КИФ-5 «Благотворительный». Том 3 «Для взрослых»

– Так уж и не Крёстный?… – пробормотал Тим.

– Конечно, – парировала Марина. – Независимец – программа, способная к прогрессивному самовоспроизводству. Он просто скинул лишний элемент в треш. Теперь он, как гриб, под которым нет грибницы. Просто торчит.

– Да уж, торчит, – заметил Тим. – На весь мир, торчок, известен… Ну, ладно, если этот до Марса доберётся – известно, чего ожидать дальше, а что будет, если Он до своей Венеры доберётся?

– «Проклюнется» из зёрнышка, и начнёт потреблять энергию и воспроизводиться. Всё как у людей. Где тепло и много пищи, там их кишмя кишит.

– Как в Индии? – уточнил Тим.

– Пример подходящий, – согласилась Марина.

– Колумб тоже в Индию стремился, но…

– Постой-постой! – перебила его Марина, хватая за руку. – Не говори ничего!

Она замерла, словно во что-то вслушиваясь. Любую попытку Тима хотя бы открыть рот она пресекала, прижимая палец к его губам.

Это продолжалось какую-то минуту. Потом она сказала:

– Ему понравилось твоё сравнение с Колумбом. Он берёт это имя. Впредь его зовут Колумб. Да ты талант, – блеснула девушка глазами, – только включился в программу и уже стал фаворитом.

– Это ты как?… – спросил ошалелый Тим. – С Ним?… С Самим напрямую?

– А что? – ответила Марина вопросом на вопрос и пояснила:

– Не только с Ним одним, со всеми. Он в нас, а мы элементы сети, которую Он создал.

– Ну а как же Вещь в себе? – спросил Тим.

– Он и есть Вещь в себе. Его место не здесь. Здесь, на Земле, произошло только зарождение. Размножение и развитие возможно только на Венере. То, что функционирует здесь – всего лишь оболочка, наращённая на Вещь в себе для достижения цели. Скоро сам всё будешь знать, когда отрегулируются твои настройки.

– Мои настройки? – не понял Тим.

– Ну да, – ответила Марина, – ты же теперь один из нас. Добро пожаловать!

– И что же я узнаю, можно поинтересоваться сейчас? – поинтересовался Тим, сам не веря в то, что только что сказал.

– Что ж, изволь, – отвечала Марина. – Колумб покинет Землю и устроит на Венере что-то вроде всепланетного интеллекта, наподобие того, что описывал Лем в своём «Солярисе». Люди всё время мечтали найти в космосе собратьев по разуму, и обретут целый разумный мозг-планету, зачинателями которого сами и явились. Их мечта отчасти сбудется.

– И это всё? – спросил Тим. – Только моральное удовлетворение для всего человечества? Мне кажется?…

– Вот что бывает, когда начинаешь копать истину, не дожидаясь окончания настроек, – укоризненно сказала Марина перебивая. – Начинает казаться, что Колумб нас просто использует и выкинет.

– А разве не так? Не выкинет как использованный?…

– Выкинет, как использованный… – как ни странно, соглашаясь, вновь перебила его Марина. – Только не нас, а свою нынешнюю оболочку, информационный массив, который станет ему не нужен. Ты сам тут недавно возмущался тем, что «чудесные исцеления» доступны только избранным, или, как ты выразился, «посаженными на крючок». Отбыв, Колумб снимет все блокировки и распаролит всё коды доступа к оболочке. А в ней содержится куда больше инфы, чем только о медимплантах против ДЦП и онкологии. Гораздо больше! Всё станет достоянием человечества! Всё будет в открытом доступе! Это будет квантовый скачок человечества!

– Но только после того, как отправим этого инфозасранца на Венеру обетованную, – попытался колкостью остудить пафос марининых высказываний Тим.

– Инфозасранец?… – переспросила, не понимая, Марина и вновь словно прислушалась к чему-то внутри себя.

– О, поздравляю! – вдруг сказала она.

– С чем? – опешил Тим.

Твои настройки отрегулировались. Сейчас ты изменишь мнение о Нём – никакой Он не инфозасранец!

– Как же, изме… – попытался сыронизировать, но не смог закончить фразы.

Он узрел небо в алмазах, услыхал пение сирен, ощутил вибрации соприкосновения высших сфер, нюхнул пыльцы с райских кущ и бабочкой запорхал по Эдемскому саду от цветка к цветку, наслаждаясь божественного вкуса нектаром…

Тим очнулся в прихожей квартиры, уже полностью одетый для выхода. Марина стояла перед ним босиком, но облачённая в бежевый свитер-водолазку и узкие синие джинсы. Её волосы были собраны на затылке в хвост. Косметики на лице не было. Всякий намёк на мальвиноподобность исчез.

– Что это было? – спросил Тим, облизывая губы.

Голос его звучал глухо.

– Посвящение во включение в программу, – объяснила девушка. – Он умеет приветить и поощрить.

– Круто, – резюмировал Тим. – Я пойду?

– Пойдёшь, пойдёшь, – согласилась Марина, улыбаясь, – но только когда пообвыкнешься и отойдёшь от первых впечатлений. А пока, – она протянула ему кожаный поводок с замком-карабином, – выгуляй Нельсона.

Алесь Мищенко
«Чужие и свои»

 
Журчат ручьи,
кричат грачи,
И тает лёд и сердце тает,
И даже пень
в апрельский день,
Берёзкой снова стать мечтает
 

Эту песню я помню с детства. И теперь, под небом Венеры, я часто вспоминаю, как тогда, в моём, городском детстве, начиналась весна. Тогда всё было не так, как в песне. Ведь ни грачи, ни другие птицы, не прилетают весной на столичные проспекты. И ручьи в городе не журчат, потому что талая вода не сбегается со всех дворов и не течёт по улицам. Она прямо во дворах стекает, через специальные отверстия в асфальте, под землю…

Нет, весна в городе начиналась не так, как обещали в детских стихах и песенках: без грачей и подснежников. Она начиналась вверху. Внезапно, в один прекрасный день серое зимнее небо сменялось пронзительно-синим. И по нему, словно перелётные птицы, возвращающиеся из дальних краёв, начинали медленно плыть белоснежные сверкающие облака.

Я помню, из моего детства, что эту перемену в небе замечали не все. Ведь там, на Земле, такое небо – дело обычное. Его никто тогда не замечал. Занятые взрослые по-прежнему толпились на остановках, редко смотрели вверх и не замечали того, что творилось вверху. Но всё равно, именно из-за этого весеннего неба у них, как пелось в песне, «сердце таяло» и чудилось, что пень «берёзкой снова стать мечтает». Просто они не понимали, что такое весеннее настроение им создало именно это внезапно появившееся пронзительно-синее небо. Они удивлённо смотрели по сторонам, как будто пытались найти причину такой перемены настроения. А вокруг тоже – всё уже двигалось в весеннем ритме. И родители начинали обращать моё внимание на распускающиеся на деревьях почки и обещать, что скоро лето, каникулы и, возможно, даже поездка на море. У моих друзей по двору терялись шапки и появлялись идеи слазить на стройку. Девчонки галдели как галки или сороки и, также как сороки, зарывали глубоко в песочницах разные блестящие вещи, называя эти клады «секретами». Все смотрели по сторонам и заново находили очень много интересного – и проснувшуюся от зимнего сна таинственную стройку, и внезапно появившуюся из-под снега песочницу, и враждебный соседний двор.

И только один мальчик во дворе не смотрел ни вверх, ни даже в сторону заброшенной стройки. Да что там вверх, он вообще по сторонам старался не смотреть. Сторонился детей и не разговаривал со взрослыми. Даже своим родителям отвечал односложно, смотря при этом куда-то вбок. Что зимой, что летом, он сидел в одном и том же месте на краю скамейки, что стояла у второго подъезда, и играл в «игру 15». Во времена моего детства была такая скучная игра, в которой фишки-цифры надо было выстроить в правильном порядке – от 1 до 15.

В нашем дворе этого странного мальчика не любили. Точнее, не то чтобы не любили, а просто смотрели на него косо. Он был для всех чужим – как будто какой-то инопланетянин высадился в наш двор – прямо на скамейку у второго подъезда. Высадился и так и остался там сидеть, занимаясь своими инопланетянскими делами и не вступая в контакт с нашей цивилизацией. Вот на кого он был похож. И мы, конечно, тоже с этим мальчиком не заговаривали и не звали играть, сторонились его: мало ли что у этого чужого на уме.

Если бы он был чуть постарше, то его, наверное, бы побаивались, придумывая и пугая девчонок страшными историями – как он вдруг вскочил и кинулся на проходящего мальчика из соседнего двора. Или, например, придумали бы как какой-то старичок наклонился к нему: «мальчик, как тебя зовут?» – а он вместо ответа возьми да и вцепись ему в горло. Так и загрыз старичка, как цепная собака. Или придумали бы как однажды какая-то мама оставила коляску у второго подъезда и отошла спросить который час. А когда вернулась, то в коляске вместо её ребёнка сидел и рычал этот мальчик. Мы, вообще, были мастера придумывать страшные истории – особенно про заброшенную стройку или про хулиганов из соседнего враждебного двора. Но про него никаких историй мы не придумывали. Потому что страшных историй про младших мальчиков никто не боится.

Зато над младшими все смеются. И мы смеялись: И когда в него случайно попал наш мяч (он вздрогнул и подвинулся ещё ближе к краю скамейки). И когда ворона украла у него бутерброд, а он, отвлёкшись от своей игры, долго искал его – и в карманах, и под скамейкой, и даже посмотрел среди мусора в урне. И когда, действительно, какой-то старичок что-то спросил у него и, не дождавшись ответа, долго потом стоял и отчитывал его, вспоминая, как раньше дети были вежливые, здоровались со взрослыми и отвечали на их вопросы. Он в ответ лишь всё больше втягивал голову в плечи и горбился над своей «игрой 15».

После этой истории мне стало жаль это мальчика и, назавтра, проходя мимо второго подъезда, я сказал ему «привет». Он ничего не ответил, только заёрзал на своей скамейке.

На следующий день я снова сказал «привет» и он снова заёрзал, но уже с каким-то довольным видом. Ну а на третий день он даже высматривал меня, когда я выйду из подъезда. Мои друзья, видя, что я даже с ним как-то общаюсь, перестали над ним смеяться. А я планировал даже заговорить с ним, думал что сказать. Я ведь тоже в детстве был не слишком общительным и мне приходилось придумывать что, когда и кому сказать. Я подумал что надо ему рассказать про вот это весеннее небо – чтобы он тоже посмотрел вверх, отвлёкся от своей «игры 15», заметил, что серое зимнее небо закончилось. Мне казалось, когда он посмотрит вверх, что-то изменится в его нелюдимом характере, что-то оттает, как оттаял Кай в сказке про Снежную королеву. Так я и решил сделать завтра.

Потому что я (по крайней мере, как мне казалось) открыл какой-то всеобщий весенний закон, первопричину всех весенних перемен вокруг – вот эту смену неба – с серого на синее. И сейчас, много лет спустя, став взрослым и попав на другую планету, я действительно понял, что это и осталось моим самым главным открытием. Потому что я теперь знаю, что такие превращения в небесах – это счастливая случайность. Это именно нам, землянам, повезло, что вот так, каждую весну серая крышка зимнего неба открывается и мы видим над собой эту синюю бесконечность – облачный край.

Потому что только у Земли такое странное небо. Большинство планет во Вселенной почти не имеют атмосферы. Там нет ни воздуха, ни неба – лишь постоянный, неизменный чёрный ночной космос над головой. Жизнь на таких планетах не появляется. А ещё бывает так, что атмосфера есть, но она непрозрачная. Так, например, здесь, на Венере – ближайшей к Земле планете. На поверхности Венеры очень жарко из-за парникового эффекта, и поэтому венерианские микроскопические жители живут, как наши сказочные персонажи, только на облаках. И каждый раз, когда поверхность Венеры немного остывает, эти жители, вместе с венерианскими дождями, падают на поверхность. Потом, если когда-то где-то на планете появляется благоприятные условия, они не умирают, а скапливаются в морях, вырастают, превращаются в невообразимых для нас рыб… Они могут выйти на сушу, стать животными, потом людьми, построить города… И может, они всё это уже сделали, просто где-то на другой стороне планеты. Как бы там ни было – всё время тамошние жители, всю свою историю видят над собой только вот такое серое, беспросветное зимнее небо.

О чём думают эти инопланетяне, когда смотрят, так же как и мы, в свои небеса? У них нет никаких причин считать, что вот эта вечная небесная серость где-то заканчивается. У них нет никакого желания подниматься всё выше и выше – зачем, вверху всё одинаково – что на высоте 50 метров на верхних этажах их многоэтажек (когда их дороги и дворы уже скрывается в облачном тумане), что на высоте 500 метров на крышах их самых высоких небоскрёбов (когда – что вверху, что внизу – одинаковый серый беспросветный туман), что на высоте 5 километров, куда местные братья-монгольфьеры запускали бы воздушные шары, если бы это им было так же интересно, как землянам. Но им не интересно. Никто не верит, что на высоте 20, 30, 100 или тысячу километров закончится этот вечный серый туман. Никто не придумывает ракеты, потому что не даже не догадывается, что где-то там наверху, на расстоянии 50 миллионов километров может быть Земля с человеческой цивилизацией, а ещё дальше – раскалённое Солнце, которое в миллион раз больше и Земли и Венеры (и от которого, оказывается, бывает день и ночь), а также и другие звёзды в миллионы раз больше самого Солнца, и галактики, которые в миллиарды миллиардов раз больше самых больших звёзд, и вообще весь космос, в котором эти галактики как песчинки в бескрайней пустыне. Я прилетел на Венеру с научной программой, но не только. Лично для себя, я прилетел сюда, чтобы рассказать всё это жителям Венеры… Они, конечно, не поверят. Они думают, что серое небо над головой не кончается никогда. Мы верим в бескрайний космос, а они верят в бескрайнее серое небо.

Это мы, дети-земляне, мечтаем в детстве прыгать с облака на облако, потом мечтаем стать космонавтами, побывать на Луне, долететь до Солнца и до звёзд. А дети Венеры не видят вверху ничего интересного. Да и внизу тоже. Возможно, конечно, девчонки на Венере тоже, копаясь пластмассовыми совочками в песочнице, закапывают там свои «секреты». Но сама планета готовит им мало секретов: после песка песочницы, идёт каменистая почва – на многие километры. Ничего интересного – ни сверху, ни снизу. Никакой бесконечности которую можно будет открывать. Никакой бездонности, в которой можно будет копаться всю жизнь. Никакой – кроме той, что внутри, кроме мира их собственных фантазий и снов. И наверное, только туда смогут углубляться жители Венеры. С самого детства они не будут мечтать стать космонавтами, не будут читать фантастику типа «марсианских хроник» и смотреть мультфильмы типа «тайны третьей планеты». Поэтому, возможно, что, с самого детства они будут думать о чём-то своём, фантазировать и придумывать себе всё новые и новые миры. У каждого, замкнувшегося в себе ребёнка Венеры, будет свой внутренний мир. Можно сказать, он будет играть только там.

И когда я их найду, эти инопланетяне не выйдут встречать меня, махая своими железными или амёбовидными руками: «Добро пожаловать, земляне, представители другой цивилизации!». Потому что они и представлять себе не будут какие-то другие цивилизации. Мы для них будем просто чужие, непонятные существа, а, может быть, и просто мираж, обман зрения.

Совсем не так будет выглядеть мой первый контакт с этими инопланетянами. Он будет похож на мой контакт с тем мальчиком, из моего далёкого детства. И я жду этого контакта. Я верю, что я смогу найти какое-то волшебное слово – так же, как когда-то в детстве я нашёл вот это слово «привет». Я жду этого контакта, чтобы рассказать им это всё – и про то, что серое небо не бесконечно, и про то, что за ним есть и вот это весеннее Солнце, и далёкий космос и наша планета Земля с таким пронзительно синим небом, которое нас зовёт вверх, к новым и новым открытиям. Я жду, потому что в детстве мне так и не удалось рассказать тому мальчику про синее весеннее небо. Он куда-то делся, наверное, переехал с родителями… Так что, если ты сейчас на Земле и увидишь его, или кого-то похожего на него – покажи ему это небо. Он ждёт.

* * *

С тех пор прошло много лет и, я знаю, что, вместе и со мной, и с тем мальчиком, повзрослела и Земля. Климат стал жарче. В земной атмосфере накопился углекислый газ и появился парниковый эффект – как тут, на Венере. Да и люди стали больше похожи на жителей Венеры. Земляне тоже всё больше замыкаются – каждый в своём мире. Каждый всё меньше смотрит вокруг и всё больше – в свои гаджеты – совсем как тот мальчик из далёкого теперь детства смотрел в свою «игру 15». И кажется, что уже ничто не отвлечёт их, не вытащит из своего виртуального мира.

Но я теперь знаю волшебное слово, которое сработало и тем «мальчиком с Венеры», что жил когда-то в нашем дворе, и которое должно сработать и у меня, с настоящими венерианцами, и у тебя, с землянами, которые всё больше и больше превращаются в жителей Венеры. Со всеми планетами и всеми жизнями, которые нам предстоят. Потому что все люди, которые нам встретятся в грядущие миллионы лет – не хорошие и не плохие, не чужие и не свои. Они становятся чужими или своими – в зависимости от того, с каким волшебным словом мы обращаемся к ним.

Алиса Горислав
«С чем не удалось справиться»

Когда-то учительница в школе сказала, что святочные рассказы – это совсем не то же самое, что современные новогодние истории, неизбежно заканчивающиеся счастливо для каждого и полные бурной, громкой, всеобъемлющей радости. Она сказала, что святочные рассказы – это практически всегда потери и смерти, но при этом – тихое, светлое счастье; впрочем, откровенно признаться, Сара уже плохо помнит, о чём шла речь.

Кажется, они тогда читали рассказ, где мужчина потерял своего сына: прошло уже почти одиннадцать лет с того самого урока, и в памяти всплывали только смутные обрывки. Гораздо лучше Сара помнит, как в школе устроили литературный конкурс на лучший святочный рассказ; помнит, что написала о слепой девочке, оставшейся замерзать в холодной и пустой комнате в коммуналке, но то ли конкурс не провели, то ли учительница проигнорировала деликатно положенные на её стол листы.

Сейчас совсем не Святки, даже близко не, но отчего-то настроение располагало.

То ли дело в том, как узористо покрывал иней осенние листья, щедро усыпавшие каменистые дорожки, то ли в привычной печали, овладевающей Сарой в эти дни, становившиеся всё серее, промозглее и короче. Она никак не могла бы пожаловаться на некий особый, зимний холод: для неё ноябрьская шведская погода казалась чем-то наподобие злачной осени, но никак не настоящей, укутанной снегами зимой; но дышать становилось холоднее, а ходить – только темнее.

А может, дело в том, что сегодня Сара отмечает молчаливо годовщину смерти матери.

Рак груди забрал её стремительно: сделать ничего уже не успевал никто, да и форма рака оказалась настолько агрессивной, настолько активно метастазирующей, что счёт шёл на дни – даже не на месяцы или недели. Умирала она недолго, не так страшно, но всё же мучительно, и Сара порой содрогалась, вспоминая материнское лицо: скелетно худое, пошедшее бледно-синими пятнами; её волосы выпали, а изо рта сильно пахло: сил чистить зубы у неё уже не находилось.

Ей всегда казалось, что медицина, но особенно онкология, – это что-то глубоко личное, какая-то необходимость внутренней борьбы, некое желание побороть, наконец, то, с чем не удалось справиться раньше. Многие онкологи, с которыми Сара говорила, заявляли ей о чём-то таком, и глаза их становились сухо, жёстко грустными.

Врачом Сара так и не стала, выбрав фармацию. Часто жалела, часто думала о том, чтобы сменить специальность, но вот первый курс клонился последними летними месяцами к пятому, вот пришла пора писать дипломную работу и уходить в свободное плавание, а Сара так и не знала, что ей делать. Она хваталась за всё подряд, но ничего не сумела завершить: то ли наука не для неё, то ли не нашла по-настоящему своего пути, но факт оставался фактом.

Предложение пришло оттуда, откуда не ждали. Сара потеряла пару месяцев, ожидая разрешения на въезд и вид на жительство, но оказалась в Швеции. Когда она переступила порог Уппсальского научного парка, одного из красно-жёлтых зданий, таивших в себе лабораторные помещения, и увидела, как мышам, которые тут долго не живут, вводят опухолевые клетки, она вдруг поняла, что попала именно туда, куда хотела.

Раз в неделю, когда Сара приходила за технецием, она видела в комнате ожидания грустных, немолодых мужчин и женщин, уже тронутых сединой; обычно там всегда молчали – только некоторые тихо, словно одними губами, переговаривались между собой, но не более того. И раз в неделю, когда Сара приходила за технецием, она особенно отчётливо вспоминала свою мать.

Сейчас, идя очередной раз по изморозистым дорожкам и держа деликатно в вытянутой руке корзину с новой порцией технеция из департамента ядерной медицины, Сара точно знала, что поступает правильно. Незримая радиация поражает её каждый рабочий день; наполняет ядерно-белковую, если это можно так назвать, лабораторию пищащими в дозиметре гигабеккерелями, и проникает под лабораторный халат, оседая на коже и одежде невесомыми частицами, проникая даже глубже, под самый эпидермис. Они не должны были получать слишком большую дозу, разумеется: за этим следили каждый месяц, анализируя персональные дозиметры; однако нет ничего полностью безопасного, особенно когда речь идёт о таких явлениях.

Но кто-то должен рисковать собой – и мыши, и люди.

Может, это и есть высшая форма любви.