У нас всё идёт своим чередом. Жизнь наша размеренная хорошо тебе известна. Деревня стоит пустая под белоснежным покрывалом. Взяли щенка. Назвали опять Трезорчиком. Сам знаешь, какие они маленькие смешные. Народ наш относится к нам снисходительно. Лишний раз не напоминает про нашу боль. Да и людей осталось на зиму раз два и обчёлся.
Намедни приходила Дуся, рассказала об одном странном обстоятельстве. Это касается нашей Марьи Антоновны. Что бы это могло быть? Марья – баба не гулящая, а видно невооружённым взглядом, что отяжелела. Нет ли у тебя какого объяснения?»
Руки с письмом мелко затряслись, а в голове двинулись шустрым составчиком мысли:
«От девятнадцатого августа прошло почти семь месяцев. Самое время животу обозначиться. Неужели? Не может быть! Маша понесла от меня! И ребёнка сохранила, не избавилась, вынашивает. Это что же, я теперь папашей буду? Она всё это время на суд беременная приезжала? С моим ребёнком под сердцем? Так близко от меня был мой малыш!»
На глаза нахлынули слёзы, письмо расплылось. Тимофей закрыл глаза, чувствуя, как веки выжали излишки влаги на виски. Он вновь увидел Ванечку с остекленевшими глазами. Вспомнил холодный парализующий ужас, который испытал тогда. Вспомнил мучительные сны. Одного ребёнка проворонил. Сам отдал в руки смерти. Как бы другого уберечь? Неужели ж будет его настоящая единокровная деточка? «Это чудо! Машенька моя, чудесница! Чудны дела твои, Господи!»
Тимофей долго лежал и думал, думал… Нельзя совершить ещё одну ошибку. Нельзя этого нового маленького ребёночка потерять, оттолкнуть. Всё отдать, всё сделать для того, чтобы сблизиться с Машей, чтобы этому крохе стать настоящим отцом. Очнулся он, когда понял: письмо недочитанным лежит на его груди. Потёр почти высохшие уже глаза. Взял лист и принялся читать дальше.
«Нет ли у тебя какого объяснения?
Каждый день, сыночек мой, я молюсь за спасение твоей души, ведь нет никого у меня роднее тебя и твоего папки. Молись и ты, родной. Молись за упокой души Ваниной. Молись за Марью. Проси прощенья у Бога. Ну и нас с отцом не забывай!
Обнимаю тебя! Помни, я тебя жду. Однажды рука твоя стукнет в родное окно, и дом тебя примет в тёплые объятия. А уж в моих объятиях никогда не сомневайся! А пока с нетерпением жду письма от тебя. Мама».
После прочтения письма чувствовал Тимофей себя фаршем после мясорубки и, полежав ещё немного с вальсирующими в голове мыслями, крепко уснул. А ответил на следующий день вечером, когда за день хорошенько обдумал, что и как написать, ведь конверт отдавать незапечатанным, да и вопрос матушка задала нешуточный.
«Дорогие мои Захар Платонович и Клавдия Семёновна!
Всё у меня в порядке. Занят я в хлебопекарне, чтобы обеспечить хлебной пайкой каждого в колонии. Мужики со мной работают серьёзные и надёжные. По поводу пропитания не волнуйтесь. Кормят здесь сносно. Зарплату платят. Есть киоск, в котором можно купить кое-что из продуктов. Пишите почаще, но помните: читаю не только я, но и сотрудники колонии. Приезжать не надо, хотя свидания мне положены и разрешены. Это будет очень муторно и вам, и мне. Кто будет интересоваться моей судьбой, передайте тому мою благодарность и привет.
Очень тронут вашим соучастием. Шлю вам всю горячность моего сердца.
Касаемо Маши, объяснения есть. Маша вам теперь самый близкий после меня человек. Она носит вашего внука или внучку. Умоляю беречь её, помогать ей во всём, но навязываться не надо. И не передавайте ей ничего от меня, пока сама не спросит. Вряд ли она обрадуется весточке от меня.
Письма идут очень долго. Берегите себя! Вы живы и здоровы – больше мне ничего не надо. Помню. Люблю. Скучаю. Молюсь. Тимофей».
Долго ещё висеть Тимофею на этой тоненькой ниточке, связующей с домом, с Марьюшкой. Трудно ему будет, но не безнадёжно. А в мае загорится ещё одна звёздочка на его небосклоне. Он узнает об этом позже, из материнского письма. Звёздочку Маша назовёт сама, без его участия. Звёздочка – маленькая девочка Василиса, его дочь, их дочь.
IV
Москва. Июль 2002 года.
– Что же мне вам доверить? – как-то даже растерялась Галина Ивановна, оставшись с Палашовым наедине на кухне.
Он деятельно окинул обстановку взглядом.
– Давайте-ка сперва договоримся: зовите меня на «ты». – Евгений повернулся к ней и поймал её взгляд. – По-моему, уже пора. Вы же мне самое дорогое отдаёте. И нечего меня стесняться. После стольких наших бесед. Вы не представляете, что для меня значили эти звонки, ваш голос, наши беседы. Что касается доверия, вы можете доверить мне всё что угодно. Даже на кухне.
Он улыбнулся ей непринуждённо, и напряжение сразу спало.
– Я собиралась приготовить куриную грудку. Потушить с морковочкой и лучком. По понятным причинам лук чистить я тебе сегодня не предлагаю. Морковью сейчас займусь сама. Бери удобный тебе нож, будешь резать грудку.
– Вот такой подход мне нравится.
Возле раковины стояла упаковка с грудкой. Без лишней суеты Евгений за неё взялся. Доску ему тут же подложила Галина Ивановна. Он распаковал и вымыл кусочки. Она открыла ему ящик с ножами. Он выбрал длинный. Она взяла себе маленький для чистки моркови.
– Как вы предпочитаете её резать?
– Давай сегодня сделаем небольшими брусочками.
Евгений показал ей образец, разрезав один кусок.
– Отлично, – одобрила она.
– Галина Ивановна, – обратился к ней Палашов через небольшую паузу, бодро продолжая кромсать куриное мясо, – я прошу вас, чтобы вы не стеснялись и приезжали, приходили навещать Милу, Ванечку и меня, когда вам заблагорассудится. Меня, скорее всего, вы будете видеть не так часто. Работа такая. Но Миле, мне кажется, сейчас нужна ваша поддержка как никогда. Да и вам, должно быть, непривычно будет оставаться без неё. В общем, в любое время дня и ночи мы вас ждём у себя. И если понадобится что-то помочь здесь, в вашей квартире, я всегда готов. Но лучше предупреждать немного заранее, чтобы я время освободил. Хорошо?
– Ты себе даже не представляешь, как хорошо!
Галина Ивановна достала из шкафа тёрку, потому что, пока Женя говорил, успела почистить и помыть морковь. Он уже тоже заканчивал с нарезкой.
– Ты не ошибся в моей дочери. Она всё выдержала. И к великому счастью тебя дождалась. Признаться честно, можно было объявиться и пораньше. Сердце кровью обливалось смотреть на её мучения. Да и тебе, как я понимаю, досталось будь здоров!
– Вы же меня, дурака, знаете. Пораньше никак не мог. Боялся. Сам весь измучился. Не могу я с вами всех подробностей обсудить. Но вы женщина опытная, должны сами понять. Я от вашей дочери завожусь с пол-оборота. Кстати, сейчас самое время высказать мне претензии, пожелания, и вообще определить наши отношения.
Палашов посмотрел на неё внимательно и отправился к раковине мыть нож. Галина Ивановна наклонилась к тумбочке за глубокой сковородой. А затем, пока ставила её на плиту, выкладывала в неё морковь, вливала растительное масло, чистила лук и продолжала готовить, говорила:
– Первое впечатление у меня от тебя было ошеломительное. Но ты понимаешь, что это не твоя заслуга. Я не ожидала такого от Милы. Обычно с компетентными и проверочными органами и инстанциями общается мой муж… то есть бывший муж, а я вращаюсь больше в среде студентов, преподавателей и научных сотрудников. Мамуля моя прожила всю жизнь в деревне, а незадолго до смерти сестра Соня забрала её к себе в Рязань. У Олега Андреевича родители медики. Не приходилось как-то с правоохранительными органами сталкиваться. И тут Мила приводит взрослого мужчину, следователя…
– Только это я её вёл, а не она меня, – усмехнулся мужчина. – Нужно картошку почистить?
– Да, пожалуйста. Она в ящике в холодильнике.
Евгений занялся картофелем, а Галина Ивановна продолжила:
– Первое время я была в шоке. И от тебя с твоими откровениями, и от глубины взаимности, которую Мила продемонстрировала. Но ты был настолько верен своему слову, приучил меня регулярно отвечать на твои звонки, хотя то, что мы затеяли за спиной у девочки, не делает нам с тобой особой чести…
– Галина Ивановна, вам не делает чести представление о том, что вы спасали человека? – уставился на женщину Палашов. – Вы двоих спасали. И только вы могли спасти. Про Милу я не говорю, она ваша дочь. Вы мне очень, очень, помогли. Мне реально было тяжело. Не заставляйте меня тут жалобами истекать. Это уж точно чести мне не сделает. Прекращайте терзаться. Тем более вы не зря старались. Вы же, по сути, для Милы это делали. Для её будущего.
– Да. Для меня станет наградой, если Мила будет спокойна. А если она будет ещё и счастлива…
– Я ради этого делаю всё, что в моих силах. И буду дальше стараться.
– Я тебе верю, Женя. И Мила тебе верит. Я как раз собиралась тебе сказать, что ты полностью это заслужил. Твоё завидное постоянство и неравнодушие, все наши тайком пережитые волнения нас удивительно сблизили. И я очень рада, что всё у нас меняется к лучшему.
– Мне бы хотелось, чтобы Олег Андреевич тоже в этих переменах участвовал.
Галина Ивановна взглянула на него, помешивая курицу.
– О! Согласна. Это было бы замечательно.
– Только есть одна незадача: мы-то с вами общались постоянно, а что думает Милин папа я могу только догадываться. Вы рассказывали ему о моих звонках?
Женщина вздохнула и ответила:
– Нет. Никому не осмелилась рассказать. Он знает всё только со слов Милы. Но если ты, Женя, повторишь ему свою тираду с прошлого лета, высказанную мне, когда привёз его дочь, и объяснишь, что происходит между вами сейчас, думаю, он тебя поймёт. Он же мужчина, в конце концов. Должен понять.
– Он ещё отец девчонки, притом той, о ком мы будем говорить, а это не одно и то же.
Палашов провёл тыльной стороной ладони правой руки, в которой удерживал нож, по вспотевшему лбу.
– Опыт общения с людьми у тебя, как я понимаю, богатейший. Так что и с Олегом Андреевичем ты справишься, – подбодрила Галина Ивановна. – Главное – Мила и малыш, твоё желание быть с ними. Остальное всё приложится. И потом, с Олегом всегда могу помочь и я. Ты с тараканами разбирайся, которые там у вас с моей дочкой ещё с прошлого года развелись.
На кухню зашла Мила и воскликнула весёлым счастливым голосом:
– Секретничаете?! Мне косточки перемывали? Как вкусно у вас тут пахнет!
И тут Галина Ивановна воочию увидела подтверждение, что всё правильно, что не может и не должно быть иначе. Женя тут же весь раскрылся ей навстречу, губы растянулись в улыбке, глаза лучились теплом.
– По-другому и не может быть – мы для тебя стараемся! Договоришься с отцом, чтобы он встретился со мной? Пора с ним хорошенько познакомиться.
– Конечно! – радостно воскликнула девушка, но тут же задумалась и добавила: – Но только не сегодня. Пусть сегодня будет только мой день.
Мила приблизилась и обдала его многообещающим жаром глаз.
Чуть позже они оперативно расправились с ужином. Евгений перенёс все вещи, приготовленные Милой в машину. Молодая мать занялась сыном, и когда тот был подмыт, накормлен и переодет, быстро собралась сама.
– Мы же с тобой очень скоро увидимся, – говорила она, обнимая маму. – Не раскисай, пожалуйста. Сегодня счастливый день, и я не хочу слёз! Их и так было более чем достаточно. Я люблю тебя.
– И я люблю тебя, ребёнок мой. – Галина Ивановна не могла сдержаться, хотя крепилась как могла, зная, что отдаёт в надёжные руки. – Не обижай Женю. Жень, а ты будь снисходителен.
Мила засмеялась. Посмотрела на жениха с Ванечкой на руках и сказала:
– Да уж, такого обидишь!
– Поверь мне, внутри не такой крепкий, каким кажется снаружи.
Она взяла Ванюшку ненадолго, обняла и поцеловала в лобик, а потом передала Миле. Тут уж она приняла в объятия будущего зятя, и он почувствовал, что в глубине души за дочь она совершенно спокойна.
V
Венёв. Декабрь 2001 года.
Прохождение через ад. Палашов. Шаг 4.
Семь лет пролежал большой синий чемодан на дне гардероба. Мог он там пылиться ещё столько же, если бы его владелец не встретил маленькую грустную Милу Кирюшину. Эта встреча вынудила менять жизнь, место под солнцем, средства к существованию. За несколько месяцев Палашов столько раз клал на весы прошлую жизнь и тягу к новой, ещё неизвестной и не совсем понятной, и каждый раз осознавал: встреча с Милой – точка невозврата.
Думал он когда-нибудь возвращаться в Москву? Нет, не думал. В Каширу он возвращаться не хотел. Впрочем, ради Милы он поехал бы и в Каширу. С ней, для неё – хоть на край света. Только получалось не на край нужно ехать, а, напротив, в самое сердце России. Да и Венёв – место не слишком от него далёкое.
Стерев с чемодана пыль, которая за столько лет накопилась и в шкафу, Палашов покомпактнее сложил в него одежду. Не так много пожитков нажил он за годы работы. Зато умудрился с молодости сберечь горячее сердце. Как ни заливала жизнь грязью человечества этот пылающий уголёк, а он всё разгорался и разгорался с новым жаром. И вопрос «если не я, то кто?» не позволял оставить неблагодарное дело.
Форма попалась под руку первой и отправилась на самое дно чемодана, потому что вряд ли ему теперь понадобится. Теперь нужен деловой костюм. Ему придётся отдать предпочтение. Задачу облегчало зимнее время года – самую громоздкую одежду он наденет на себя.
Зимой он носил чёрное двубортное пальто, чуть не доходящее до колен, с воротником-стойкой. Не самое удобное для выезда на вызовы во время дежурства, но оптимальное для одевания поверх формы. Обтягивающие вязаные шапочки он терпеть не мог: рожа в них напоминала бандитскую, да и с пальто они смотрелись глупо, поэтому он уже давно предпочёл комбинированную шапку-ушанку того же цвета с каракулем, напоминавшем его кудри и папаху одновременно. Как правило он носил её с наушами, завязанными на затылке, а отпускал их только в сильные морозы. Подобная манера носить эту шапку отличала его от обычных ментов. Руки защищали чёрные же кожаные перчатки на овечьем меху. Чёрные полуботинки классического покроя на толстой подошве, на молнии, на меху – его обычная зимняя обувь. Брюки были утеплённые, чёрные, или ещё пару дней назад тёмно-синие, когда он носил форму. Выходил полностью чёрный силуэт на фоне белоснежного покрова земли.
Осенью и весной он облачался в чёрный короткий плащ, который свернулся теперь очень компактно. Футболки и треники, рубашки, брюки, джинсы, джемпера, свитер, тонкий сменный шарф, который он пододевал под пальто, запасной ремень – всё это пополнило чемодан. Четыре обувные коробки с ботинками, туфлями, кроссовками он просто связал для удобства вместе верёвкой. Туалетные принадлежности отправились в сумку и много места не заняли. Из крупного были вещи, с которыми он не собирался расставаться, – боксёрская груша, зачехлённая гитара, небольшой телевизор и коробка книг. Посуду и телефон он оставлял в квартире.
Два чемодана, большой синий и кожаный дежурный, сумка, связка обувных коробок, коробка книг и выше перечисленные крупные вещи запросто уместились в «девяточку», которая в день отъезда как-то не спешила заводиться.
Ключи от служебной квартиры он завёз Лашину, где дверь ему открыла разудалая Сашура. Слегка взъерошенные карамельные волосы попада́ли на лицо. Увидев Палашова, она слегка опешила, поправила волосы.
– Палашов! Всё, уезжаешь?!
– Привет, Сашка!
Он неловко улыбнулся, подозревая в ней переживания по поводу его отъезда.
– Перекати-поле!
– Точно.
За шумными восклицаниями точно скрывает переживания.
– Пап, иди, – крикнула она в комнаты, – к тебе Палашов.
Он вспомнил, как проставился на работе последний раз. Сашура тоже пришла попрощаться. Такая странная привязанность подрастающей девочки ко взрослым мужикам, отцовым подчинённым!
– Палашов, ты предатель! – в какой-то момент воскликнула она.
– Неправда, – твёрдо, но с улыбкой, возразил он. – А ну, иди сюда!
Она приблизилась, похожая на взъерошенного котёнка. Палашов притянул её к себе и обнял на секундочку.
– Так надо, поняла? – А на ушко тихонько добавил: – Бургасов-то остаётся.
Она отстранилась и посмотрела на него уязвлённо. И он громко добавил, проведя по её собранным волосам:
– Заканчивай папку мучить, хорошо?
Вышел расслабленный Леонид Аркадьевич в простецком домашнем облачении, сразу протянул руку.
– Ну что, Евгений Фёдорович, собрался?
Палашов ответил рукопожатием и грустной улыбкой.
– Что такое? Жалеешь уже?
– Нет. Прикипел за семь лет.
– Ладно-ладно.
Аркадьевич тоже малость расчувствовался. Они неловко обнялись. За Лашиным продолжала маячить Сашура. Палашов ей подмигнул.
– Слушай, Леонид Аркадьевич, – удивляясь новизне этой мысли, произнёс Евгений, разрывая их объятия, – а ведь ты мне больше не начальник.
– Да иди ты!
Палашов передал ему ключи.
– Ну всё, прощаемся. У Бургасова будет мой новый номер телефона. Будь здоров, Аркадьевич!
– Счастливо, Фёдорыч!
Бывший начальник любя хлопнул его по плечу.
– Если что, меня ты знаешь, где искать.
Палашов кивнул и, чуть отстранив её отца, протянул руку Сашуре, подержался на удачу за маленькую нежную ладошку. И на этом они расстались.
Евгений купил себе пирожков с мясом в пекарне, покурил на дорожку и тронулся в путь. В этот день он отбросил молодецкую удаль и проехал по Венёву очень медленно, любуясь на прощание.
«Мой дом там, где я», – подбодрил он себя. «И где она», – добавилось само. И он вспомнил, как ехал поздним летом четыре часа с ней в этой самой машине. «Я ведь еду к ней!» Стало легче. Стало веселей. И он смаковал предчувствие близости к ней и, растягивая удовольствие, всё же не спешил по зимней дороге. Москва больше не была холодной и чужой.
В Москве его ждала новая пустая квартирка. Входя в неё, понимал, что, в сущности, пока не многое изменилось. «Одын, совсэм одын». Распаковка вещей заняла немного времени. Перекусил он теми самыми пирожками. Теперь пора срочно поднимать старые связи и обрастать новыми.
Первым делом Палашов позвонил Бургасову и продиктовал новый номер телефона. Он сразу договорился с хозяйкой квартирки Тамарой Васильевной, что звонить будет много, а за телефон заплатит сам. Галине Ивановне он позвонить не мог, потому что был выходной день. И про смену места жительства и номера телефона решил сообщить ей в пятницу. Евгений нашёл в кожаном чемоданчике старую коричневую записную книжку и принялся обзванивать бывших однокурсников. Он прекрасно понимал, что оставаться без дела, пока будет ждать квалификационную комиссию, ему никак нельзя. Многолетняя привычка работать на износ не позволяла расслабляться. Свободное время – лишние мысли – расстройство – употребление алкоголя. Приведение в жизнь этой схемы было недопустимо.
Первым решил связаться с Сашкой Григорьевым. Гарантий дозвониться до приятеля спустя семь лет проведённой врозь жизни не было никаких. Палашов набрал старый номер на стареньком, бывшем когда-то белым, кнопочном телефоне. Довольно быстро ему ответил мужской голос.
– Здравствуйте. Я могу поговорить с Александром Григорьевым?
– Здравствуйте. А кто его спрашивает? – строго поинтересовался голос.
– Евгений Палашов, его бывший однокурсник.
Последовала небольшая пауза, и уже совсем другим голосом, радостным и приветливым, мужчина воскликнул:
– А, Женька! Это Николай Александрович. Сейчас я Сашку позову. Он тут рядом со мной.
– Рад вас слышать! Спасибо! – только и успел вставить Палашов.
– Сколько зим, сколько лет! Здорóво, Женёк! Ну рассказывай!
Голос старого приятеля звучал молодцевато. Евгений тоже неподдельно рад был его слышать.
– Здравствуй, Саш. Я перебрался из Венёва в Москву. В понедельник буду подавать заявление в Московскую коллегию адвокатов. Семь лет следаком отработал в Венёве. Ты-то как?
– Я давно ушёл из органов, не выдержал беспредела девяностых. Сейчас у меня юридическая фирма. Помогаю предпринимателям.
– А мне поможешь?
– Если в моих силах. Что у тебя?
– Всё просто. Работу ищу, чтобы время скоротать, пока я квалификационную комиссию пройду. Готов делать, что угодно. Я на машине. Могу кого-нибудь возить. Если нужно, готов физически поработать. Я вполне в форме. Если понадобится профессиональная помощь, тем более отлично. Поможешь?
– Давай так. Дай мне немного времени. Я подумаю, свяжусь со знакомыми.
– Конечно. Свалился как снег на голову через семь лет. Ты женат?
– Да. Дочери четыре года.
– Поздравляю! А я всё нет. Ну ты догадываешься, должно быть, почему.
– Вообще ты в этом вопросе шустрый был. Помнишь Ольгу Александровну? Мы тогда всё замечали, шушукались у тебя за спиной.
– Да и потом я шустрым оставался. Только шустрый, как оказалось, не значит женатый.
– А чего ты в Москву вернуться надумал?
– Москвичку встретил. Жениться хочу.
– Ради площади?
– Упаси Господь! Влюбился без памяти. Буду пока квартиру снимать, а дальше видно будет.
– А ты уверен, что девка стоящая?
– Уверен.
Они поговорили о том о сём ещё минут пять и договорились, что Сашка перезвонит, как будет что-то понятно. Примерно такой же разговор состоялся у Палашова с другим товарищем, Митькой Чернышёвым. Только тот уже давно жил по другому адресу, и Палашову пришлось оставить номер его родителям, после чего Митька ему перезвонил и дал другой номер телефона.
Чернышёв, правда, принялся вспоминать, как они в молодости дурили, как песни орали под гитару. В общем, те ещё были правоохранители. Женька же рос во дворах. Да и все пацаны-девчонки росли там в 70-80-е годы. И вот эта дворовая школа была самая сильная. Там он научился не только драться, отстаивать интересы, курить, различать своих и чужих, но и бренчать на гитаре. И в то же время пережил увлечение поэзией. Сначала была бардовская песня, потом – русский рок и уже в старших классах – Гумилёв, Блок, Пастернак и некоторые другие поэты. Для него главное в песне – слова и смыслы. Музыка – важно, хорошо, но песня тем и отличается, что в ней есть слова. Музыка – настроение. Слова – смыслы. И потом вот это, впитанное с молоком матери: «Нам песня строить и жить помогает». А ещё, для тех, кто умеет слушать и исполнять, в стихах тоже музыка есть.
Во дворе жил паренёк постарше. В деревне таких называют «первый парень на деревне», в городе правомерно назвать, наверное, «первый парень во дворе». Он здорово играл на гитаре и задавал тон среди ребятишек. Тогда же, лет в одиннадцать, Женька заворожённо следил за его руками, стараясь постигнуть, как из нелепых, но ловких телодвижений рождаются сильные, бьющие прямо в самое сердце звуки. Тогда он полюбил гитару, отдав ей предпочтение перед всеми другими музыкальными инструментами. Он потратил немало времени на сопровождение парня с заурядным именем Алексей Иванов, буквально стал его тенью, доказал верность не одной дракой, заслужил привилегию иногда держать инструмент в руках, потом – дозволение иногда извлекать звуки, дальше – менять струны, знать строй и уметь настраивать. И когда в целом инструмент был приручен, началось бурное поглощение нотной грамоты и системы аккордов.
Вскоре тётя Вероника узнала о пристрастии племянника и подарила ему на день рождения его первую гитару. И тогда началась другая жизнь – тогда родился гитарный дуэт Иванов-Палашов. И вот это звучало по-настоящему знатно и собирало стайки ротозеев во дворе, а иногда даже взрослые подходили послушать. Женька в мастерстве начал наступать Лёшке на пятки, поэтому тому приходилось постоянно самосовершенствоваться. Года четыре длилась эта гитарная гонка, пока Иванова не забрали в армию. Дальше каждый продолжил сам по себе, и не успел вернуться Лёшка, как Женька поступил в Школу милиции и уехал учиться в Москву. После гибели родителей Палашов забросил гитару на целый год, истязая себя физическими упражнениями, стрельбой и рукопашным боем. Но год – маленький срок, чтобы растерять навыки. Какая-то тёплая молодёжная компания вынудила его снова взяться за гитару. Так он и музицировал до окончания учебного заведения, дающего высшее юридическое образование. Отправившись на службу в Венёв, он играл и пел только для себя в качестве психотерапии и старался не разглашать музыкальных способностей. Да и случая не представлялось.
А Митька Чернышёв жил полной жизнью. Уже имел двоих детей от разных браков. Из органов не только не ушёл, а, наоборот, закрепился. Стал почти лысым.
До Володьки Комиссарова Евгений не дозвонился вовсе. Но на следующий день Володя вдруг объявился сам.
– Слушай, Палашов. Здорóво! Ты, говорят, сбежал из своего захолустья? Тащи свой зад сюда. Я тебя с одним киношником познакомлю. Они сейчас как с ума посходили! Все снимают про нас фильмы. В общем, нужен консультант. По мордобою. И всякие там нюансы процессуальные и юридические…
– Куда? – ухмыляясь бесцеремонности и узнав по ней старого товарища, спросил Евгений Фёдорович, когда, наконец, дождался паузы.
– Что «куда»?
– Куда зад тащить, спрашиваю.
Они договорились в тот же вечер встретиться в ресторане возле Володькиной работы. Придя в зал с приглушённым освещением, Палашов долго шарил глазами по посетителям, пока с трудом узнал товарища молодости. Из чернявого жилистого пацана Комиссаров превратился в довольно-таки жирного борова с узкими заплывшими глазками. Он сидел за нарядным столиком у стены и уплетал мясо по-французски. Комиссарова обтягивал тесноватый ему синий костюм. Евгений подошёл, разделся и повесил на стойку-вешалку пальто, сел напротив. Володька недоверчиво посмотрел на него, всмотрелся повнимательнее и изрёк:
– Ёп-ты! Палашов, это ты, что ли? В жизни не узнал бы. Роскошно выглядишь!
– Я тоже смотрю, не пойму: ты – не ты? Здравствуй! Приятного аппетита! Хотя аппетит у тебя и так отменный.
Комиссаров бросил есть и сосредоточился на собеседнике.
– У тебя тоже всегда отменный аппетит был, но, блин, и не подумаешь, Женёк, глядя на тебя.
– Не в коня корм.
– Что будешь? Я угощаю. Здесь они очень вкусно мясо готовят.
– Я же общаться, а не есть пришёл. – Палашов усмехнулся. – Чашку кофе выпил бы, если он тут вкусный.
К ним как раз подошёл официант, молодой парень в брюках и белой рубашке.
– Будь любезен, Антон, принеси две чашки эспрессо.
И когда официант удалился, снова заговорил со старым товарищем.
– Меня ты видишь – располнел, подурнел. К тому же жутко занят. Бегать я уже не мастак. Так что буду сидеть в кабинете, а бегают пусть опера. А к киношникам тебя отправим. Расскажи, как жил эти годы, чем занимался, чтобы я понимал, что ты меня не подведёшь, потому что я за тебя ручаться буду.
– Голова у ног ума не просит. Но у меня, например, во время ходьбы мозг лучше работает. Хотя не мне тебя учить очевидным вещам. Связываться с кинематографом я, конечно, никогда не думал. Но в качестве консультанта можно. Любопытно даже. Рукопашным боем я владею, стрельбой занимался, сам знаешь. Семь лет – следователем. Совершенно разные дела вести приходилось. В конце концов, если поставят меня в тупик, я к тебе обращусь за советом. Поможешь?
– По моему опыту плевать они хотели на правдоподобие в своих фильмах. Слушай, Женёк, всё понимаю, кроме одного: почему ты раньше в Москву не вернулся? Что тебя там держало в этом…
– Венёве. В Венёвском районе Тульской области я работал. Не знаю, помнишь ты, Володя, или нет, я не хотел в Москве оставаться. Путь от моего кабинета до квартиры на машине длился пять минут, а пешком – пятнадцать. И всё меня там устраивало в «этом Венёве», маленьком, уютном и родном. И работы более чем достаточно. Зарплата маленькая, это – да, но должны же когда-нибудь повысить. Несознательно же уполномоченных вооружённых людей с таким достатком держать. Обстоятельства личной жизни у меня поменялись, вот что, Володь.
– Шерше ля фам55, – догадался Комиссаров. – Вероятно, я должен эту барышню поблагодарить. Иначе я мог тебя никогда больше не увидеть.
– А вы поддерживали отношения между собой – ты, Сашка Григорьев и Митька Чернышёв?
Володя не успел ответить, потому что в это время в ресторан ворвалась молодая женщина и отвлекла их. Это пышущее энергией создание было одето в болотный пуховик и громоздкую крупной вязки терракотовую шапку. Ноги обтягивали кожаные штаны, а завершали образ массивные гриндерсы56.
Она замерла на несколько секунд и обвела внимательным взглядом зал. Отбросив намёк на нерешительность, девушка двинулась в их сторону.
– Владимир Комиссаров? – уточнила она, подойдя к столику и глядя на Володьку.
– Он самый, – улыбнулся мужчина. – Если вам надоест в вашем кинематографе, переходите к нам в органы. У вас получится.
– Польщена! – воскликнула она и стянула тут же шапку, освобождая неестественно рыжую копну волос. – Но я слишком приметная, не находите?
– Да мы все тут запоминающиеся. Это, кстати, мой товарищ Евгений.
Палашов встал и принял у неё куртку, под которой оказался длинный, как короткое платье, красный свитер.
– Здравствуйте, …
– Елена, ассистент режиссёра. Сам сейчас занят на других переговорах.
– Садитесь на моё место.
Палашов подставил под неё стул, огляделся в поисках замены и отправился к свободному столику.
– Что желаете? – спросил Комиссаров.
– Какой-нибудь лёгонький салатик и мороженое, – не задумываясь ответила Елена.
– Люблю, когда женщина знает, что хочет.
Девушка на мгновение натянула искусственную улыбку. И как раз Палашов вернулся и приставил ещё один стул спинкой к залу. Володя махнул рукой официанту и тот, как только отнёс поднос с грязной посудой на кухню, подошёл к ним с дымящимся кофе и составил чашки на стол.
– Антон, принеси даме греческий салат и мороженое…
– Есть ванильное, шоколадное и фисташковое, – подсказал Антон Елене.
– Фисташковое, – мгновенно ответила Елена, вынудив мужчин переглянуться с улыбкой. – Ну что ж, здравствуйте, молодые люди, – сосредоточилась на них девушка, отбрасывая прочую суету.
Она явно не привыкла терять время зря.
– Привет! – Владимир улыбнулся Елене и переставил Палашову его чашку кофе. – Мне, конечно, очень жаль, но работать с вами я не смогу. Меня заменит вот этот товарищ по фамилии Палашов.
Елена стремительно ощупала Палашова взглядом и осталась вполне довольна.
– Дело в том, что я страшно занят. А вот Евгений сейчас у нас на жизненном распутье. И пока он будет улаживать дела, а, возможно, и в дальнейшей перспективе, он в вашем распоряжении. Женя как раз искал, чем бы себя занять. Так что используйте его по своему усмотрению на полную катушку.
– У вас мобильник есть? – уточнила ассистент режиссёра у Палашова.
– Нет, Елена, мобильника у меня нет.
Она ещё раз осмотрела его внимательно.
– Ладно. Сделаем. У нас ненормированный рабочий день: дневные съёмки, ночные съёмки. Можете понадобиться в любой момент. Когда на Мосфильм поедете знакомиться с режиссёром, тогда выдадим вам мобильный телефон. Будете носить его с собой.
Пока девушка ела салат, Палашов рассказывал ей, чем промышлял эти годы, а Володька некстати вспомнил, что товарищ в молодости отлично играл на гитаре. Пришлось врать, что теперь он и не помнит, как это делается, но Елена была девушка не из простых и только сделала вид, будто поверила. Смотреть, как она ест мороженое, было совершенно невозможно, так сладострастно это выглядело, и Палашов в отличие от Комиссарова изучал в это время зал и пил кофе. Покончив с угощением, Елена обменялась контактами с Палашовым, пообещала скоро позвонить и также стремительно исчезла, как появилась.