Суперигра

Через четыре месяца упорных тренировок я научился сам выползать из вонючей пещеры на свежий воздух. Меня никто не останавливал, давно усвоив, что детские глупости абсолютно мне не свойственны. Мать откровенно боялась меня, но безропотно давала молоко, как только я просил об этом уже вполне развитым голосом. И пока я сосал, смотрела на меня примерно так же как на отца, когда тот занимался ею. Кажется, я приводил в ужас многих в племени и, наверное, меня бы давно уже прибили. Но между мной и отцом возникло особое понимание и привязанность. Он явно гордился мной, а племя боялось моего отца. Наконец я выяснил пол моего сверстника. Это был мальчик. Он часто кричал от боли в животе, и замученная мать уносила его подальше, чтобы не раздражать племя. Однажды ночью я проснулся как от толчка, и какая-то важная мысль ускользнула от меня, растворяясь на границе моего внимания. Все попытки ухватить ее оставались бесплодны. Тогда я переполз через испугано замершую мать, прополз мимо горы тлеющих углей и спящего дозорного, выполз из пещеры и, ежась от ночной свежести, посмотрел на звезды. Полярная звезда нашлась легко потому, что созвездия, если и изменились, то незаметно. Но я никогда не был астрономом и не смог определить, даже приблизительно, в какую эпоху воплощен. В голове снова возникло ощущение ускользающей, но настойчиво зовущей мысли. Я уселся на траву, устремил взор в бесконечность и полностью расслабился, настраиваясь на сверхчувствительность. Мне повезло: в какой-то момент пелена внезапно прорвалась. Я тотчас узнал присутствие моего друга в веках и так обрадовался, что чуть не потерял нить. Имя его условно можно было бы передать словом Вэйни. Хотя это слово только приблизительно напоминает тот мыслеобраз, что ему соответствует. А имя моей сущности вне жизни – Дивола. В длинной веренице моих воплощений я чаще всего бывал мужчиной. Даже когда мне случалось рождаться женщиной, мои мужские особенности проявлялись во многом, основательно портя жизнь. Точно так же мой друг чаще всего воплощался женщиной. И в наших отношениях мы сохраняли эту доминанту: я – мужскую, а мой друг – женскую. Впервые встретились мы очень давно и прожили необыкновенно счастливо вместе. А спустя довольно долгое время повстречались вне жизни и сразу узнали друг друга. Какое-то особое взаимное сродство, понимание и духовное влечение связывало нас. Подозреваю, что первопричиной стала вовсе не схожесть наших повадок. Нет, мы очень во многом различались, чуть ли не до противоположности и даже раздражения. Вот только в тот самый первый раз, однажды мы просто оба очень захотели стать предельно близкими друг другу и это очень легко получилось. Это способно было заменить все на свете, делало наши отношения самодостаточными и не нравилось моему наставнику потому, что мешало мотивировать развитие более общего понимания и отношения. Нам очень редко доводилось видеться, только в те моменты, когда мы оба оказывались вне жизни, и когда наши отчаянные уловки и козни чтобы устранить все препятствия оказывались успешными. Неудержимая радость всякий раз наполняла до краев, всплески наших чувств пели одну прекрасную песню. Она щедро дарила бесконечные нежность и любовь, я дарил бесконечные любовь и ласку. Хотя мой наставник не приветствовал эту нашу связь, но и не слишком препятствовал ей. Сейчас было гораздо труднее общаться, но вновь обретенная близость родной души согрела меня нежданным счастьем. – Привет! – безмолвно кричал я, лаская ее горячими порывами. – Привет! – отвечала сумасшедшая от счастья подруга, прекрасная своей изумительной нежностью. Я лихорадочно цеплялся за ее образ, но это становилось все труднее. – Я буду с тобой! – успела воззвать она, перед тем как ускользнула волшебным сном. Я долго еще сидел и улыбался под яркими звездами. Я знал, что она все еще со мной, хотя не мог больше это почувствовать. И что-то еще в ее последнем возгласе было очень важное, что я не сумел уловить. Это немного беспокоило меня. Порыв ветра вернул ощущение ночной прохлады. Высоко задрав ногу, я облегчился в ближайших кустах и пополз назад. Ночью мне снились сумбурные цветные сны. Утром я с печалью вспомнил все, не по-детски грустно вздохнул и окунулся в новый день.

Стояла жара конца лета. Я откровенно наслаждался райскими условиями, в которых оказался, но не собирался расслабляться и много времени проводил, ползая для тренировки в высокой траве, хотя не отказывал себе в удовольствии поваляться на прибрежном песке. Если голод заставал меня не слишком близко от пещеры, то давил деснами ягоды и сыроежки, растущие здесь повсюду, и мечтал о зубах. Мое зрение адаптировалось, и я перестал замечать перевернутость мира. Мать совершенно отвыкла от хлопот обо мне. Я сам уединялся, когда мне нужно было облегчиться, и сам подмывался на мелководье. Только проголодавшись приходилось напоминать ей о себе, заползая на колени за своим молоком и стараясь не замечать ее испуганные глаза и безучастно-обреченную позу. Про сородичей я уже знал почти все. Наше племя называло себя народом. Народ вел беззаботную, по-своему счастливую жизнь, летом объедаясь дикими фруктами, печеными кореньями, улитками, жаренными лягушками и жирными личинками. На охоту выходили скорее для развлечения. Причем многие женщины делали это с не меньшим удовольствием, чем мужчины. Иногда добывали крупную дичь. Отбивали от стада ослабевших животных. Не часто, но бывало, что меткий камень сбивал засмотревшегося по сторонам сурка. Сурки считались деликатесом. Любимым оружием были круглые метательные камни и палки с острыми концами, опаленные на костре. Матерые же охотники привязывали к своим палкам каменные осколки. На зиму сушили много фруктов и мяса. Зарывали в небольшие ямы добытые съедобные корни. Про враждебные племена я ни разу не слышал. Невдалеке, в том же крутом горном склоне, находилось еще несколько пещер, занятых людьми нашего племени. Стариков почти не было. Мало кто доживал до преклонного возраста. Если в молодости удавалось научиться ловко избегать опасные ситуации, то, когда внимание притуплялось, реакции замедлялись, а силы были уже не те, любой промах стоил жизни, а раны и болезни уже не отпускали как в молодости. Под влиянием умудренной души мой мозг развивался гораздо быстрее обычного, и вскоре у меня появилась потребность играть, прямо чесались лапы вытворять что-то необычное. Детский мозг начал доставлять мне беспокойство своими глупыми желаниями, которые иногда по силе перекрывали мотивацию моей мудрости. Иногда удавалось примирить эти порывы, и тогда я с удовольствием сооружал замки из мокрого песка и выкладывал красивые узоры из цветных камешков. Взрослые приходили смотреть на это, увлеченные не меньше меня самого. В наивных мечтах, навеянных детским оптимизмом, я желал преобразовать этот мир, передать знания, которыми владел сам и сделать соплеменников счастливыми. Особенно хотелось взрастить здесь справедливость отношений, так бьющую мою болезненную чувствительность в моменты, когда отец пожирал самое лучшее, не подпуская никого пока не насытится, потакал любым своим прихотям, без малейшего сострадания и сочувствия к другим. Но матерой частью себя я понимал, что реализовать мои мечты невозможно. Все поведение этого народа жестко определялось условиями их жизни. И проповедовать ту мораль, которая не соответствует этим условиям, было не только бесполезно и глупо, а даже опасно и для них, и для меня. Всегда лучшую еду первыми брали самые сильные, и ни у кого не возникало мысли сначала накормить беспомощного больного. Это была часть той системы отбора, когда слабые не выживали, и племя оставалось жизнеспособным. Но я надеялся, все же, возвысить всех в племени так, чтобы мои представления об этике стали естественной нормой. Разве я, как никто, не подготовлен для этого?.. Еще я понимал, что какие бы цели здесь не ставил себе, прежде всего, нужно было максимально совершенствоваться самому. Особенно физически. Ползал я уже довольно резво, а вот при попытке встать голова кружилась. Видимо, что-то еще не созрело. Так я и продолжал передвигаться на четвереньках. Если взрослые меня побаивались, то дети ненавидели. Казалось бы, не было очевидных причин меня бояться, но их возмущало повышенное внимание взрослых ко мне. Больше всего они ненавидели меня за то, что я был не таким как все. Как-то я выползал из кустов над речкой, измазанный ежевикой. Передо мной, вероятно случайно, возник один из довольно взрослых подростков. Он оглянулся и, убедившись, что никого нет близко, протянул пятерню, чтобы схватить меня. Я моментально изобразил ярость, припал к траве и, мелькая своим длинным языком в открытой пасти, угрожающе зашипел. Мальчишка невольно отшатнулся, подобравшись как от встречи с гадюкой. Он поискал взглядом камень, но в этом мне повезло. Тогда, делая вид, что уходит, он неожиданно развернулся и со всей силы пнул ногой меня в бок. Я как щенок с диким визгом пролетел сквозь колючие кусты ежевики и угодил в речку. Оказалось, что мой детский организм умеет вовремя затаивать дыхание. Под водой глаза остались открытыми. Хаос из пузырей и неясных теней сменился видом пенистых бурных струй, стремительно несущих меня. Уже сознательно я сумел перевернуться на спину, раскинул ручки и закричал изо всех сил. Меня больно ударило боком об острый камень, и несколько секунд я приходил в себя, глотая воздух пополам с водой. Потом надсадно закашлял и снова закричал. Я с ужасом вспомнил, что на темени в центре у меня еще не зарос череп, и когда меня понесло на очередной валун, отчаянно старался подставить ноги. Меня било о камни, и я визжал до тех пор, пока чьи-то лапы не подхватили меня. Это был отец. Почему он не ушел на охоту именно в этот раз и оказался поблизости? В тот момент я отчетливо почувствовал присутствие моего наставника, стряхнувшего пыль несвершившегося со своих дланей. Когда отец вытащил меня на берег, я уже основательно нахлебался воды и кашлял, не переставая. Он неожиданно разумно перевернул меня и вытряс воду. Потом отнес к нашей пещере. И я с некоторым усилием выговорил: – Ты помог мне, и я буду помогать тебе, когда стану сильным. Он застыл, глубоко задумавшись, потом осторожно положил меня на траву и присел рядом. – Ты свалился в реку? – Меня кинули. – Кто кинул? – Урюк, – выдал я обидчика, слегка поколебавшись. Отец задышал яростью и снова взял меня в лапы. Он осмотрелся, потом зашел в пещеру. Урюк сидел один в своем гнезде и тщательно полировал осколок камня – обычное занятие молодняка, пока взрослые развлекаются охотой. Мы подошли прямо к нему и его глаза невольно расширились от ужаса. – Он, – резко сказал я, указывая пальцем. Только в этот момент Урюк понял, почему меня остерегались взрослые. Когда я остался один, то осмотрел свое тельце. Кроме царапин от колючек ежевики, проглядывающих через шерсть, на боку довольно глубокую ранку оставил острый речной камень. Подобные ранки у сородичей начинали гноиться и долго болели. Я пополз искать подходящие травы. Сорвал несколько молодых листочков чистотела и подорожника. Потом развалился на полянке, повернулся к солнцу, раскрыл края своей ранки, подставив горячим лучам. Солнце слепило глаза, и я закрыл их, погружаясь в розовые сумерки и состояние безмятежного отдыха. Я зажмурился сильнее. Сумерки стали коричневыми и по ним поплыли фантастические фигуры и тени, сливаясь в мимолетные узоры. Это немного походило на сущности вещей, которые становятся различимы вне жизни. Привычным усилием я попробовал настроиться на такое восприятие. На некоторое время меня окружили высокие, застывшие в индивидуальных особенностях сущности деревьев. Глаза устали, и веки расслабились. Сумерки опять порозовели и стерли видение сущностей. Я открыл глаза и в первый момент увидел деревья так, как будто не знал, что это такое. Белые в черных пятнах высокие выросты переходили во множество кривых и более тонких, на которые совсем тонкие были покрыты мелкими зелеными пятнами. Березы. Но если бы их увидело чужое существо в первый раз, его бы поразили эти странные формы. Значит, мне на самом деле удалось разглядеть сущность вещей. Это взволновало и немного встревожило меня своими возможностями. Я склонился к своей ранке. Пальцы у меня еще были довольно непослушными, и мне пришлось помучиться, чтобы с помощью волосков длинной шерсти стянуть ее края. Затем я растер целебные листья в кашицу и замазал больное место. Любопытство – одно из самых сильных чувств нашего народа. Оказалось, что за мной наблюдал один из сородичей. Когда на вечернем костре заговорили о том, что моя царапина на удивление быстро зажила, то свидетель лечения был рад поделиться байкой о новом методе. Но в духе традиций немало приврал для большего впечатления. Все рассказчики врали, а все слушатели верили. Поэтому я не удивился, увидев, как один из соплеменников по имени Хрум, раскрыв края своей ранки на бедре, плюнул туда перед тем как связать волосками. Я не знал, целебна ли наша слюна и решил это выяснить, раз уж доброволец сам поставил опыт. Через день, за утренним костром, вялый Хрум не спешил успеть раньше всех на охоту и принимал слишком всерьез шутки сородичей. Его ранка опасно воспалилась. Как обычно, я резво ползал на четвереньках, путался у всех под лапами, и к этому давно привыкли. Затормозив перед Хрумом, я протянул свой пальчик к его болячке. – Ты умрешь, если я тебя не вылечу! – сурово сказал я детским голоском. Хрум настороженно оскалился, задумался и сказал: – Ты вылечишь? – Пойдем к реке. Хрум тут же поднялся, надеясь, что сородичи не прервут еду, чтобы последовать за нами. Напрасно. Хрум шел со мной, бегущим рядом как собака на четвереньких, а за нами увязалось еще несколько любопытных наблюдателей. Конечно же, я сразу придумал представление. У речки, первым делом, под жалобное повизгивание Хрума, я выдернул связанные волоски и промыл ранку. Потом я заставил его лечь на траву, держать ранку открытой под лучами солнца, и, главное, ругаться всеми известными способами, чтобы испугать болезнь. Сам же я в это время невдалеке собирал на широкий лист подорожника свежую, еще жидкую, еловую смолу. Когда у Хрума иссяк запас словесных эквивалентов его мужской силы, он начал позорно повторяться под насмешливые выкрики зрителей. Я спас его от окончательного провала, залил в ранку смолу, под его вопли сжал края и стянул их волосками. Неделю спустя Хрум показывал всем зажившую ранку, а у меня укрепилась репутация лекаря. У нас не было знахаря или шамана, который специально занимался бы целительством. Я давно заметил, что у народа вообще не было постоянных обязанностей, таких как шаман, знахарь и даже вождь. Просто самый сильный и авторитетный на данный момент был лидером стаи. Когда он выпадал из своей роли, например, от переедания, заводилой временно становился следующий. Самым сильным и непререкаемым был мой отец, Гизак, а его обычным сменщиком в минуты слабости Мурак – угрюмый и беспощадный самец, который недавно в ярости задушил свою слишком капризную подругу. Он, конечно, не хотел ее смерти, но так получилось. Племя без особой жалости проводило ее в далекий Мир За Горами. А я с некоторым удовлетворением отметил и этот действующий элемент естественного отбора. Точно также не было и главного по заготовкам на зиму. Для всех развлечением летом была охота с азартным стремлением притащить домой добычи больше других в кладовки своего гнезда, которые составляли общий стратегический запас. Самое вкусное тут же пожиралось, остальное испортилось бы, но всегда находился тот, кто начинал сушить фрукты, другой – вялить мясо, третий – закапывать корни. Чаще этим занимались женщины, не ушедшие на охоту и дети. Меня приятно удивило то, что никому и в голову не приходило лениво отлынивать от дел. Они все легко увлекались, увидев занятия другого. Здесь каждый надеялся только на себя, с детства познавая насколько суровая жизнь требует полного ей соответствия, не прощая промедление в ожидании, когда это сделает другой. Поэтому, как в хорошо отлаженном муравейнике, шкуры высушивались и примитивно выделывались. Дрова уже некуда было складывать потому, что оставшееся от вечернего костра сваливалось в общую кучу в боковой нише пещеры, а к следующему костру собирались новые сухие ветки. Вот и я занял социальную нишу наиболее авторитетного целителя.

У меня с невыносимым зудом пошли первые зубы. Очень преждевременно. Это окончательно убедило меня в стремительном развитии моего тела, едва поспевающего за тем, что я заставлял его делать. К молочному рациону я постепенно добавил печеные коренья, фрукты и даже мясо, когда оно мне перепадало от отца. С некоторым беспокойством я заметил, что так хорошо бегаю на четвереньках, что вставать на задние лапы, вроде как, даже не было необходимости. С этой досадной привычкой пора было решительно кончать, и через месяц я уже довольно уверенно ходил, выпрямившись. Лето миновало, становилось все холоднее. Я не знал, насколько хорошо наша шерсть оберегает от холода и раздумывал, как бы подстраховаться. Я ужасно не любил холода и не хотел приучать себя к нему. Наши носили только короткие юбочки из шкур. Мне кажется, это было вызвано тем, что значительное различие в размерах половых органов у мужчин, никак не связанное с их физической силой, представлялось несправедливым. Сильные, но с маленьким органом постепенно нашли выход: набедренная повязка. Считалось неправильным демонстрировать свои сексуальные преимущества. Другая причина заключалась в том, что наши седалища не имели шерсти, попросту говоря, мы были голозадыми так, как если бы непоседливые предки веками ерзали на камнях и начисто постирали всю растительность на несколько поколений вперед. Как-то поздним вечером страшно довольный отец с двумя приятелями приволокли убитого кабана. Это значило, что завтра с утра, первым выбрав самые лучшие куски от жареной туши, в результате неизбежного обжорства, отец перестанет быть лидером, и Мурак на некоторое время введет свои суровые порядки. Я терпеливо дождался, когда это произошло на самом деле и, на этот раз, даже в непредвидено более тяжелом варианте. После неумеренной трапезы, заедая мясо ядовитыми грибами, от которых приятно отрубало лапы и сцепление с реальностью, отец как удав в изнеможении лежал у речки головой к воде. Я подошел еще не очень твердой походкой и занес ногу, чтобы наступить на его живот. Просто, чтобы показать всю его беспомощность. Он не вынес бы даже проползающего по нему муравья. Отец сморщился, заранее смиряясь с неизбежным страданием, но я не опустил ногу. – Гизак, – сказал я, – ты сейчас слабей меня! Тут нужно было хорошо чувствовать меру потому, что ярость моментально могла обезболить его. Он промычал что-то и прикрыл глаза, ненавидя весь мир и меня вместе с ним. – Но я вылечу тебя. А за это ты поможешь мне. Он открыл глаза в смутной надежде, начиная воспринимать меня как лекаря. Его чуть прояснившийся взгляд доверчиво молил об избавлении. Я наклонился к его уху и заорал: – Ползи к реке! Отец собрался с духом, зарычал, сделал циклопическое усилие, медленно повернулся сначала на бок, потом на живот и как беременный тюлень пополз по песку. Когда его голова нависла над водой, я попросил его открыть пасть и глубоко засунул туда ветку с листьями. Пережеванный кабан ушел на корм рыбам. Некоторое время отец хрипло дышал, потом, уронив голову в воду, с громким фырканьем встряхнулся и встал на четвереньки, чувствуя явное облегчение. Я дал ему на десерт горсть собранной заранее ежевики, которая дожидалась на листе лопуха. Она не вызвала у него отвращения. Через несколько минут отец снова мог радоваться жизни. – Туюм! Ты вылечил меня! В свирепой благодарности он схватил меня и, хотя его еще слегка пошатывало, подбросил высоко в воздух. Я в теле ребенка крайне тревожно воспринял стремительно удаляющуюся землю и невольно взвизгнул. Отец довольно заржал и неуклюже поймал меня над самой травой. – Гизак! Я обещал и вылечил тебя? – Да! – Теперь помоги мне. – Что надо? – Мне нужна шкура. Чтобы носить на плечах. – На плечах?! – Гизак развеселился. – Все носят на бедрах, а Туюм что-то хочет скрыть на плечах! – Разве зимой не холодно? А шкура согревает. – Холодно, – с напряжением задумался Гизак. – Тогда давай сделаем мне такую! – Я не женщина! – Тогда я больше не буду тебя лечить! В то же мгновение я оказался перед его оскаленной мордой. Так мы смотрели друг другу в глаза целую минуту, пока он напряженно ворочал понятиями, не в состоянии оторваться от моего ясного взгляда. Когда разум возобладал над яростью, он осторожно опустил меня и молча ушел в пещеру. Через пару минут он выволок оттуда мою мать и сырую шкуру вчерашнего кабана. Бросив и то и другое на траву передо мной, он прорычал: – Делай ему шкуру! Чтобы носить на плечах! – он весело захрюкал и вернулся в пещеру, чтобы спихнуть со своего места у костра Мурака и заодно рассказать байку про мои новые причуды. Матери тоже немало перепало кабанятины с морочащими грибами, и работать ей совсем не хотелось. Я вообще ее избаловал своим самообслуживанием. Кроме того, отцовское обращение обидело ее. Порывисто схватив острый камень, она хотела было резать шкуру как попало, но я остановил ее и забрал камень. – Сначала думать, потом резать! – очень строго сказал я так, что она замерла в нрешительности. Я моментально приволок из пещеры рисовальные принадлежности. Углем сгоревшей ветки я вывел контуры с солидным запасом на рост. Примерил на себя, кое-что подправил. Необычность этого способа изготовления одежды понемногу увлекла мать. Это походило на игру. Некоторое время пришлось потратить на то, чтобы убедить ее сделать одежду мехом вовнутрь, в то время как шкуры на бедрах носили только шерстью наружу. Она разрезала шкуру по моим контурам и принялась сшивать ее узкими кожаными полосками, продевая их в дырки. Осталось только отскоблить тупым камнем, высушить шкуру, размять ее, оросить прокисшей мочей, просушить и смазать жиром. Мы были достаточно волосатым народом, чтобы переносить холод, тела привыкли к холоду не только на лице. Но меня уже захватили тщеславные мечты ввести новую моду в племени, доказав, что одежда удобна не только тем, что греет, но и своими карманами и поясом, за который можно что-нибудь заткнуть, освободив лапы. Как только моя одежда подсохла, я надел ее. Великовата, конечно, но я расту быстро. Очень не терпелось проверить ее в деле. Разговоры у костра смолкли, и народ уставился на меня. Я подошел поближе, путаясь в длинных полах. Чувствуя себя клоуном, демонстративно заткнул за пояс подвернувшуюся палку и засунул в карман пару печеных кореньев. Но на эти поучительные действия никто не обратил внимания. По расплывающимся мордам и еле сдерживаемому хрюку было понятно, что народ не сомневается в комичности ситуации и только пока не может подобрать подходящее для меня слово. Мурак заерзал и затряс поднятыми лапами. – Туюм так быстро растет! – восхитился он, – Что простой шкуры на бедра ему теперь мало. Ему нужно скрывать что-то о-о-очень большое! Страшно довольный собой Мурак в экстазе хлопнул себя лапами по бедрам, а потом еще и соседа, от чего тот чуть не улетел мордой в костер. Народ зашелся неудержимым хохотом. С грустью поняв, что мое время не пришло, я направился к выходу, но наступил на собственную полу, шлепнулся навзничь, и капюшон накрыл мою голову до кончика носа. Я привстал на четвереньки, громко выругавшись с досады в невольном желании показать, что все-таки мужчина, но, к несчастью, при этом издал громкий звук, какой у детей вырывается с натуги совершенно непроизвольно. Не помню ни в одной из прожитых жизней, чтобы народ от хохота в таком изнеможении расползался во все стороны. Не рискуя больше подниматься во весь рост, я по-собачьи резво выскочил наружу и только там встал на задние лапы, весь дрожа от пережитого позора. Тупые обезьяны! Они сразу стали моими лютыми врагами. В детской смертельной обиде, не разбирая дороги, я направился к лесу. Утро выдалось довольно прохладным. Вздохнув побольше свежего воздуха, я сумел притушить детские эмоции взрослой рассудительностью и тихонько заржал сам.

Я не помнил себя в ипостаси динозавров. Ранние воплощения были так же туманны как воспоминания раннего детства и только отдельные эпизоды всплывали иногда силько искаженными зрительными образами. Остальное оставалось неосознаваемыми, но довольно сильными остаточными впечатлениями. Меня всегда занимал вопрос, где и в виде чего сохраняется все эти остатки пережитого в моей сущности. Всякое воплощение специализировало меня в чем-то в уловиях мира того времени и возникало множество таких специалистов, но в рамках общей этики, которая совершенствовалась над всем этим. Я знал, что все наставники состояли из этих этик, хотя не видел ни одного кроме моего. И я был его частью, которую он доводил до только ему известного критерия совершества. Я больше не тонул в бурном потоке ассоциаций аналогичного в моих предшествоваших жизнях, обрушивающихся на меня по любому поводу, научившись не обращать внимания на них и только самое подходящее и важное услужливо подсказывало возможные последствия. При этом, стоило сделать усилие и позволить ворваться менее важному, и поток обогащался новыми образами, быстро грозя захлестнуть сознание толчащимися и мещающими друг другу эпизодами. Все больше я привыкал к своей новой жизни. Если поначалу внешний вид сородичей удручал меня, то теперь казался естественным. И среди нас встречались красивые экземпляры, несмотря на голозадость. Я тосковал по общению и, особенно, по специфическому общению с женщинами. Нет, меня пока еще нисколько не заботили сексуальные проблемы. Но общение с женщиной – это особый духовный аспект, и мне не хватало его потому, что большая часть моей этики была наработана этим общением. Среди подрастающих самок выделялась одна очень привлекательная не только физически, но что-то в ее поведении отличало от других женщин племени. Какое-то особое стремление к новому, необычному, нежелание быть как все. Это отталкивало сверстников, для которых быть как все стояло на первом месте, но притягивало взрослых мужчин. Отбиваться от грубых приставаний ей приходилось постоянно, и в этом она быстро совершенствовалась. При случае я бросал ей невзначай ласковое слово, приносил красивые камешки, к которым она была примерно так же неравнодушна как женщины к драгоценностям в любой моей жизни. Как-то я ей притащил большую красивую черепаху, но они с матерью просто запекли ее в углях и съели. Когда в следующий раз я подарил маленького ежика, то объяснил, что это не еда, а игрушка, о которой надо заботиться пока она живет с ней. Постепенно я сам стал ее любимой игрушкой. Мы подружились. Ей со мной было интересно, и она переставала замечать, что имеет дело с шестимесячным ребенком. Однажды, мы сидели у речки, рисуя на песке. И я сказал ей: – Шида, слушай! Она подняла на меня глаза, я немного помолчал, сделал таинственную морду и с выражением выдал ей самый первый стих в этом мире. Что-то вроде: – Ты добра ко мне как мать, я хочу с тобой играть! Она чуть оскалилась, прислушиваясь, подумала и сказала: – Хочешь – играй! Но ее мысли уже нашли что-то новое в этом. Новое всегда привлекало ее. – Скажи еще! – попросила она. Я повторил с еще большим чувством и ритмом. Шида открыла ротик еще шире. Что-то было очень приятное в звучании этих слов. А еще в коротких строчках оказалась интересная мысль: она такая добрая, что с ней хотят играть. Но больше всего ее заводило то, что эти слова, в которых уместилось так много нового смысла, звучали необычно легко и сами запоминались. Она повторила их и весело засмеялась. И хотела уже забыть, отвлекшись новой мыслью. Она быстро стерла с песка наш прежний рисунок и начала царапать веткой новый. Потом вдруг остановилась и снова вслух повторила стишок. В ее глазах была легкая растерянность. – Это играет у меня в голове! – сказала она, – Останови! В первый момент я не понял, что она хочет, но потом догадался и попытался отвлечь ее мысли от прилипшего стишка. – Шида, я вчера на берегу у пещеры Колапа видел очень красивый блестящий камешек. Пойдем? – Почему не принес? – спросила она немного обижено. – Я хотел, чтобы ты случайно нашла сама. Пойдем, и ты случайно найдешь. Это ей понравилось, она подхватила меня лапками, чтобы было быстрее, и побежала к соседней пещере. Здесь берег был весь усыпан галькой. Почти все племя развлекалось охотой в лесу, и мы бродили одни у самой воды, пока Шида радостно не завопила, схватив мокрый камешек. – Я нашла! – она смотрела на действительно красиво расцвеченную гальку, то держа перед самыми глазами, то вытянув навстречу солнцу. Постепенно камешек начал высыхать и его краски блекнуть. Настроение Шиды увядало вместе с ними. – Ты добра ко мне как мать, я хочу с тобой играть! – вдруг сказала она очень грустно. Потом со внезапной злостью метнула камешек в кусты и повернулась ко мне. Я понял, что влип. Из кустов раздалось мычание, оттуда выбрался сам Колап, на ходу одной лапой придерживая шкуру, а другой ухватившись за лоб. Шида в ужасе попятилась, а я, вздохнув с облегчением, остался на месте. Без сомнения, если бы Шида была одна, то Колап моментально догнал бы ее. Но между ними стоял я, подняв ручонки и производя ими какие-то странные движения. Чем дальше от нашей пещеры, тем более цветисты были легенды обо мне. Колап был не дурак, чтобы игнорировать неизвестную опасность. Моя пещера гордилась обладанием мной перед другими пещерами, и Колап понимал, что в случае чего будет иметь дело с Гизаком. Я выкрикнул несколько очень странных звуков, распростер руки в стороны и как самолет с гулом начал разворот к Шиде. Колап стоял, не зная, как быть в этой странной ситуации. Острота боли в его башке уже прошла, а явно незавершенное дело требовало продолжения. Так мы с Шидой и пятились, теперь я махал руками как крыльями, пока не скрылись за поворотом. Она тут же повернулась и побежала домой, забыв про меня. Тысячелетиями я безуспешно пытался найти верное средство от женских капризов. Но когда они начинались, это обычно означало, что ты перестаешь достаточно много значить для женщины. Любые средства были тут бессильны. Но все же я всегда на что-то надеялся, вот и в этот раз раскопал во мху у корней исполинской сосны свой тайник с действительно красивым кристаллом горного хрусталя, который я нашел не так давно. В одном из моих воплощений я хорошо знал, где и как искать подобные камни. Я вошел в нашу пещеру и направился прямо к сидящей в углу около своей матери Шиде. Она насупилась и не желала смотреть на меня. – Вот! – я протянул ей кристалл. Она мельком взглянула и тихо вскрикнула от восторга. Я отдал ей кристалл, улыбнулся и молча пошел в свой угол. Прошло совсем немного времени, и ее лапки игриво схватили меня сзади. Она вытащила меня из пещеры. – Рисовать! – предложила она, и мы пошли к песчаной отмели. Я расчистил пространство и начал веткой изображать Колапа в ярости. Это получилось легко потому, что у Колапа были очень большие уши. Шида весело засмеялась и принялась своей веткой тыкать ему в морду. Потом она вдруг остановилась и выдохнула: – Ты добра ко мне как мать, я хочу с тобой играть! Шида присела, схватила свою голову лапами и заплакала. Потом вскочила и убежала в пещеру. Я страстно пожелал немедленно покончить и с этим своим воплощением. В тот же день случилось несчастье. У соседей мальчишка сорвался с дерева в лесу и со сломанной веткой в лапах свалился, разбившись насмерть. Шекил набрал сухих толстых веток и соорудил небольшой плот. Соседи принесли тело и с мордами, светящимися радостью, попросили отправить сына в далекий Мир За Горами. Шекил укоризненно покачал головой. – Как же хорош Мир За Горами если туда так торопятся попасть, – сказал он, крепко привязывая тело к плотику сухими кишками. Ему помогли столкнуть плотик в реку и постояли немного, наблюдая, как поток быстро уносит его вдаль, вращая и ударяя о камни.