойку.
– Плати давай. Когда выйдем, я тебе объясню.
– А сразу нельзя? – спросил Пашка, на всякий случай выуськивая из заднего кармана деньги. – Сколько? – обратился он к бармену.
– Сто, – невозмутимо ответил тот.
– Ого! – изрёк взятый в оборот паренёк, бросая стольник рядом с кружкой.
– Теперь идём, – снова взялся за обязанности охранник и он же вышибала.
Но новые обстоятельства заставили их остаться на местах. Сопровождаемая прожекторами и десятками глаз, не прерывая пения, к ним шла сама Лиза Чайка. «Действительно чайка, – думал Пашка, – такая же белая и лоснящаяся. Даже голос был похож, когда она на Виктора визжала. – Ему даже на секунду стало того жаль. – Вот и будут невские чайки мне её напоминать».
Охранники расступились перед певицей, а та, пользуясь проигрышем в песне, опустила микрофон и тихо обратилась к тому из них, который проводил с Пашкой беседу:
– Николай, молодой человек со мной.
Тот только развёл руками. Она взяла парня за расстёгнутый на пару пуговиц ворот голубой рубашки и грациозно повела за собой в сценическое пространство, возобновив пение:
Возьму и прямо на виду
У всех тебя я украду.
Слов в песне больше не было, зато оставалась ещё музыка. Лиза ввела его на площадку и разыграла с ним и танцором довольно унизительный миниспектакль, в котором делала всё, что могло прийти в творческую голову: то обнимала его, то отталкивала, ходила между ним и вторым, зачем-то влепила ему пощёчину, когда мозги и так уже завяли, заставила его встать перед собой на колени, протянув руку для поцелуя, как настоящая госпожа, – и всё в таком роде. Зачем всё это? Он без того уже понял: хозяйка и повелительница – она, а он верный униженный пёс. Пусть бы его лучше вывели и отделали вышибалы.
Он с облегчением вздохнул, когда музыка умолкла, неуклюже поклонился, когда их осыпали рукоплесканиями. Какой-то мужик поднёс Лизе букет роз. После оваций она взяла Пашку за руку, провела молча длинным коридором и синим туннелем на ветреную улицу. Неподалёку стояла чёрная «Вольво» с тонированными стёклами. Они подошли к ней. Водитель вышел, и женщина попросила, обаятельно улыбаясь:
– Артём Владиславович, отвезите, пожалуйста, мальчика домой.
Тот кивнул. А Пашке она сказала почти шёпотом:
– Завтра у меня выходной. Если хочешь, приходи с самого утра.
Она взяла его за подбородок, любовно посмотрела на его лицо и добавила:
– Испугалась, что эти гориллы совсем тебя изуродуют. Пока.
Она, едва касаясь, поцеловала его в щёку и поцокала обратно в казино.
– Лиза, погоди! – вдруг вспомнил он. – Завтра же у меня уроки!
Он догнал её, а она остановилась, развернулась и злобно прищурилась на него:
– Какие уроки?
– Ну… эти… занятия в колледже…
– В каком?
Он замялся, потом нашёлся:
– В автодорожном.
– Лжец ты, Павел. Ты ещё в школе учишься! Признавайся!
Он густо покраснел, как будто учиться в школе постыдно или незаконно, и потупил взгляд.
– Ясно. Можешь ничего не говорить. Тебе шестнадцать хоть есть?
– Скоро семнадцать.
– Завтра паспорт мне покажешь.
И она отправилась в казино, время от времени бурно покачивая из стороны в сторону головой.
«Да, вот он униженный пёс! Унижен по полной программе».
Растягивая время, смущённый Пашка подошёл к водителю.
– Поехали? – спросил тот.
– Артём Владиславович, погодите. А вы её тоже потом повезёте?
– Да.
– Тогда я с ней поеду.
– Долго ждать придётся.
– Ничего. Я пока покурю. – Пашка помолчал. – У вас, кстати, случайно сигаретки не найдётся?
– Не курю и не советую. Впрочем, сейчас полно ларьков. Иди наверх, к метро, там увидишь.
Парень поплёлся в сторону метро, припоминая палатку возле перехода на Мантулинской и на ходу решая: «Накурюсь до тошноты, до ядрёного кашля. Что ещё делать-то?»
Заглянул в тот самый круглосуточный ларёк, в котором чуть ли не такой же зелёный паренёк положил ему на полку у окошка пачку «Парламента» и зажигалку. Пашка, нахмурившись, сгрёб покупки одной рукой и пошёл обратно поближе к казино и машине, опёрся на парапет, встав между машинами на стоянке, закурил, щурясь от дыма и ветра, кашлянул пару раз. В потемневшей реке слабыми огнями отражалась размытая набережная.
Пашка затушил окурок и подошёл к водителю, который спокойно себе ждал в машине.
– Артём Владиславович, а вы всегда Лизу возите?
– Да. И с работы, и на работу. И крупье тоже по домам развожу. Они же поздно заканчивают.
– А вчера?
– Вчера нет, я её не отвозил. Она же с Виктором Бруновым уехала. И сегодня с ним должна была приехать. Он иногда её забирает. Хахаль её.
– А кто он, этот Виктор Брунов?
– Да так, шишкарь один местный. Не знаю, что она в нём нашла: грузный, семейный, на вид уж совсем ничего особенного. Ухаживал, правда, за ней красиво, с цветами, подарками. Квартиру вот ей снимает. Они там перекантовываются, чтобы жена ничего не знала. За Лизаветой Петровной такие мужички приударяли, и побогаче, и покрасивее, и поавторитетнее, а она его почему-то предпочла. Чужая душа – потёмки. А уж женская – тем паче.
Пашка снова закурил.
– Хотите? – предложил он Артёму Владиславовичу сигаретку.
– Нет. Спасибо. А ты-то кто ей будешь?
– Да так. Никто. Знакомый просто. Встретились вот в казино.
– А ты случайно не мамы её ученик?
– Да нет.
Пашка на всякий случай перебрал в голове всех учительниц своей школы, прикидывая, нет ли среди них похожих с Лизой. «Марта Егоровна если только, по русскому, или биологичка Ольга Александровна».
– А то мама её – учительница в школе, она рассказывала. Елизавета Петровна Гнесинку52 окончила по классу вокала, а когда начала во всяких клубах, казино работать да на подпевках у звёзд подрабатывать, они с матерью рассорились и не знаются почти. Та хотела, чтобы дочь в театре пела, а уж никак не здесь и не в ночном клубе.
– А отец что?
– Отца, наверное, нету. Она о нём никогда не рассказывала. – Он помолчал, внимательно глядя на Пашку. – А тебя кто так отделал?
– А, это, – Пашка тронул скулу, – о штангу ударился, когда в футбол играл.
Пашка, покуривая потихоньку, болтал с водителем о том о сём: сколько платят шофёру, какой график, о его жене, детях, собаке, о своей, Пашкиной, семье и учёбе. Отец-то его тоже водитель у какого-то богатого дядьки, юриста, что ли. И время так незаметно пролетело для обоих, прошелестело множеством автомобильных шин, улетучилось клубами сигаретного дыма, закатилось солнцем, смолкло птичьими голосами, затонуло в водных бликах. Пашка стоял, прислонившись спиной к бортику набережной, в свете жёлтых фонарей и смолил сигаретку. Артём Владиславович сидел на пассажирском кресле, свесив ноги из машины. Мимо то прибывали, то убывали гости казино. Кажется, политик укатил на «Мерседесе».
В Пашкином обкуренном мозгу застучали каблучки. Вот она Лиза в чёрном пончо, уставшая, но не возмущённая и не злая.
– Это ещё что такое? – она вырвала у Пашки, вышедшего ей навстречу, сигарету и растоптала об асфальт. – Ты почему ещё здесь?
– Тщательно нарушаю приказ и жду главнокомандующего с фронта.
– И давно он курит? – спросила Лиза у Артёма Владиславовича.
– Да почитай с той самой минуты, как вы ушли.
Лиза явно огорчилась и проворчала:
– Не понимаю, куда только родители смотрят? Садись давай в машину, горе ты моё.
– Слушаюсь, товарищ командир! – приложил Пашка руку к пустой голове.
Все трое уселись в машину и плавно отчалили со стоянки. Пассажиры разместились на заднем сиденье.
– Я хочу с тобой завалиться, – прошептал Пашка ей в самое ухо зловонными сигаретными губами.
– Что ты бормочешь? Помолчи, дурачок! – сказала она громко, а в ухо парню прошептала: – От тебя так разит сигаретами и пивом, что мне целоваться с тобой будет противно.
– Можешь не целоваться. Или я зубы почищу Витькиной щёткой. – Он поморщился. – Нет, лучше твоей.
– Ц-ц-ц! – шикнула она на него.
Пашка пытался вести себя прилично, но это давалось ему с большим трудом. Он придумал себе занятие, пока они мерили огни большого города: выкрал левую руку, стянул перчатку и теребил её пальцы. Она делала вид, что ничего не происходит.
– Адрес свой скажи, – потребовала она.
Он повиновался. Через пятнадцать минут Артём Владиславович остановил машину на улице Руставели неподалёку от его дома. Пашке оставалось только пройти дворами.
– Дай мне пинка, если хочешь, чтобы я вышел из машины! – заявил он. – Сам я ни за что не выйду. Я хочу тебя проводить.
Лиза вздохнула и сказала водителю:
– Едем ко мне.
Через пять минут они притормозили у троллейбусной остановки. Лиза и Пашка помахали Артёму Владиславовичу рукой. Когда машина развернулась в конце улицы Добролюбова и, промчавшись мимо с другой стороны сквера, растворилась в зелени, Лиза повернулась к навязчивому ухажёру и подытожила:
– Павел, ты мне надоел. Тебя слишком много. От твоего присутствия мне нечем дышать.
– Заткнись! Утомила уже распоряжаться. Дала бы своим амбалам меня избить, приказала бы, и спала бы сейчас спокойно.
– Сам заткнись! И дай-ка сигаретку!
– Ты же не куришь!
– Курю, курю. Давай!
– Ты ужасная женщина, Лиза Чайка! – воскликнул он и прикурил ей сигарету. – Проси!
– Пожалуйста, дай.
Со словами «давать – не мужское дело» он отдал, и она затянулась глубоко, а потом сказала:
– Помнится мне, кто-то называл меня потрясающей.
– Одно другое не исключает.
– Ну, я рада, что ты узнал моё истинное лицо. А теперь тебе пора домой баиньки, к мамочке под крыло.
Она затянулась ещё раз и бросила сигарету. Пашка раздавил её кроссовкой. Он посмотрел Лизе в глаза, нахмурив брови:
– Я из-за тебя сегодня в футбол не погонял. Проспал весь день. И уроки не выучил.
– Да, это большое упущение, – притворно посочувствовала она.
– И завтра школу прогуляю.
– Очень рада. А, может, всё-таки баиньки? А назавтра в школу?
Он отрицательно покачал головой.
– Я не могу стоять здесь с тобой всю ночь на этих огромных каблуках. Я пошла спать.
И она действительно подалась к дому. Он поплёлся за ней.
– Как тебе спалось после вчерашнего? – смиренно спрашивал он на ходу.
– Плоховато.
– Почему?
– Любопытный какой! Это мой секрет.
– Да. Я забыл: ты же врушка и злючка.
– Я могу напомнить тебе, кто ты.
– Нет. Не надо. Я и сам знаю.
Настроение у него было пасмурным.
– Я сегодня чуть не упал, когда увидел тебя в этом платье. Все слова плохие вспомнил, какие знаю. Нельзя было переодеться в гримёрке?
– На «Александре» условия не очень. А я так и поняла, что ты следил за мной.
– Ты меня заметила?
– Нет. Только в казино. Жаль, что пришлось тебя травмировать, тем более толку чуть, ты такой непослушный. Я же тебя предупреждала и велела больше не приходить.
Он открыл перед ней дверь в подъезд. Они потянулись друг за другом по лестнице.
– Я не мог, – тихо говорил он ей, – я слишком сильно хочу тебя.
– А через «не могу» не пробовал? – выговаривала она почти шёпотом.
– Слишком сильно, – повторил он. Она его совсем не знает. Он привык идти напролом. Но только не наперекор себе.
– Кем ты хочешь стать? – спросила Лиза, тяжело дыша, но шагая. Её нога то и дело выныривала из платья, гипнотизируя Пашку.
– Моряком.
– Тебе придётся трудно. Ты слишком непослушный и своевольный.
– Зато я смогу переупрямить шторм.
– Шторм – это исключение. А как же каждый божий нудный день? Режим? Полное подчинение капитану? И всё время вода, вода, вода… И никаких женщин!
Она говорила так, словно отходила в море много лет. Он рассмеялся.
– Ты такая забавная!
– Да уж! Куда забавнее?
Лиза отперла дверь заранее приготовленным ключом. Вошла. Он – за ней и тут же прикрыл за собой дверь, прижавшись спиной к шероховатому дерматину.
– Ц-ц-ц! – Она прижала руку к его рту. – Ты очень расшумелся.
Он схватил её за талию, резко развернулся с ней, одновременно поворачивая к себе спиной, и довольно жёстко прислонил к входной двери телом и лицом.
– Так я сегодня ударился по твоей прихоти, когда ты натравила на меня этого хорька, – прошипел он ей в затылок, наваливаясь на неё всем телом.
Она задрожала от смеха:
– Кого? Хорька?
– Тише. Ты очень расшумелась.
Он припал поцелуями к её шее, и она утратила весёлость, отдавшись чувственности.
– Это моё любимое место. – Он перемежал слова поцелуями. – Это из-за него я здесь. – Стянул с неё пончо и бросил на пол. – А это платье я ненавижу! – Он расстегнул молнию и стянул его по гладким белым плечам до локтей по очереди с каждой стороны. – Ты в нём, словно в упаковке на продажу.
– Так и есть, милый, – прошептала она, – так и есть.
Он гладил ей спину. Она была покорной и выгибалась под его рукой точно кошка. Пашка развернул Лизу лицом к себе. Она по-доброму улыбнулась ему.
– Ты хочешь взять меня опять в коридоре на полу?
– Мне всё равно где.
Он поцеловал её в губы.
– Ты необычно целуешься.
– Ещё я ненавижу вот это. – Он взял её за голову руками и потёр большими пальцами её веки. – Через пять лет я буду уже вполне взрослым!
– Тише… тише… – она погладила его по растрёпанным волосам. – Через пять лет мне будет уже тридцать.
– Мне плевать.
Он развернул её спиной к себе и начал медленно выбирать шпильки из волос, аккуратно разрушая причёску. Бросив на пол последнюю шпильку, он уткнулся носом в светлую копну, втягивая ноздрями аромат. Они пахли зелёным чаем, сигаретным дымом, дорогой машиной.
Он повернул её лицом и задумчиво с грустью сказал:
– Сегодня я тебя брошу. Я хочу тебя трахнуть и бросить.
– Что ж, валяй. Надо было сделать так ещё вчера.
– Вчера я не смог. А сегодня я очень-очень постараюсь тебя бросить.
– Перестань повторять. В конце концов, мне это не совсем приятно слышать.
– А что тебе приятно слышать?
Он взялся ласкать её грудь.
– Ну… Какая я потрясающая… – Голос её захлёбывался. – Как хорошо я пою…
– О да! – замер он на секунду. – Поёшь потрясно!
– Что я злючка и врушка… А!
Он упал перед ней на колени и снял одну за другой туфли.
– Спасибо. А то ноги невозможно затекли. Весь вечер на каблуках.
Он гладил и массировал её распухшие промятые туфлями ноги.
– Продолжай. – Он хотел слышать драгоценный голос.
– Мне приятно знать и слышать, что меня любят… Ай!
Он, подняв гармошкой подол платья, больно укусил её за бедро, она тут же стукнула его по спине.
– Ну зачем? – жалобно спросила она, повысив голос.
– Хочу оставить на тебе побольше следов, чтобы ты долго помнила, что была моей.
– А давай посмотрим, пройдёшь ли ты медицинскую комиссию во флот, если я тебя всего искусаю?
– Нет. Я тебя по-любому никогда не забуду.
– Думаешь, я тебя забуду? Ой!
Он снова её укусил.
– Хочу, чтобы ты больше никому-никому не досталась.
Она хлестнула его по щеке и оттолкнула. Затем пошла в комнату, подтягивая на ходу платье и бросая:
– Дрянной мальчишка! Очень много о себе возомнил.
Тогда Пашка вскочил, догнал её в два прыжка и так рванул сзади за платье, что оно с треском превратилось в халат. Она обернулась, но не успела ни возмутиться, ни отчитать его, так как тут же оказалась поваленной на пол под ним, поспешно стягивающим штаны и раздвигающим ей ноги. Он вонзился плотью в её плоть со всем молодецким рвением. Несколько раз она ударила его по спине, но поняла, что это бесполезно, и отдалась всецело его воле.
Потом они лежали на полу; потом вместе мылись; потом она обрабатывала его рану; потом они спали, обнявшись, в постели; потом он ещё раз любил её – на этот раз кротко и нежно, как ягнёнок; потом вместе позавтракали; потом Пашка жадно поцеловал её на прощанье; потом…
На этот раз он изо всех сил старался порвать прочную невидимую нить, связавшую его с Чайкой. Ему удалось не искать с нею встреч. Он смог заглушить сердечное нытьё каждодневными заботами. Он смог усмирить жаждущую плоть. Он отверг обаяние этой одурманившей его женщины. Он одержал очередную победу над ней. Сначала он подчинил её себе, затем отказался подчиниться чувствам, которые она пробудила в нём. Слишком много унижения надо было претерпеть.
Пашка успешно сдал экзамены в школе, уехал в Петербург к тётке, поступил в Морскую академию имени адмирала Макарова, прилежно учился и вообще хорошо себя вёл, кроме тех случаев, когда ему давали увольнительную и он пускался во все тяжкие. Отец и мать его вздохнули с облегчением – сын был при делах.
Но если бы сердце было конвертом и его можно было распечатать, мы смогли бы в нём увидеть бережно хранимый образ Лизы Чайки в продажном красном платье, развивающимся над морем алым парусом.
XVIII
Спиридоновка. Август 2001 года.
– Ну что, петербуржец, потолкуем? – заговорил Палашов, когда Пашка отозвался на его молчаливое приглашение и они вышли с кладбища.
Он достал из кармана сигареты и закурил.
– Можно мне тоже? – попросил Пашка.
Следователь прикурил и ему.
– Отличный… – «был» не хотело срываться с языка, – парень. Настоящий. Мечтатель. Самый стоящий из всех, кого я знаю. Преданный. С ним и в огонь и в воду. Такого – на войну, так непременно погиб бы героем. Он не слабее меня, но не агрессивный, не напористый. Вдумчивый. Я горд быть его другом.
Пашка жадно затянулся и пыхнул дымом.
– Я вообще не понимаю, чего он делает в этом разукрашенном ящике. Таким как он бы жить и жить. На рожон не лезет. Вся ставка на труд.
Палашов сейчас испытывал гордость за парня. Лучше и не надо похвал.
– Ванька – нравственный человек, очень скромный. Его потребности лежат в какой-то другой плоскости, нематериальной. Не помню, чтобы он кого-то обидел. На первый взгляд он – никакой, но, если раскроется, там такие миры необъятные… С ним интересно, тепло, надёжно. Это подспудно как-то чувствуется… Это его содержание… Он – чистый человек и в других склонен видеть эту чистоту. Он её усиливает, как какой-то магнитный резонатор. Но когда надо кричать, он молчит. Подлые стороны человечества его обескураживают. Низменные стороны его удивляют. Он – человек без тени. Паровоз на солнечных батареях. Тягловая лошадь, мечтающая порхать. С другой стороны, он – сельская беднота. Отсталый малый. И в то же время очень продвинутый, в каких-то иных сферах. Столько знает о кораблях, о путешественниках, о разных уголках земли. О направлениях ветра, о погоде, о животных. И совсем мало о женщинах. Ему кажется, женщины – возвышенные существа, некие ангелы во плоти. Но мы-то с вами знаем, что это не так.
«А может быть, они действительно ангелы, которых мы опускаем, которых мы заставляем быть плотскими и низменными, расчетливыми. – Так подумал мужчина. – Мы друг друга опускаем и друг друга же заставляем воспарять».
Он представил себе Милу обнажённой, на коленях, с заломленными за спину руками, а потом – в каком свете видел девушку Ванечка, и мысленно накрыл этот образ рукой.
– Павел, Вани больше нет, – беспощадно сказал вдруг следователь. – Пойми, его больше нет. Конечно, Ванька и сам виноват. Эта его дурацкая затея с убийством… С коровой в сарае… Но и Глухов много из себя возомнил. Мила рассказала тебе?
Парень кивнул. Оба помолчали, попыхивая сигаретным дымом.
– Они словно небо и земля. Один молодой и наивный, другой поживший и бывалый. И тот и другой были мне интересны. Но Ваня был другом, а Тимофей – объект для наблюдений, что-то вроде образца для подражания.
– Теперь, надеюсь, он отбил охоту подражать.
– Да. В этом году я мало здесь пробыл – несколько дней в начале мая. Мне показалось, Ваня увлёкся Олеськой. В том году всё было иначе – ни Олеська, ни Милка на вечёрки не ходили, а Ванёк и подавно. Это правда, что они Олеську не поделили?
– Можно, конечно, и так выразиться.
– Нет, она девка ничего, красивая. Но чтобы резать друг друга из-за неё…
– Чайка лучше?
– О-о…
– Не удивляйся, я прочёл о ней в Ванином дневнике. О твоих чувствах.
– О-о…
– Можешь не отвечать. Всё понятно. Как складывались отношения Вани с Тимофеем?
– Да, в общем-то, никак. Не было никаких отношений. Ванька его избегал, как просила его Марья Антоновна. Они толком не общались. Тимофей, если и думал о нём, вслух ничего не говорил. Он просто наблюдал за Ваньком, когда тот попадал в поле зрения. Да кто ж знает, что у него было в то время на уме? Убивать друг друга они точно не собирались. Делить-то им нечего было. Ванька вообще собирался уезжать. И мать скорее всего увёз бы потом.
– Как ты думаешь, Ваня мог им дать отпор, справился бы с ними?
– Мог, если бы хотел. Слабаком его назвать нельзя никак. У меня перебороть не получалось. Я иногда затевал возню, потому что смотрел на такого спокойного невозмутимого парня, и заблуждался на его счёт. Мне важно было убедиться в том, что я заблуждаюсь. Он не хотел давать отпор, думаю. Не знаю, справились бы они с ним, но он точно мог им бока намять. Всем. И Певунову, и Глухову. Что-то его остановило.
– Трусость? Страх?
– Нет. Не трусость. Не страх. Не могу объяснить. Другой страх. Не перед ними и их силой. Перед совестью, может быть, перед Богом.
– Корову он мог зарезать?
– Корову он пожалел. Иначе бы зарезал, конечно. Она, как вы понимаете, ни в чём не виновата. Не в ответе за хозяина. И Ваня это понимал. Она для него живое отдельное существо. Лишать её жизни – полная бессмыслица. Конечно, Тимофею это не понравилось бы, здорово задело бы, но… это не вариант… Эх, меня не было рядом!
Пашка собрал с щёк в горсть подбородок, но тут же, с силой скользнув пальцами по коже, отпустил, спросил:
– Он провоцировал Глухова, может быть?
– В дневнике Ваня говорит, что хочет убить Тимофея. Именно его, а не корову. Он готовился убить его, тем самым разорвать отношения между ним и Олесей. Прощался с тобой, думал, возможно, ты отречёшься от друга-убийцы. Прощался с флотом. Жалел мать. Хотел, чтобы Олеся не досталась никому.
– Да уж. Олеське пришлось полюбоваться на Глухова во всей красе. Чёрт его дери!
– Это он его привязал. Он его бил вместе с остальными. И всё на глазах Олеси и Милы. Все они показали себя, кто на что способен. Даже Дашка Журавлёва.
Палашов вздохнул и дёрнул головой.
– Как Ваня относился к Миле?
– По-особому. Она была ему приятна, симпатична, интересна. Он, конечно, трепетал перед ней, как перед всеми девчонками, но с удовольствием с ней общался. Думаю, их отношения можно назвать дружескими.