– Да, Женя. В этом вопросе доверьтесь мне.
– Вы поужинаете с нами?
– С удовольствием. Всё самое важное для меня теперь находится здесь. Торопиться мне некуда. Я задержусь.
– Благодарю вас. Мы сегодня немного тараканов поразогнали, пока ходили вдвоём. Я теперь наконец-то чувствую, что у меня есть дом.
Палашов открыл холодильник.
Сытые и довольные молодые проводили Галину Ивановну домой на Благушу. Евгений вёз Ванечку в коляске, а Мила шла под руку с мамой и могла с ней вдоволь пошептаться. Обратно девушка сама катила сына, окутанная сумерками и горячей Жениной рукой на талии. Время от времени эта рука начинала хулигански сползать чуть ниже положенного, словно дразня её, но не успевала Мила сделать замечание, как та возвращалась на положенное место.
Водные процедуры прошли по-семейному дружно. В этот раз Женя сам купал Ванечку, держа на груди под душем довольно попискивающего малыша, а когда закончил его мыть, передал в руки матери, накрытые большим мягким полотенцем. Мила одела маленького и на время доверила кроватке. Любимый мужчина дождался её в душе и принял также на грудь, осторожно натерев пенной мочалкой. Это было томное и томительное одновременно занятие. А потом пришлось уступить Милу Ванечке и нежно прижиматься к её спине, втягивая божественный аромат волос, в ожидании, пока она накормит, лёжа в постели на боку, своего главного человека. Потом он держал Ванюшку солдатиком и поглаживал по спинке, пока маленький не отрыгнёт весь захваченный с молоком воздух, позволяя Миле в это время продолжить отдых на мягких подушках. Очень уж ему нравилось, как белела её фигура на персиковой простыне, а он словно специально всё оттягивал и оттягивал удовольствие, когда наконец приступит к слиянию с сонной красавицей, вынуждая её просыпаться и трепетать, и нетерпеливо постанывать, как голодный младенец.
Моя, моя, моя, моя, моя…
Твоя, твоя, твоя, твоя, твоя… я… ах!..
А утро снова было ленивым после бессонной ночи. Он кормил её фруктами прямо в постели, из которой они выбрались только к обеду. А после обеда он попросил её достать тот самый загадочный гитарный чехол и открыть молнию. И вот она, его тайна за семью печатями, приоткрылась ей. Его пальцы умели не только нежно касаться женщины, но извлекать чудесные, звенящие, гудящие, поющие звуки из музыкального инструмента. Волшебные звуки, проникающие в душу. И голос, глуховатый, но с огромной палитрой чувственных оттенков, завораживал не хуже любовного шёпота. Это было особое удовольствие – погружаться в поток его голоса, смотреть в его меняющееся одухотворённое лицо, переводить взгляд на умело и чётко скользящие пальцы. Какие ещё таланты ты прячешь от меня пока, Женька? Ведь не так много я о тебе ещё знаю.
…Я склонюсь над твоими коленями,
Обниму их с неистовой силою,
И слезами и стихотвореньями
Обожгу тебя, горькую, милую…64
Настойчивый телефонный звонок ворвался в музыку и разорвал чары. Женя хотел продолжать, но мелодия телефона его сбивала и требовала внимания.
– Прости, графинечка. Вероятно, что-то важное.
Он положил гитару на кровать и взял с комода мобильник.
– Алло, – прозвучало чуть недовольно.
Ответа не последовало. Тишина. И только внимательные глаза Милы как будто спрашивают: ради кого пришлось прерваться? Определитель номера показывал, что звонит Комиссаров.
– Володя, я слушаю.
Но Володя не отвечал. Евгений подумал было: сигнал не прошёл, – и уже вознамерился сбросить звонок, когда странный звук рассёк тишину. Это был всхлип или рык – не разобрать. Мгновенно пронзила тревога. Не похоже на Володьку.
– Володя, что стряслось? – требовательно спросил Палашов.
Евгений услышал, как товарищ вдохнул побольше воздуха и выпалил на одном дыхании:
– Лена разбилась!
– Как?
– На мотоцикле. – Он шмыгнул носом. – Дура! Просил ведь, умолял: не садись на эту адскую машину.
В голосе Комиссарова рвались наружу злость, растерянность и страшная боль.
– Где она? Ты с ней? – продолжал срочно допытываться Палашов. Ему нужна была полная картина – понять, что предпринять, чем и как помочь.
– Она в больнице.
– Жива! – выдохнул Евгений.
Опять послышался странный неопределённый звук.
– Покалечена. Я дома. Не могу заставить себя выйти и поехать к ней.
– Когда это случилось? Как ты узнал?
– Вчера. Мне позвонили из больницы. В её паспорте стоит штамп с моей фамилией. Мы с ней расписались, Женя. Она носит моего ребёнка. Чокнутая баба! Уж лучше бы аборт сделала, если не хочет рожать от меня.
– Ребёнок точно твой?
– Обижаешь!
– Она сказала, что не хочет рожать?
– Нет. Не говорила она этого. Но если бы хотела, не села бы беременная за руль мотоцикла. Я не очень-то пришёлся ко двору её предкам. А ей плевать на всё и на всех. Это моя жизнь, говорит, кого хочу, того и люблю, что хочу, то и делаю.
«Лена… – подумал Палашов. – А ведь вчера, когда это случилось, я был счастлив».
Он уставился на Милу, которая замерла в ожидании напротив него. Утонул в огромных напуганных округлившихся глазах. Свободной рукой Женя немедленно прижал её к себе. Она – самое ценное, самое важное и нужное. Всегда. Всегда.
– Володя, напомни адрес. Я к тебе сейчас приеду. Соберись! Приведи себя в порядок! Твоё место рядом с ней, что бы ни случилось, понял? Обязательно меня дождись!
– Жду. – Мила тоже услышала ответ.
Евгений прервал соединение, положил телефон и принялся с отчаянием, передавшимся ему от Володьки, гладить и целовать Милу.
– Родная, – шептал, задыхаясь, – у моего товарища беда. Его беременная жена попала в аварию. Я должен ему помочь. Он растерян и раздавлен. Его нужно собрать. Я вернусь сразу, как только сделаю всё, что должен.
Он отстранился и посмотрел ей в глаза.
– Ты поняла меня? – спросил уже в голос.
Мила кивнула. Вот он – её Женя. Она должна понимать, что так будет всегда. В любую минуту он будет вот так срываться и нестись на помощь. Он будет уходить и возвращаться, уходить и возвращаться, а она провожать, ждать, встречать.
Он с жаром обнял её:
– Ты не представляешь, как я тебя люблю…
Он замер, напитался ею, а потом огромным усилием воли оторвался.
– Я скоро.
И начал быстро собираться. Мила смотрела на него, раздираемая двояким чувством: повиснуть на нём и никуда не отпускать, довольствоваться хотя бы редкими ни к чему не обязывающими встречами – что угодно, как угодно, лишь бы бывать рядом. И счастлива она была бы даже от дружбы с ним, от простых мимолётных встреч. Он не может принадлежать только ей и целыми днями держать её за руку. Но как же, как же хочется удержать его! Она приковала себя к полу и твердила сама себе: «Верь ему. Верь ему. Верь ему».
На сборы ушло не больше десяти минут. Прощальные объятия и поцелуй в макушку. Маленькая растерянная девочка на пороге квартиры, закрывающая за ним дверь. Не хочется уходить. Ох, как не хочется!
Скорая помощь могла позавидовать скорости, с которой Палашов добрался до Комиссарова. Помогло и то, что день был воскресный.
Время ожидания перед чёрной дверью в квартиру Комиссарова показалось Евгению вечностью. Наконец она распахнулась, и перед Палашовым предстал обнажённый по пояс Володька. Вот он: лицо осунулось, глаза потухли, пена для бритья – на левой половине лица. Беглый осмотр товарища позволил заключить, что тот порядочно похудел с той поры, когда они последний раз встречались. На руках до локтей красовались синяки и ссадины. Прочитав немой вопрос в глазах Палашова, Владимир ответил, действуя на опережение:
– Мотоцикл доламывал. Больше она на него не сядет. Или я ей не муж. Машину куплю взамен.
Комиссаров стал заметно спокойнее. Впустил, закрыл за товарищем дверь.
– Нормальные мужики, когда женятся, поправляются, а ты наоборот исхудал, – отметил Палашов, продолжая разговор в бежевых стенах коридора.
– Так то – с нормальными жёнами. Знаешь, как я у неё в телефоне записан? Не Пупсик, не Пончик как-нибудь. Я у неё Комиссар Ладо, представляешь? Это всё равно, что тебя Палаш Жека записать.
Палашов не смог удержаться от смеха, заставив и Володьку скупо улыбнуться.
– Оригинально, между прочим! Как персонаж из фильма. А мой вариант, вообще, как пиратская или бандитская кличка звучит.
– Только по Комиссару, наверное, и догадались, что это про мужа. Слушай, рожа у тебя!.. Девицу всю ночь ублажал?
– Не-а. Младенца укачивал. Колики у него. Как раз по ночам.
– Когда ж ты успел ляльку состругать? Это у графинечки у твоей?
– Да.
– Так она с приданным?
– Не только её приданное, но и моё наследство. От парня шестнадцатилетнего. Ладно. Рожу добрей и заканчивай копаться. Поехали уже!
Володька пошлёпал в ванную, а Евгений сбросил туфли и пошёл по квартире, встречая повсюду последствия Володькиного гнева: разбросанные по полу вещи, осколки вазы и пепельницы, стулья вповалку (у одного отбита ножка), фотография с Леной в разбитой рамке, ополовиненная бутылка водки на полу посреди комнаты. Первой Палашов поднял фотографию, вынул из разбитой рамки и положил на тумбочку. Две сияющие мордашки на ней очень хорошо и органично смотрелись вместе. Затем поднял уцелевший стул, аккуратно развесил на нём подобранные рубашки, брюки, Ленин шёлковый халатик. Отнёс водку в холодильник, который будто пережил нашествие саранчи.
– Палашов, ты чокнутый! – воскликнул Володька, застукав наполовину перемывшего посуду Евгения у раковины. – У вас там в Венёве все такие, что ли?
– Паузу заполнял, пока ты собираешься, – невозмутимо объяснил Евгений. – А вы не живёте вместе, что ли?
– Женя, они же кино снимают, забыл? Она всё время на съёмках. Вещи никак не перевезёт ко мне. Некогда и некогда.
– Евгений выключил воду, повернулся и увидел Комиссарова во всей красе. Он был в чёрных джинсах и свободной чёрной футболке, с которой сердито смотрел медведь с окровавленной лапой, а кровавая надпись под ним гласила: «Русские не сдаются!»
– Не знал, что у тебя есть подобные вещи и ты их носишь.
– А то! Как ты хотел, если у меня жена беременная на мотоцикле рассекает? Её подарок.
– Может, тебе рубашку с длинным рукавом надеть? – осторожно предложил Палашов.
– Нет уж! Если она в сознании, пусть сразу увидит, как я её ненавижу!
– Дурак! – усмехнулся Евгений. Он-то видел, как Володька Ленку обожает.
Они покурили на дорожку и выдвинулись. Во дворе галдели детишки, оставшиеся на лето в городе. Машин на улице было меньше обычного.
– И как оно? – спросил Володька, когда «девяточка» тронулась с места и выехала на улицу.
– Неземное блаженство! Перевёз её к себе. Да мы сегодня только третий день вместе. Седьмого сентября распишемся в Измайловском загсе.
– А укачивание орущего младенца тоже входит в неземное блаженство?
– Конечно.
– Откуда у тебя, Палашов, такая склонность к самоистязанию?
– Очень люблю. Обоих.
Комиссаров с недоверием посмотрел на него.
– Надо познакомиться мне с твоей любовью.
– Сейчас Ленка поправится и приходите к нам на свадьбу. Церемония в одиннадцать.
Лена лежала в палате интенсивной терапии в хирургическом отделении НИИ скорой помощи им. Н. В. Склифосовского. Сначала мужчины прошли в ординаторскую и позвали лечащего врача Вершининой (Елена на сменила свою фамилию). Врач в воскресенье был не лечащим, а дежурным. Он вышел в коридор в белом халате и оказался высоким крепким мужиком, примерно их ровесником.
– Вы кто ей будете? – спросил он строго. Возникало ощущение, что посетители Вершининой его уже достали сегодня.
– Муж, – ответил Володька.
Доктор перевёл строгий взгляд на Палашова.
– Я… – Евгений бегло переглянулся с Володькой, – друг семейства.
Это было справедливо, ведь из всех родных, знакомых, друзей Володька позвонил именно ему.
– Ясно. Ну что ж! Повезло вашей супруге! – Голос доктора смягчился, и в нём почувствовались примирение и усталость. – Лёгкое сотрясение мозга. Открытые переломы левых голени и предплечья и истирание кожных покровов. После удара машиной скользила на левом боку. Кожаная одежда защитила, насколько смогла. Она сказала, что беременна. Обследование показало, что плод не пострадал. Удар, к счастью, был не сильным. Переломы мы зафиксировали. Пересадка кожи не требуется.
«Слава Богу!», – воскликнул про себя Палашов и взглянул на Комиссарова, но не смог определить, какие чувства тот испытывает теперь.
– Она больше на мотоцикл никогда не сядет, – процедил сквозь зубы Володька и увидел одобрение в лице доктора.
– Сколько она будет восстанавливаться? – уточнил Евгений.
– От трёх месяцев до полугода, если всё пойдёт хорошо. Но вам надо окружить её вниманием и заботой. Урок сполна получен. Думаю, и усвоен. Меняйте гнев на милость.
– Теперь ей поневоле придётся быть дома, с тобой, – добавил Палашов. – Она же не поскачет на съёмки на костылях. Она их даже держать не сможет.
– Не уверен, – возразил Комиссаров. – Никто не знает, куда и как она поскачет. Это же Лена Вершинина.
– Спасибо, Владислав Анатольевич! – Палашов прочитал имя врача на нагрудной табличке.
Подходя к тринадцатой палате, они услышали из-за двери девичий смех. Неподалёку санитарка мыла полы. Мужчины переглянулись, и Палашов пошёл первым.
– Тая, я уже не могу смеяться. Мне же больно, в конце концов.
Елена продолжала давиться смехом. Увидев Палашова, она воскликнула:
– Женя, а вот и ты! Меня уже все навестили, кроме собственного мужа.
В палате, правда, было море фруктов и цветы на всех мыслимых и немыслимых поверхностях. Тая, сидевшая на краешке кровати рядом с Еленой и закрывавшая частично обзор на сломанную ногу на вытяжке, встала и отошла, подпуская Палашова.
– Шикарно выглядишь после такого полёта! – Он наклонился и поцеловал её в щёку.
– Спасибо шлему! Имей в виду, у меня уже нет сил смеяться.
Когда Палашов отступил в сторону, она увидела на пороге палаты Володю. Он стоял и молчал, но его внешность и выражение лица говорили о многом. Она замерла, и Евгений понял, что ни его, ни Таи больше для неё не существует. Он наблюдал за Володей. На его лице сменялись чувства от «убил бы собственными руками» до «обожаю тебя», «жалко дуру». И слёзы застыли в глазах.
– Дура! – смог выдавить из себя.
– Сам дурак! – возмутилась Елена. – Я ехала, как черепаха. Я не виновата, что меня водитель машины не заметил.
– У тебя больше нет мотоцикла! Я с ним покончил.
– Ну и хрен с ним! – Елена как будто кричала ему, что есть вещи намного важнее.
– Ладно. Вы тут разбирайтесь, – напомнила о себе Тая, – а я пошла. Ленусик, поправляйся скорее.
Она подошла и поцеловала Елену в лоб, чем на секунду отвлекла её от Владимира. Тая прошла мимо Палашова и протиснулась в дверной проём рядом с посторонившимся Комиссаровым.
– Ладо, хватит уже. Иди ко мне. Как ты не понимаешь, что ты мне нужен больше всех? Ты не видишь, я уже наказана? Не заставляй меня мучиться сильнее. Наш маленький жив. Это чудо, но он жив! Неужели ты думаешь, я специально всё это подстроила? Ты дурак, Комиссаров!
Евгений видел, как под натиском ласковых женских слов рушится Володькина оборона. Он догадывался, что Лене не трудно из него верёвки вить. И вот Володя, наконец-то, переступил через себя и свою боль. Он подошёл к больничной койке и опустился коленями на пол, чтобы их лица были рядом. И тут он словно опомнился. Обернулся к Евгению и сказал:
– Палашов, какого чёрта ты ещё здесь? Иди-ка ты к… Миле.
Последовала короткая пауза. И все трое дружно захохотали. Лена, правда, смеялась вперемежку со стонами.
– Спасибо, Женя, что привёз моего дурака! – простонала она.
Продолжая смеяться, Евгений вышел из палаты.
Санитарка протирала пол совсем рядом. С осуждением она проворчала:
– Девка разбилась, а они всё хохочут и хохочут.
Женя тут же откликнулся:
– Дураки мы! Что с нас взять?
И словно в подтверждение своих слов он шагнул к этой незнакомой женщине и обнял её.
XIII
Москва. Март 2002 года.
Прохождение через ад. Палашов. Шаг 8.
Палашову приходилось ходить вокруг да около жизни Милы. Иногда ему начинало казаться, что вдали было бы легче. Он прикладывал очень много сил, чтобы, перечеркнув всё, не броситься на улицу Благушу и не подняться на седьмой этаж.
Приближался медленно, но неуклонно день рождения Милы. Евгений очень хорошо помнил, что он двенадцатого марта. Это был отличный повод сделать подарок Миле и себе. Чтобы передать что-то дорогое, нужно предстать перед её очами, а она и так половину беременности пробыла в волнениях. Ему нестерпимо хотелось увидеть её на сроке почти уже семь месяцев. Возлюбленная и ребёнок в её животе терзали и будоражили его воображение.
Посылать кого-то с цветами ему не хотелось, тем более не годилось бросать их на коврике у входа. Вступать в дополнительный сговор с Галиной Ивановной тоже было нежелательно. Хорошим выходом были цветы в горшке. Можно поставить перед дверью, позвонить и сбежать, как делают дети, когда хотят побаловаться. Цвести такой букет будет дольше, а на память останется растение, за которым придётся ухаживать. Он знал от Милиной мамы, что девушка его отлично помнит и так. Иногда думалось, чтобы лучше уж забыла.
Еле дождавшись вечера двенадцатого марта, он заглянул, возвращаясь со встречи с клиентом, в магазин комнатных растений. Почти с порога он увидел бордовый цветок, кричащий «выбери меня!». Не разбираясь особо в цветах, Евгений подошёл поближе и прочитал на табличке с ценой, что называется это чудо с крупными, напоминающими нарциссы цветами – амариллис. Мужчина не знал, понравится ли подарок Миле, но очень на это надеялся. Это будет послание от него, так что в любом случае не оставит равнодушной. К своему новому другу, счастливцу, который на удивление пережил в магазине восьмое марта и скоро будет у графинечки в руках, он докупил маленькую открытку. Тут же подписал перьевой ручкой, недавно приобретённой и сопровождающей его повсюду. «С Днём Рождения! Я рядом. Сохну по тебе. Женя», – гласила надпись. Он не был уверен, что она помнит его подчерк. Открытку, раскрыв и повернув надписью к стеблю, он поставил в коричневый глазурованный горшок, запакованный в специальную плёнку, расширяющуюся кверху.
На улице уже стояла плюсовая температура, и полы распахнутого чёрного плаща развевались от стремительного шага его обладателя. Он нёс в одной руке портфель с бумагами, а другой прижимал к себе горшок с амариллисом. Проскользнув за кем-то в подъезд, он поднялся в лифте на седьмой этаж. Сердце, оглушая, бухало где-то в ушах. Ему казалось, что он совершает очень нужный, но какой-то ребяческий и глупый поступок. Ненадолго он замер перед дверью, прислушиваясь к жизни за ней, но слышал по-прежнему только собственное сердце. Он осторожно поставил цветок на пол перед ковриком и подумал: «Будь счастлива, любовь моя!» Нажал квадратную кнопку и услышал за дверью мелодию, которая выдала его присутствие.
Евгений резко развернулся и пустился наутёк. Любой волк мог ему сейчас позавидовать. «Чёртов дурак!» – ругал он сам себя, перебирая ногами ступеньки лестницы. Выскочив из подъезда, он торопливо дошёл до здания электрической подстанции, обогнул её сбоку и тут же прижался к выбеленной стене спиной. Он шумно дышал в сгущённый темнотой воздух. Не успел он отдышаться, как дверь подъезда распахнулась, и на улицу выскочила женщина в накинутой наскоро и не застёгнутой куртке. Он повернул голову в её сторону и жадно вгляделся в лицо. Она выбежала под свет фонаря, и он узнал Милу. Щёки заливал румянец, что было так на неё не похоже. Длинные волосы окаймляли лицо. Губы приоткрыты. Из-под куртки выглядывал округлившийся большой живот под просторным недлинным платьем. Она растерянно огляделась по сторонам. Она высматривала того самого глупца, что сейчас в тени, задыхаясь от душевного трепета, подпирал стену, не сводил с неё глаз. Мила его не заметила, пошла, придерживая живот, в сторону опорного пункта милиции, но, не найдя его там, повернула обратно. Прошла немного в другую сторону. Отчаянно провела рукой по волосам, поняв, что всё бесполезно, и понуро побрела в подъезд. Когда дверь за ней закрылась, он прижался к стене затылком и прошептал: «Прости меня, девочка». Он повторил её жест отчаяния и нащупал в кармане сигареты. Тут он понял, что сердце щемит от боли. Хотелось заверить себя, что это от сигаретного дыма или ветра в глазах стоят слёзы. Он чувствовал, что она сейчас плачет. Зря он это сделал, зря. Испортил ей день рождения, вынудил бегать с таким животом, а сам стоит здесь парализованный чувствами и жалеет, хотя должен быть с ней.
Москва – Спиридоновка – Москва. 20 мая 2002 года.
Первая радость.
День был сложный: несколько встреч с подзащитными в разных СИЗО, изучение нового дела. Палашов вернулся домой, положил ключи рядом с телефоном на тумбочку, ослабил галстук.
Принять душ. Поесть.
Вчера, в воскресенье, его никто не беспокоил, и он успел приготовить щи и гречку с говяжьей тушёнкой (мама готовила такую в детстве). «Щи да каша – пища наша».
Он шёл в комнату, стягивая по дороге пиджак. Получив первый гонорар, он купил себе два костюма – серый, попроще, для повседневного ношения и чёрный, строгий, чтобы надевать в суд. Не успел он войти в комнату, как его остановил телефонный звонок. Он посмотрел на часы – девять вечера. Кому он понадобился двадцатого мая в этот час? Но лёгкие нотки волнения взыграли в груди, потому что… девять месяцев прошло. Серый пиджак прильнул к дивану, а его владелец уже спешил обратно в коридор.
– Да? – поднял он трубку и поднёс к уху.
– Палашов Евгений Фёдорович? – спросили с того конца, прорываясь через помехи, мужским голосом.
– Да. Я слушаю.
– Это Рысаков Валерий Петрович из Спиридоновки, сын Евдокии Вениаминовны, сосед Марьи Антоновны. Я звоню вам по просьбе матери. Она просила передать, что сегодня днём Марья Антоновна родила девочку.
О, чудо-чудное! Это весточка от Марьи Антоновны! За эти месяцы так и не позвонила ни разу, ничего не попросила, не потребовала, хотя знала, что он не откажет, сделает, что угодно.
– Как она? – сталь в голосе плавилась, превращалась в свинец. – Где? Как чувствует себя малышка? Знают ли Глуховы? Расскажите всё, что знаете, Валерий Петрович!
Когда начали наклёвываться первые почки на деревьях, в Спиридоновку потянулись первые дачники. Нежданно-негаданно стал чаще наведываться к матери и Валерка Рысаков. Эта зима и половина весны прошли в деревне без особых происшествий.
За два месяца до этого, перебираясь по скользким корочкам через первые весенние ручейки в галошах на тёплый шерстяной носок, приковыляла в гости к Марье Антоновне соседка её Дуся. Хозяйка хлопотала у плиты в мужских синих тренировочных и длинной тёплой серой кофте на больших пуговицах, под которыми просматривался округлившийся живот. Волосы прибраны в пучок. На ногах – тёплые пушистые тапки. Так её и застала Евдокия Вениаминовна, когда распахнула утеплённую дверь и образовалась на пороге.
– Здорóво, соседка!
– А, Дуся! Здравствуй! Заходи-заходи. Ты по делу или так?
Гостьей заинтересовалась кошка Тельняшка, видно, учуяла собачий дух. Евдокия Вениаминовна нагнулась и приласкала питомицу.
– Раздевайся. У меня натоплено.
Соседка скинула с плеч телогрейку, чуни снимать не стала – на улице не грязно пока.
– Слушай, Маня, разговор у меня к тебе есть.
Марья Антоновна зажгла конфорку под чайником, достала из тумбочки банку варенья.
– Да ты садись, Дусь, садись.
Евдокия Вениаминовна устроилась за столом.
– Я тут супчик себе готовлю. Ну да ладно, потом.
Она принесла два бокала, чайные ложки, варенье, выложенное на блюдечко. Расчехлила из целлофана нарезанный белый хлеб в плетёной хлебнице.
– Угощайся. Чем богата.
Чайник равномерно зашумел.
– Ты мне вот что скажи: долго ты ещё ерундой страдать будешь? Мы с тобой бабы одинокие, держаться должны друг за друга. А ты что делаешь? Шила ведь в мешке не утаишь, Машка. Иди ко мне сюда, сядь. Как хочешь, но пора объясниться. Или ты тут втихаря и выносить задумала, и родить? А справишься?
Марья Антоновна поднесла заварочный чайник, налила заварку в бокалы, села.
– Не знаю, Дуся, не знаю.
Женщина вздохнула и прямо в глаза соседке посмотрела:
– Что тебе рассказать? Давай, спрашивай.
– Это он, да? Шельмец этот? Имя я могу его в этом доме произносить?
– Да говори, чего уж.
– Тимка, стервец, удумал?
– Кто ж ещё?
– Ух, душа его забубённая! Силой взял?
– Нет. Моим бессилием воспользовался. Да чего теперь об этом? Назад ничего не воротишь.
– Эх, Машенька ты моя горемычная!
– Не начинай, Дусь. Не трави душу. Долгие месяцы успокаивалась…
– А этот что, вихрастый, помогает тебе? Соседку в сторону, а от чужого мужика помощь принимаешь?
– Ты про Евгения Фёдоровича?
Дуся кивнула.
– Да, приняла его помощь. Понимаешь, он во всей этой истории нашей разбирался и со всеми участниками беседы имел. И не знаю, что на него нашло, ведь, правда, чужой человек, но с самого первого дня он меня жалеть начал. Сама понимаешь, одна я, без мужика. Помочь некому. Надежда только на добрых людей. А к тебе я как раз идти собиралась, да похвастать нечем, вот и тянула, не шла. Думаю, надо пойти Дусе всё рассказать, а то мало ли что со мной случится, никто ведь не присмотрит, не поможет. А ты тут рядышком всегда. Ну, думаю, Бог даст, выношу и рожу, а коли нет, так тому и быть. Меня же теперь окромя вот этой души маленькой, что в пузе моём живёт, ничего на земле не держит. Но она, видать, прочно за жизнь зацепилась. Тимкины, будь он неладен, корни.
– Да, Маш, Тимкины корни. Но и твои ведь корешочки тоже есть.
Марья Антоновна уронила голову в ладонь.
– Ладно. Не об этом речь. Ты меня-то привлекай, не стесняйся. Дальше-то совсем пузо на нос полезет. Как ты с таким с делами справляться будешь? Родишь ещё раньше времени, ни туда ни сюда.
Дуся остановилась и пошла к плите погасить газ под чайником. На столе в мисочке стояли нарезанные овощи для супа. Женщина забрала чайник и разлила кипяток по бокалам. Марья Антоновна наблюдала за ней.
– И ещё должна признаться. Я твоим сродственникам намекнула на твоё положение. Пусть подумают маленько.
– Ой, Дуся, ну зачем ты?
– Я и про ихнего спросила. Небось, интересно тебе, как ему там на нарах?
Марья Антоновна ничего не ответила, но Дуся, растолковав её тревожный взгляд как интерес, продолжила:
– Пишет, что нормально у него всё. Хлеб печёт на всю колонию. Приспособился, видно, к жизни как-то. У тебя как, душа-то не сжимается при мысли о нём?
– Не хочу я о нём говорить, Дуся. Ничего хорошего не скажу.
Очень кстати начал Валерка к матери приезжать с конца апреля. Марья Антоновна совсем раздулась, стала похожа на неваляшку. Вот Валерка, раньше времени постаревший из-за алкоголя, теперь и приносил Марье Антоновне воды, а Дуся приходила полы протирать. Два огорода с сыном засеяла. Кастрюли все большие по-соседски спрятала, велела маленькими пользоваться и готовить почаще, картошку сидя чистить, чтобы спина не затекала. Думала, как бы разжиться пелёнками, а тут приехал темноглазый один с какой-то бабёнкой больно красивой на машине. Привезли две большие коробки. В одной как раз и были пелёнки, костюмчики всё жёлтые да зелёные (не знает даритель, кто родится – пацан или девка), простынки, одеялко, игрушки и прочие мелочи. А во второй коробке коляска оказалась бежевая. Евдокия Вениаминовна сразу прихватила мужичка, который именем Кирилл назвался, и попросила эту коляску собрать, а то ведь бабы могут и не сообразиться, как это сделать. К коляске прилагалась ещё маленькая люлечка с ручками, которая в большую люльку легко вставлялась и вынималась.
– Кирилл, от кого подарочки-то? – насмешливо и довольно уточнила Евдокия Вениаминовна.
Мужчина совершенно не смутился, потому что привык с разными людьми разговаривать.
– А есть на свете такой Палашов. Слышали о нём?
– А! Да-да. Доводилось и говорить с ним. Спасибочки ему большие передавайте и от Машенькиной соседки.
– Люба, поехали, – позвал Кирилл свою красавицу, которая с Марьей Антоновной в комнате сидела и расспрашивала, пока та пелёнки разбирала.
– Иду, Кир.
И быстренько так с Марьей Антоновной попрощалась и вышла к молодцу своему. Бабёнка не только красивая, но и понимающая.
С того дня от сердца отлегло, и вопрос, во что малютку одевать и пеленать после рождения, отпал.
Теперь, в конце мая, когда роды могли начаться в любую минуту, Евдокия Вениаминовна заглядывала к соседке по два-три раза и задерживалась подольше.
И двадцатого мая прибежала, засуетилась сразу с хозяйством, а потом на Маню посмотрела, а у той судорога боли на лице. Все кастрюльки побросала и к ней.
– Что? Началось уже?
– Да уже с час как, – ответила Марья Антоновна, когда отпустило.
– А чего ж ты, дура, сидишь тут одна? Надо скорее вызывать скорую.
– Ой, не суетись, Дуся, – отмахнулась Марья Антоновна. – Я Ванечку рожала часов двенадцать. Ещё долго. Успеем.
– Дура ты, дура. То Ванечка был, а это, допустим, Васечка. По-другому родиться может. Я бегу к Валерке, пусть скорую вызовет, и сразу к тебе.
Евдокия Вениаминовна помчалась обратно к себе в домишко. Растолкала спящего ещё Валерку. Когда до того дошло, что за дела, вскочил и начал шевелиться. Пока мать ждала сына, проинструктировала его, что тому говорить во время вызова. Как умылся, оделся, выскочили они вдвоём из дома и в разные стороны разбежались.
Машу застала над сумкой. Та проверяла: всё ли приготовила-положила необходимое. Как зашла, она стала перечислять вслух содержимое сумки.
– А в чём поедешь? – вдруг вспомнила Дуся самое главное.
– Там, в шкафу…
– Что?! – в недоумении воскликнула Евдокия Вениаминовна.
– Воды отходят. Я вся мокрая.
– Машка, твою мать! Вот не могла сразу ко мне прийти, как началось. Ещё скажи мне, что потуги начались. Убить тебя мало!
– Нет. Потуг нет пока.
– Что делать? Что делать?
Валерка открыл дверь с терраски в дом и прокричал:
– Мам, я вызвал. В течение часа будут.
– А, хорошо, сынок, – отозвалась Евдокия Вениаминовна и спасительно ухватилась за мысль: – Сбегай-ка к Глуховым и покличь Клавдию Семёновну. Пусть побыстрее собирается и к нам идёт.
– Хорошо. Сейчас сделаю.
Дверь с шуршанием закрылась.
– Не смотри так на меня, – переключилась Евдокия Вениаминовна на Марью Антоновну. – Я не собираюсь одна отвечать за то, что тут скоро происходить будет. Нашла повитуху! Снимай мокрые штаны. Плевать на вещи. Чует моё сердце, не понадобятся они. Есть у тебя чистая ночнушка и старая простыня, которую выбросить не жалко?
– Да.
– Переодевайся, стели на кровать. Я чайник поставлю. И чистые простыни для малыша достань. Одеяло нужно. Ему холодно будет. Печка тёплая?
– Подтопила сегодня утром.
Марья Антоновна начала было переодеваться, но тут же прихватило, и она отдышалась сперва. Евдокия Вениаминовна бурную деятельность не остановила. Поставила чайник. Нашла таз для варки варенья, ополоснула.