Потеснившись, гости на трёх машинах укатили гулять в кафе. Вероника села в машину к племяннику и наблюдала, как засыпал на руках у бабушки крошечный нарядный мальчишечка. Женин сын, Женин сын, Женин сын… Не верилось, не укладывалось в голове. Эта тихая сияющая девчоночка на переднем сиденье – жена племянника. Странная неземная девочка, поглядывающая на него… как? Влюблённо? Восхищённо? Восторженно? А он? Она его просто не узнаёт. Нет, лицо, руки – его. Но она помнит его чумазым, ободранным, дерзким, постоянно выдающим перлы пацанёнком, а этот мужчина… Неужели он? Сияние девочки перекинулось на него. Молчит… А должен бы спрашивать, как там у нас в Екатеринбурге? Вот глянул на неё в зеркало заднего вида, улыбнулся, словно окатил своим счастьем. Сказал только: «Вероника, как здорово, что вы приехали!», – и снова замолчал. Взглянул на Милу, как на долгожданный подарок, с благодарностью, и снова уставился на дорогу.
В кафе их ждал уютный уголок у картины с совой. Бильярдные столы отодвинуты подальше к окнам, столики составлены кучнее, обстановку дополняли приглушённый свет, тихая приятная музыка, на каждом столике – низкая цилиндрическая свеча в прозрачной вазочке, предусмотрительно – вазы с водой для цветов. В уголке очень кстати встала коляска, в которую отправился спящий Ванечка, освободив бабушку. На столиках начали появляться холодные закуски, графины с напитками. Когда гости расселись и почти перестали суетиться, в ход пошли горячие блюда. Официанты были немного старше, чем большинство гостей. Их было двое – девушка и юноша, органично проплывающие между столиками с подносами. Как обещали, на столах присутствовали только безалкогольные напитки, но что-то такое витало в воздухе, что всё равно пьянило. Девчонки щебетали, как птички. Юноши и мужчины тихо посмеивались. Галина Ивановна поддерживала беседу с Вероникой. Елена расспрашивала Милу. Когда пришло время, Олег Андреевич и Евгений переглянулись и кивнули друг другу. Хозяин подозвал официанта и отдал распоряжение. В это же время Палашов склонился к Миле и позвал:
– Графинечка, идём со мной. Я буду кружить тебя в нашем первом свадебном танце.
Убедившись, что Ванечка продолжает сладко спать, не взирая на шум, она встала из-за стола и протянула Жене руку. Он вывел её в центр небольшой площадки, располагающей к танцам, и они встали напротив друг друга в позе лодочки. Во время этого танца Евгений не хотел отрываться от глаз своей избранницы, поэтому оставил между ними расстояние. Впрочем, её пышный шлейф всё равно коснулся его брюк, сделав их несколько ближе, чем могло показаться со стороны.
– Что мы танцуем? – тихо спросила Мила на изготовке.
– Я не знаю, – в глазах заискрились смешинки и уголок рта полез вверх, рискуя превратиться в улыбку. – Не я выбирал песню.
– А кто? Папа?
Евгений кивнул, и, словно по его сигналу, зазвучало короткое вступление: на фоне звенящих струн и металлических ударных тонкая мелодия синтезированного инструмента, похожего на флейту, но точно не она. Сразу после него вступил густой сочный тенор, плавный и не надрывный:
Ваша светлость, неужели
Вы пришли сквозь век опальный?
Сквозь туманы и метели
Вижу бледное лицо.
Различаю еле-еле
Светоносный взгляд печальный
И в протянутой ладони
Обручальное кольцо.66
Евгений уверенно вёл Милу под незнакомую ему песню и проникался такими правильными, такими уместными словами, читая в её глазах то же узнавание, чувствуя в движениях полную покорность и изящество. А голос исполнителя поднимался и усиливался, поднимался и усиливался, пока в конце не закреплял взятые позиции. С этого места вступали ударные, музыка становилась напористее и гуще, голос тоже зазвучал настойчивее.
Неужели все вериги
Были только испытаньем?
Неужели, чтоб воскреснуть,
Нужно тысячи Голгоф?
Ваша светлость, проходите,
Ваш визит покрою тайной,
Охранять входные двери
Я пошлю свою любовь.
И совсем уж напевно и изящно, разбавляя и прерывая нажим:
Ваша светлость, Ваша светлость,
Ваша светлость, свет моих пресветлых снов.
А потом заново лёгкость и постепенный подъём-нажим, закрепление и разбавление розовым музыкальным туманом:
Я на стол поставлю свечи
И на скатерти крахмальной
Влагой трепетной наполню
Два бокала Баккара.
Ваша светлость, выбирайте
Между светом и печалью,
Выбирайте, Вы жена мне
Или вечная сестра?
Ваша светлость, Ваша светлость,
Ваша светлость, свет моих пресветлых снов.
В следующем фрагменте подведение к кульминации, сгущение звуков, надрыв с усилением темпа. И вдруг Женя для самого себя неожиданно подхватывает Милу за талию, поднимает так, что их лица встречаются на одной высоте и начинает кружится с нею на месте, а потом отпускает руку и подхватывает второй рукой под ноги.
Только Вы не исчезайте,
Только Вы не исчезайте.
Ждал я Вас так исступлённо
Предсказаньям вопреки!
Только Вы не исчезайте,
Светоносный взгляд печальный
И изящество ладони
Мне протянутой руки.
Только Вы не исчезайте,
Светоносный взгляд печальный
И изящество ладони
Мне протянутой руки.
И на последнем фрагменте ставит Милу на ноги, медленно с нею покачивается. Скулы его порозовели, завиток волос упал на лоб.
Ваша светлость, Ваша светлость,
Ваша светлость, свет моих пресветлых снов.
Отпускает Милу полностью, задерживая только правую руку в ладони и, не спуская взгляда с её глаз, подносит к губам и целует. На них обрушивается каскад аплодисментов. Рукоплещут даже сотрудники кафе и те случайные люди, которые просто зашли провести время.
И вдруг Милина рука выскальзывает, а сама она устремляется к своему стулу. Женя следует за ней. Глядя, как она на ходу расстёгивает пояс, снимает шлейф, он ослабляет и снимает через голову галстук. Вещи летят на стул. Она снимает фату и гребень с волос, распуская их и меняя причёску. Он расстёгивает верхнюю пуговицу рубашки, затем – пуговицы рукавов, начинает засучивать левый рукав. Она скидывает кружевное болеро и… остаётся в одном оливковом платье в мелкий розовый цветочек, оливковых босоножках и с распущенными волосами. И вот такая простая, дикая, растрёпанная и родная бросается обратно к нему, едва успевшему засучить рукав и на правой руке тоже. Все притихли, кроме Елены, а она, передав камеру Володе, продолжает им аплодировать и за эту выходку. Притом всем становится очевидно, что они не сговаривались. Мила тянет Женю обратно на площадку для танцев.
Заняв центральное место, она обвивает руками его шею, приникает всем телом и начинает качаться в медленном танце под зарождающуюся вновь музыку. Его руки удобно устраиваются на её спине и талии, а грудь ощущает прикосновение щеки и волос. Льётся лёгкая медленная танцевальная музыка, усложнённая лишь гитарными переливами, и сочный, мужской, басовитый, хорошо знакомый Евгению голос солиста группы «Лесоповал», просто, без всяких замысловатых изысков, затягивает:
Погляди мне в глаза, положи мне ладони на плечи,
И пускай отлетит всё, что в мире не ты и не я,
Потому что во всех промежутках от встречи до встречи
Меньше правды, а больше вранья.
Твоя любовь, твоя любовь – моя броня.
Я с нею смел, я с нею смел среди огня.
А без неё, а без неё мне страшен дым.
А без неё, а без неё я уязвим.67
В этом месте песни Женя замечает: к ним начинают присоединяться Галина Ивановна и Олег Андреевич, по которым в жизни не скажешь, что они в разводе; трогательные Вероника и Серёжа; Аллу выводит Слава, а Леру – Миша; Кирилл приглашает Сашуру, самую трепещущую малявку из малявок. Остаются сидеть только Комиссаровы, но Володя пододвигается поближе к жене и обхватывает рукой её плечи несмотря на то, что она увлечённо продолжает снимать на камеру.
Погляди мне в глаза, подари мне минуту покоя.
Будет лучшим подарком мне эта минута твоя.
А вокруг суета и какое-то всё не такое,
И пускай отлетит всё, что в мире не ты и ни я.
Твоя любовь, твоя любовь – моя броня.
Я с нею смел, я с нею смел среди огня.
А без неё, а без неё мне страшен дым.
А без неё, а без неё я уязвим.
Погляди мне в глаза, положи мне ладони на плечи,
И пускай отлетит всё, что в мире не ты и не я,
Потому что во всех промежутках от встречи до встречи
Меньше правды, а больше вранья.
По окончании этого танца Евгений чувствует себя совершенно захмелевшим и усиленно борется с желанием нагло похитить с праздника свою молодую жену, дабы иметь продолжение без гостей. На помощь ему приходит проснувшийся Ванечка, который требовательно заявляет о себе. Они похищают Милу вдвоём и укрываются с ней за дверью кабинета.
Евгений помог Миле расстегнуть молнию платья на спине и обнажить грудь. Благо в кабинете был уютный бежевый диванчик. Мужчина сел на него, а молодая мать устроилась с малышом лёжа, положив голову ему на колени. Он нежно перебирал пальцами её непослушные волосы, пока рука сама не потянулась к хулигански обнажившемуся упругому шелковистому бедру.
– Знала бы ты, как я сейчас завидую нашему сыночку, – тихо, с лёгким смешком признался Евгений. – И это хулиганское платье опять за своё…
Мила подняла глаза к его лицу.
– У тебя глаза совсем почернели, как окислившееся серебро.
– Тебя должен был похитить я, но Ванюшка меня опередил.
– Я и сама была на грани побега. Было так невыносимо, когда все эти наряды отдаляли нас друг от друга.
Он расстегнул ещё несколько пуговиц на рубашке, взял её руку и положил на свою горячую кожу. И пока Милина рука нежно его гладила, он придерживал малыша под спинку.
– Я подумал: благодатное время, когда мы можем вот так тесно находиться втроём, пролетит очень быстро.
– Думаю, эта близость просто перейдёт в другие формы.
– Главное – не потерять её, сберечь.
– Мы постараемся, Женя, правда?
– Да, милая, да.
Когда малыш наелся, Палашов взял его у жены и прижал вертикально к своей груди, придерживая головку выше плеча. Мила поправила бельё и платье, а потом придвинулась теснее к своим мужчинам. Евгений сдался и, теряя последние бастионы, приник к её губам. И в этот миг из маленького тельца вырвалась смачная отрыжка. Мила отстранилась и звонко захихикала, чем вызвала радостный взвизг у Ванечки. Как-то не подумали они, что малыш может и испачкать парадную одежду, не подложили пеленку. И следующие несколько минут они провели в туалете, сменяя подгузник и приводя Женину рубашку в надлежащий вид.
А когда они наконец вернулись к гостям, вроде как никто и не заметил, что рубашка на Палашове обзавелась большим мокрым пятном. Танцы продолжались. Ванечка тоже продержался с родителями один медлячок прежде, чем его забрала бабушка. Сашура была довольна и счастлива, видно Кирилл уделил ей немало внимания и порадовал не одним танцем.
– Разреши мне пригласить на танец малявку из малявок, – прошептал Палашов жене на ушко.
– Конечно. Она же твоя особая гостья.
Мила потянулась к его губам и получила встречный лёгкий поцелуй. После чего прямо во время танца Палашов и Бургасов обменялись партнёршами. И если Мила казалась миниатюрной рядом с Евгением, то Сашура выглядела сущим ребёнком.
– Сашка, какая ты ещё маленькая. Если я захочу с тобой посекретничать, ничего не выйдет, мне придётся сгибаться в три погибели.
– Вот я не подумала и ходули не прихватила, – созорничала девочка. – А когда ты мне споёшь, мой герой?
– Даже не представляю, мой птенчик. Ты меня сегодня озадачила, выступив в роли моей невесты.
– А вот Бургасов совсем выпал в осадок.
– Думаю, он на мгновение пожалел, что женился так рано, не дождавшись тебя.
– Ему пришлось бы ждать пять лет до моего восемнадцатилетия.
– Ну, он был бы не таким старым в свои тридцать два.
– Я вообще-то здесь, – раздался совсем рядом возмущённый голос Кирилла. – И я не один.
– Вот я и говорю, с тобой не посекретничаешь, – ответил Палашов Сашуре вместо Кирилла, с трудом сдерживая смех.
– А почему вам никто горько не кричит? И ты свою невесту не целуешь?
– Я не знаю, почему никто не кричит горько, но это и хорошо. Я так люблю свою жену, что если начну целовать, то уже не смогу остановиться, и придётся нам с ней бросить гостей и поискать местечко потише.
Серо-голубые глаза Сашуры загорелись, и Палашов понял, что он попал. Она отступила подальше и громко закричала:
– Горько!
Все вокруг оживились, как будто тут же вспомнили, что есть такая замечательная традиция на свадьбе – кричать «Горько!», и поддержали маленькую озорницу. Кирилл шагнул в сторону от Милы, уступая законному мужу. Евгений помедлил чуть-чуть, но было бы совсем странно в такой ситуации поступить иначе, поэтому он заключил Милу в объятия и припал поцелуем к её губам. Он хотел этого с той самой минуты обещания в загсе, и он надеялся избежать этого до полного уединения. А теперь всем придётся стать свидетелями не только рождения их семьи, но и свидетелями их всепоглощающей страсти, свидетелями его величайшей слабости. Но откуда не возьмись подошло подкрепление. Как раз когда он почувствовал, что они окончательно теряют головы, раздался какой-то шум со стороны входа в кафе, перетягивая на себя внимание присутствующих. И когда Палашов, не на шутку разгорячённый и опалённый, смог с большим трудом оторваться от обмякшей жены и посмотреть в сторону, он увидел только полные изумления глаза Сашуры, неотрывно смотрящие на него и Милу.
– Вот так, Сашка, – произнёс он нетвёрдым непослушным голосом, – надо любить свою жену. Тебе по секрету скажу: когда я поцеловал Милу первый раз, она упала в обморок. Других таких девочек нет, понимаешь? Вот тебе и горько!
В зал ворвался вихрь из танцующих и поющих цыган, которые свалились незнамо откуда и тут же заполонили собой всё пространство. Их появление могло бы остаться загадочным подарком, если бы в руках у одного из цыган не оказалось знакомой до боли чёрной лакированной гитары. Палашов держал её в собственных руках в канун нового года. А одна цыганка, приблизившись к нему вплотную спиной, потрясая плечами, повернула к нему голову в пол-оборота и подмигнула. Тут-то он и узнал парикмахера Розочку, которая растрогалась до слёз от «Баллады о свечах». И в мельтешащих лицах остальных цыган и цыганок он начал узнавать очень профессионально наряженных участников съёмочной группы. Тогда он повернулся к столику, за которым сидела Елена, и показал ей поднятый кверху большой палец, на что получил в ответ такой же жест. Он взглянул на Милу, которую продолжал держать в объятиях, и по её лицу понял, что подарок Елены и Володи действительно удался, а главное преподнесён был очень вовремя.
Когда цыганская буря поутихла и перешла в бурные поздравления, жених выхватил гитару у Александра, столь ловко исполнившего цыганский романс, и спел, сам себе аккомпанируя, для своей гостьи, малявки из малявок, колыбельную «Зелёная карета». Ту самую, которую засыпая слышала от него Мила, когда они боролись с коликами Ванечки.
Спите, спите-спите, медвежата,
Медвежата, медвежата и ребята.
В самый, самый ранний час
Бой часов разбудит вас!
Только глянешь из окна –
На дворе стоит весна.
Определённо седьмое сентября было днём сплошных сюрпризов. Бургасов стоял и думал о том, как целых семь лет Жека умудрялся скрывать от него свои музыкальные способности? Вот кто на самом деле партизан!
XIX
Спиридоновка. Май 2005 года.
Однажды утром, в самом начале мая, Марья Антоновна увидела в окно терраски, как с Василисочкой разговаривает какой-то мужчина. Дочь качалась на качелях, висевших на металлической перекладине между двух берёз. Сначала Марья Антоновна подумала, что это Женя, Евгений Фёдорович, зашёл их навестить. «Но он пришёл бы вместе с Милой и Ванечкой, они не разлей вода». Она присмотрелась к мужчине: он был ниже и плотнее Жени, волосы совсем коротко острижены – Женя так не носит. Синяя рубашка, брюки смотрелись парадно и производили впечатление чистых и опрятных. Незнакомец вдруг повернулся лицом и кинул взгляд на терраску, как будто почувствовал, что на него смотрят. Тут женщина мгновенно узнала глаза, и ноги у неё подкосились. Она бы упала, если бы не опёрлась на стол с задрожавшими вёдрами. Прядь волос выбилась на лицо. Тимофей! Она старательно гнала мысли о нём последние три года, хоть и общалась с его родителями и даже успела привязаться к старикам. Что он делает? А он уже останавливал качели и брал на руки её без малого трёхлетнюю дочь, свою дочь! Что он ей сказал? Она обнимает его в ответ, как родного. Кажется, называет его папочкой!
Марья Антоновна не могла больше стоять. Она без сил плюхнулась плашмя на диван, из глаз хлынули слёзы. Женщина не понимала, от чего они льют. От радости? От обиды? Платок сполз у неё с головы. Она набралась сил и села, уголком платка вытирая слёзы.
Но что это? Она услышала шаги на ступеньках. Он идёт сюда? «Боже мой!» Дверь шумно распахнулась, едва женщина успела бросить платок на диван и подняться. На пороге стоял он. Помедлив, приблизился на расстояние вытянутой руки. Его голубые глаза, скорбные, виноватые, отчаянные, смотрели на неё в упор. Раскаивающиеся, но всё равно наглые в своей прямоте, ввалившиеся и подведённые болезненной синевой глаза! Он постарел. Щёки провалились. Непривычная ей причёска: на суде были ещё вихры. Сухие губы потресканы. Когда они последний раз кого-нибудь по-настоящему целовали? С ужасом поняла, что её. Почти четыре года назад. Он молчал, не проронил ни звука. Он что-то ждал от неё. И дождался!
Она размахнулась и что было сил влепила ему пощёчину. Затем – другую, третью. Он стоял, как скала, только голова покачивалась от ударов, и продолжал буравить её взглядом. В наглых глазах не было ни злобы, ни обиды. А что было? Что?! Любовь?
Она хлестала его руками по лицу, по голове, по плечам, сама не понимая, почему бьёт его. Опять его бьёт. За его вину? За его наглость? За его… любовь? Женщина чувствовала внутри себя смятение, бурю чувств, которая не могла найти иного выхода. Она била его до тех пор, пока из его нижней губы не вырвалась струйка крови. Её вид остановил бушующую женщину. Тогда она начала его толкать к выходу. Толкать со всей на какую способна силой. Когда он оказался у самой двери, вдруг зажал её в стальное кольцо своих рук, поднёс лицо к лицу, и вытер кровь о её губы, словно говоря «моя кровь на тебе». Сразу после этого отпустил. Она едва удержалась на ногах. Он развернулся и ушёл, опустив голову и не смея смотреть на дочь. Марья Антоновна, немного придя в себя, побрела в дом к зеркалу. В нём она увидела растерянную взлохмаченную женщину с окровавленным ртом. Вкус его крови стоял у неё во рту. «Господи, что он за человек? Зачем пришёл? Зачем позволил себя бить? Зачем сделал вот это?» Она задумчиво дотронулась кончиками пальцев до губ. Но, услышав шаги девочки за приоткрытой дверью, начала быстро смывать кровь водой, боясь напугать малышку. «Он на что-то надеется или пришёл просто поиздеваться надо мной? Ни слова не сказал!» Она прошептала вслух его имя, и как раз в комнату вошла Василиска.
– Мама, а ты знаешь, папа приходил? – она спросила трогательным девчачьим голоском. – Он такой сильный, красивый и добрый! Я так и думала. Он мне понравился. Мам, где ты его прятала? Ты лохматая. Папе это не понравится.
Марья Антоновна беззвучно заплакала.
– Да, родная. Я видела твоего папу. Я тебе говорила, что он в отъезде, помнишь? – Женщина икнула. – И я его не ждала.
– А куда он ушёл? Мама, не плачь! Папа же вернулся!
– Он пошёл навестить бабушку с дедушкой.
Женщина наскоро умылась горевшими от боли руками, вытерла лицо и обняла дочь, чтобы не сдержаться и снова заплакать. Налаженная привычная жизнь снова пошатнулась. И так каждый раз, когда в ней появляется он.
– Маленькая моя, любимая! – шептала мать дочери, обливаясь слезами.
XX
Москва. Май 2004 года.
Ад рукотворный.
Обучение Милы подходило к концу, несмотря на все перипетии жизни. Душевный надлом и рождение сына сказались на творчестве. Работы, выходившие из-под её кисти, завораживали, а некоторые даже настораживали. С осени 2001 года появился в них настойчивый мотив волчьей темы. Первой ноткой стала та самая волчья морда, набросок карандашом, что долго украшал холодильники в сменяющихся квартирах Палашова. С тех пор волки преследовали её и появлялись на каждой третьей картине иногда второстепенными персонажами, но порой и главными. За редким исключением они появлялись парами. Счастливый брак не только не изгнал их, но, напротив, укрепил их позиции. Евгению они нравились, но напрягали частотой и постоянством появления. Ими уже вполне можно было украсить какое-нибудь исследовательское издание на эту тему. Сюжеты и позы поражали разнообразием и зачастую тщательной прорисовкой.
Рассматривая очередную пару, Палашов задумчиво потёр подбородок. Волк на Милином рисунке очень натуралистично то ли в игре, то ли в период брачных ухаживаний схватил зубами за холку другого волка, поменьше, похоже волчицу.
– Это мы, – заключил он, переводя сосредоточенный взгляд на жену.
– Нет, это просто волки, – возразила Мила.
Тогда он неожиданно запустил руку ей в волосы на затылке и требовательно притянул лицо ближе к «волчьим» глазам.
– Теперь точно мы, – усмехнулся он, влажно дыша ей в лицо.
Зелёные глаза округлились, пристально глядя на него, давая понять, что этот поступок всколыхнул всё внутри. Губы зазывно приоткрылись. Взгляд испепелял его, бросал вызов, отстаивал главенство. Провокатор сам охотно поддался на провокацию и словно обжёг поцелуем губы, но тут же опомнился.
– Извини, – отпустил он мягко.
Она отвернулась и отошла, но до слуха его успело донестись её тихое «точно мы», прозвучавшее утвердительно – никаких сомнений.
Откуда в нём взялась сейчас эта юношеская дерзость, похожая больше на звериный инстинкт главенства и обладания? Обладать ею ему хотелось с завидным постоянством, поэтому часто приходилось себя сдерживать и телесно ограничивать. За два года совместной жизни он провёл с ней не настолько много времени, чтобы утихомириться. Да и не хотелось ему, чтобы извечная тяга к ней ослабла или прекратилась. И в присутствии волчьей темы в их отношениях просматривалась закономерность.
Навстречу Палашову из подъезда его дома вышел незнакомый молодой человек, довольно приятный на вид и элегантно одетый. Он привлекал внимание всем, даже запахом. Евгений не любил, когда от людей пахло, как от парфюмерной фабрики, но парень благоухал хоть и сильно, но сносно. В запахе преобладали цитрусовые и огуречные нотки. Пройдя в подъезд, он вынужден был вдыхать ароматный шлейф, протянувшийся за пареньком. Цитрусы преследовали и в лифте. Они побывали и на их седьмом этаже. Но больше всего смутило мужчину, что так пахло в его собственной квартире. Неужели этот франт был здесь? Что он мог тут забыть в отсутствии хозяина?
Евгений переобулся, заглянул в ванную вымыть руки. Жена не торопилась расцеловать его, голодного, уставшего и страшно соскучившегося. Мила ваяла что-то на кухне. Тянуло луком и морковью. Её обтягивал синий халатик и бледно-жёлтый передник. Палашов подкрался сзади на расстояние ладони и втянул ноздрями запах жены. Пленительный! Возбуждающий! Но к нему примешивался тот самый, едва уловимый чужой душок, душок мужской цитрусовой туалетной воды. Этот аромат мгновенно превратился из приемлемого в омерзительный. Он подогревал чувство негодования, заставившее вскипеть кровь. Точь-в-точь как происходило ещё недавно перед её картиной с играющими волками, он запустил правую пятерню в её волосы (она вздрогнула), развернул лицом к себе движением, не терпящим возражений, ужалил в губы. Его жёсткие руки грубо ощупали её, но она не оттолкнула его. Она никогда его не отталкивала. Правая рука стремительно проникла под её подол и рванула трусики. Левая рука нашарила на столе разделочную доску с ножом и луком и сдвинула её глубже к стене. Он приподнял и посадил Милу на край рабочего стола. Ловкими и злыми руками загремел пряжкой ремня. Чувство юмора, ирония и простое человеческое понимание покинули его под напором тёмного, звериного, всеобъемлющего собственничества. Он нанизал жену на себя жёстко и безрассудно. Мила шумно втянула воздух и уткнулась в его хлопковую ключицу. Он владел ею, сдавив горячими ладонями ягодицы, безжалостно дубасил её плоть, мягкую, податливую, способную доставлять ему немыслимое удовольствие. Но не сейчас! Нет! Мила вскрикнула, заскрипев ногтями по натянутой на его спине рубашке. Через несколько ударов он содрогнулся в неё, не получив удовлетворения ни душевного, ни телесного, но заткнув глотку злости. Спустив со стола, он покинул её, не поцеловав и не взглянув в глаза. Зверское чувство отступило в нём, освобождая место стыду и раскаянию.
Палашов курил на балконе, устремив глаза вниз, во двор, но, очевидно, совсем не замечая происходящего там. Балконная дверь скрипнула. Он обернулся и, увидев Милу, потушил сигарету о внутреннюю стенку жестяной банки из-под зелёного горошка. Она зашла медленно и осторожно, словно в клетку к тигру, но он дружелюбно протянул ей руку и прижал спиной к своей груди, скрестив руки у неё на животе.
– Что это было? – пролепетала она, уставившись невидящим взглядом на крышу соседнего дома.
– Ревность. Зверская, – тихо ответил он. – Прости меня. Мне стыдно и гадко.
Он чуть ослабил объятья, уловив в её лёгких движениях желание развернуться. Мила обратила к нему освещенное улыбкой и любовью лицо. Свет её глаз разогнал последние тени душевного паралича. Он нахмурился.
– Представляешь, если я сейчас сделал тебе ребёнка? Таким вот жутким способом?
– Не таким уж жутким. – Мила разгладила его лоб пахнущими луком пальцами. – Грубовато, больно, да. Но с таким напором, такой страстью… Мне понравилось, Женька. Я чуть не лишилась рассудка.
– Я его точно лишился. Творить такие вещи… Мила, но я не любил тебя в эту минуту. Скорее ненавидел.
– Да нет же, глупый. Ты меня любишь. Слишком сильно и страстно, чтобы совладать со своими чувствами. Мне кажется, что ты слишком редко себя по-настоящему отпускаешь. Вот так, как сегодня. Наверное, не легко постоянно сдерживаться?
– А что чувствуешь ты? – Он провёл левой рукой по её волосам.
– А я люблю тебя. Так глубоко, что готова на любое безумство.
Она потёрлась губами и щекой о его шею и щёку. Он заметил на светлых волосах следы крови. Посмотрел за её спиной на левую руку и увидел порезы на среднем и безымянном пальцах. Он даже не заметил, как поранился, шарив по столу рукой. Даже прикуривая, не обратил внимания.
– Пойми, мне никто не нужен, кроме тебя. С Никитой мы просто друзья. Хочешь, мы не будем с ним видеться?
– Друзья, – горько усмехнулся он. – Ты веришь в дружбу между мужчиной и женщиной? А если он влюблён в тебя? Если спит и видит себя у тебя между ног? – Он рисовал кровью сердечко у неё на правой щеке. – Меня взбесил его запах в твоих волосах. – Пожалуйста, встречайся с ним, если хочешь. Но если увижу его рядом с тобой или почувствую ещё раз на тебе его запах, я за себя не ручаюсь. Я ведь не знаю его даже, а ему может от меня крепко непоздоровиться. Видишь, могу не сдержаться?
– Какой ревнивый!
– Страшно! Зверски!
Она поцеловала его пальцы и почувствовала вкус крови.
– Господи, что это? – Она увидела его порезанные пальцы и заплакала. После смерти Вани Себрова вид крови излишне будоражил её.
Он слизнул сердечко с щеки и крепко прижал жену к себе.
– Как же я тебя люблю, плакса.
Мила его больно укусила за плечо.
К ночи Палашов раскаялся в полной мере: у Милы началось кровотечение. Эта проклятая дрянная ревность! Неужели его отец испытывал к матери подобное безудержное чувство? А ведь Мила верна ему, как мать была верна отцу. И всё равно тот бесился. «Господи! Папка, как я теперь тебя понимаю! Всех мужиков передушил бы, чтобы даже не дышали с ней одним воздухом!» По сему видно, как отец любил мать. Не блажь это, не глупость, а зверская любовь.
Зверская – самое подходящее слово. Не звериная, нет, ни кроличья, ни кошачья, ни даже собачья, а зверская, волчья. Теперь ему понятны стали преступники, ставшие таковыми на почве ревности. Ясен механизм превращения человека в зверя, как настоящего оборотня. Знакомо бессилие человеческого рассудка и голоса совести перед зверскими чувствами.
– Но я не хочу в больницу, – канючила Мила. – Как же вы тут с Ванечкой без меня?
– Без вариантов, – твёрдо ответил он, набирая «03». – Ты нужна нам живая и здоровая! – Лицо его передёрнуло. – А я заслуживаю, чтобы ты там ни говорила, сурового наказания. Отрезал бы на хрен эту чёртову штуковину, если бы не знал, что её можно использовать совсем иначе.
В трубке твердил автоответчик: «Подождите, вам обязательно ответят!»
– Ты забыла? Мы с Ванькой мужики! – продолжал Евгений, глядя на мнущуюся рядом и кусающую согнутый указательный палец жену. – Мы без проблем справимся со всем, кроме… Иди сюда! – Он обнял её свободной рукой за талию и тесно прижал к себе. – Тебе больно?
– Не особо. Так, ноет немного…
Он поцеловал её в веко.
– Здравствуйте, слушаю вас.
– Э… Моей жене нужна помощь. У неё кровотечение.
– Послеродовое?
– Нет. После секса.
– Пусть находится в состоянии покоя. Лучше приляжет. Я вызываю вам бригаду. Адрес.
Палашов дал адрес. Мила в это время высвободилась и быстро пошла на кухню. Когда муж вошёл к ней, она ставила сковородку на плиту.
– Я вам котлет нажарю.
– С ума сошла? – он взял её на руки и отнёс на диван. – Лежи. И рассказывай, что тебе понадобится.
– Мне нужен ты.
– Ну, само собой. Это добро у тебя уже есть. Халат, тапочки, бельё, бумага, салфетки, полотенце, чашки-ложки. Я об этом вообще-то.
Он вытащил из шкафа чистый халат, ночную рубашку, нижнее бельё и носки. И так потихоньку они собрали всё необходимое.
Когда через двадцать минут подъехала скорая, Мила была готова к госпитализации. В квартиру вошли двое мужчин в синей с белыми полосами форме. Первым шёл мужчина средних лет, за ним – молодой.
– Где больная? – спросил первый, спокойный и основательный.
Палашов проводил в комнату. Из-под пледа торчали только два круглых глаза Милы. Мужчина приятной неброской и внушающей спокойствие наружности обронил:
– Руки помыть.
Хозяин и врач пошли в ванную. Фельдшер остался с Милой. По дороге обратно в комнату Евгений признался:
– Доктор, это я её распахал.
Врач приостановился и, вскинув одну бровь, внимательно посмотрел на него. Потом как ни в чём не бывало продолжил путь, давая на ходу указания:
– Вы муж?
– Да.
– Пока покурите. Не мешайте работать.
Непослушный муж никуда не ушёл, но встал над душой, облокотившись на дверную коробку.
– Ну, голубушка, давайте смотреться.
Мила смущённо откинула плед.
– Лягте ровно, спустите трусы. Боли есть?
– Небольшие. – Мила послушно выполняла приказанья.
Врач пальпировал живот, пальцы были мягкими, как и голос, заглянул в трусы с прокладкой.