В месте, отводимом нравственности, заключается, кажется, главная ошибка и не одного только конфуцианства. Не только нравственность, втиснутая в определенные рамки, скоро превращается в ханжество, но и самая наука, попавшая под опеку такой нравственности, превращается в шарлатанство или в переливание из пустого в порожнее. Нравственность, выдвинутая вперед, унижает знание и, покровительствуя таким образом невежеству, становится безнравственною. От конфуцианства нечего требовать, чтобы оно удержалось на той высоте, на которую вознеслось было однажды, признав науку за источник нравственности. Люди, и через две тысячи с половиною почти лет, не убедились еще в этом. Что, по-видимому, с первого взгляда может быть возвышеннее той идеи, которую прежде всех в мире выработали конфуцианцы, что только одна наука должна быть поставлена во главе правления, что она должна давать законы всему, что ее одной только должно слушаться? И действительно, что мы видим в Китае? Ни одна должность не дается там ни по протекции, ни по знатности происхождения, ни по богатству! От последнего чиновника и до министра там все вышли из корпорации ученых, выдержавших экзамены сперва на студента, потом на кандидата и, наконец, на доктора. Там всякий чиновник, хотя бы служил в Киргизских степях, готов хотя сейчас занять профессорскую кафедру. Там на соискание ученой степени являются не только знатные, семейные, но даже старики, достигшие 70 и свыше лет. Ясно, что и наука нелегка, нет пристрастия и в экзаменах, они неподкупны. Но дело-то в том, что надобно знать, в чем заключается эта наука. И оказывается, что десятки лет проходят все над изучением одних и тех же и все одних только цзинов – старинных книг, что на всех экзаменах нужно писать все только хрии, в одном и том же духе; нужно знать классический язык в совершенстве: он будто бы развивает способности; кто, дескать, владеет языком до такой степени, что может, в сжатой хрии, правильно и пропорционально изложить все ее части, не сказать ни более ни менее, как сколько нужно, тот, значит, владеет мыслью, значит, обработал свои способности. И вот, новый доктор является и историком, и финансистом, и уголовным судьей; он наблюдает и за сооружением зданий, и за земледелием, за водяными работами; мало того, он командует даже войсками[9].
Мы называем нравственностью то, что обыкновенно передавали до сих пор словом церемонии, а китайские церемонии вошли в Европе в поговорку. Но китайское слово Ли имеет гораздо более обширное значение, чем нравственность: оно охватывает значение религии, весь образ жизни, весь строй государственный. Во всем этом нужен порядок, форма; здесь, конечно, уместнее слово церемонии. Смеются над множеством китайских церемоний; покойный отец Иакинф, да и европейцы сделали скучными и смешными свои описания именно благодаря тому, что вместо краткого очерка, в чем состоят церемонии, выписали эти церемониалы целиком. Разве и у нас не издаются всякий раз подробные описания всякого рода процессий? Соберите все эти церемониалы вместе и заставьте их читать, они покажутся скучнее самой Телемахиды Тредиаковского. У китайцев такие церемониалы написаны для справок; они раз навсегда дали всему формы, и мы наперед знаем, как будет совершаться обряд восшествия на престол богдыхана, его женитьба, его похороны; какая свита будет сопровождать и предшествовать ему в том или другом случае; как представляются ему чиновники, как принимает он отличившихся чиновников или гостей; какие у него бывают пиршества, как он раздает титла, или – сколько жертвенных сосудов и с какими жертвами должны стоять в том или другом храме, при том или другом случае, какая должна быть форма самого храма. Форма есть сокращение времени; вместо того чтобы всякому ломать голову и придумывать, как ему поступить и что сказать, в каждом из многочисленных случаев жизни, встречающихся с каждым, однажды принятые формы избавляют от напрасных хлопот и забот. Точно так у нас так называемое светское обращение доступно не многим и им щеголяют, как особенным даром; но, кроме Китая, трудно встретить другую нацию в свете, в которой всякий умел бы держать себя прилично, нашелся бы во всяком положении, тогда как это не затруднит самого простого китайского крестьянина. Это уже не одно сокращение времени, не одно облегчение от случайных хлопот, это – избавление от столкновений, ссор, брани, преступлений. Известно, что южные жители чрезвычайно вспыльчивы, неудержимы в порывах страсти; но благодаря церемониалам надобно много усилий, чтобы вывести китайца из терпения, и чему он этим обязан, как не своим церемониям, однажды принятым формам, которые, существуя тысячелетия, усваиваются каждым почти с рождения? Эти формы сделались национальным достоянием, типом народа. Тут нехорошо одно, что эти формы стары, что они выработались в старое время человечества, но имеют претензию на современность и, таким образом, самими формами поддерживается застой и противодействие новейшим идеям; с другой стороны, при встрече с другими типичностями в Китае проявляется народный антагонизм, от которого прежде много страдали и китайцы, и другие народы, и еще постраждут. Формы, облегчая жизнь, лишают ее вместе с тем и живости; устраняя столкновения, они нагоняют скуку; имея в виду свободу и больший простор для тех явлений, которые не укладываются в формы, давят жизнь апатией.
Но формы не заканчивают китайских Ли; последние должны обнимать и внутреннее их содержание. Вот почему эту сторону мы и называем нравственностию. Надобно сказать правду, что подобно тому, как никто так не воспитан, как китайцы по наружности, в церемониях, точно так же едва ли в каком-нибудь народе развиты до такой степени и общие нравственные понятия, то есть если кто и не нравствен, то, по крайней мере, знает, в чем заключается нравственность. В самой Европе не у каждого ли человека, например, свое определение понятий о чести, честности, благопристойности и прочих качествах? Протестанты учат даже, что вера и без добрых дел может сделать человека святым.
Как бы то ни было, вот что говорят китайцы о значении слова Ли.
«Церемонии составляют связь неба с землей; они утверждают порядок между людьми; они прирождены человеку, а не суть только искусственная внешность или прикраса в выражении сердечных влечений. Они основаны на различии в высшем и низшем достоинстве вещей, на разнообразии природы. Вследствие этого введены формы для одежды, правила для совершения обрядов – совершеннолетия, браков, похорон, жертв, представления ко двору, угощений, почтения к старости; определены отношения между государем и чиновниками, отцом и сыном, старшими и младшими братьями, мужем и женою, другом и товарищем. Даже средства к образованию себя, устроению дома, управлению государством, устройству вселенной не могут обойтись без церемоний».
Но мы не можем следить с подробностью за всеми сейчас перечисленными предметами церемоний. Мы только представим здесь характеристику конфуцианцев (описанную еще в Ли-цзи) и затем скажем несколько слов о главнейших, выдающихся и нас поражающих пунктах конфуцианства.
«Ученый учится многому, а платье его сообразно с местностью. Он, сидя на рогожке, усваивает высшие правила, в ожидании, что его пригласят (на службу); учится день и ночь, в ожидании, что его спросят, – укрепляется в преданности престолу, ожидая, что его повысят (на должность); напрягает усилия, чтобы быть способным к исполнению поручений. Так он приготовляет себя… При полной вежливости, он как будто небрежен; в маловажных случаях как будто стыдится; смотрит слабым, как будто не способен… прежде чем заговорить, уже внушает доверенность… заботится не о богатствах, а об изяществе… пред выгодой не повредит истины… видя смерть, не изменит своему долгу… его можно умертвить, но не пристыдить… Ученый живет с нынешними людьми, а исследует древних; действует в настоящем, а думает о будущем».
Конфуцианцы сами определили, что все их учение состоит главным образом в объяснении пяти неизбежных или требуемых для каждого достоинств и в утверждении трех отношений. Первые суть: любовь (человеколюбие), истина, нравственность или церемонии, ум (мудрость, знание) и честность. Ими должен украшать себя всякий, а от украшения себя зависит устройство дома; когда будет устроен дом, тогда будет устроено и государство, а от этого зависит и вся вселенная.
Об этих качествах мы не можем здесь распространяться, так как они могут быть понятны всякому, хотя китайцы часто выражаются, при определении их, странными и неожиданными для нас, по своеобразию, фразами.[10]
Идеал конфуцианца есть образование из себя благородного мужа (Цзюнь-цзы); только по вмещении в себе вполне таких качеств он и может быть так назван.
Но для всех, конечно, гораздо интереснее те принципы, которые китайцы установили в столкновении человека с другим, себе подобным. Здесь они видят только три главных отношения: отца к сыну, мужа к жене и государя к чиновникам. В этих отношениях выражается именно вся характеристика не только конфуцианства, но и вообще всего Китая. На всем остальном свете, при всех разнообразных как философских, так и законодательных планах, никогда эти принципы не получали такого господства, не выражались во всей исторической жизни народа. Этим принципам, конечно, Китай обязан отчасти и сохранением своей самобытности и самостоятельности; ими, конечно, он и гордится, из-за них он и презирает другие народы, отталкивает до возможной степени заимствование. Эти принципы кажутся ему несомненными, да и не прав ли он – по крайней мере, не прав ли он был, полагая их в основание своей жизни за две с лишком тысячи лет пред этим, не оправдывает ли его отчасти и история? Но та же самая история произносит и суд над этими принципами: она осуждает не их, а их применение, она жалуется на те оковы, которые наложены этими принципами на самую историю, на науку. То, что хорошо было, может быть, за две тысячи веков, могло регулироваться опытностию, потребностями времени, развитием мышления, наукою. Но конфуцианство, утвердив однажды начала, не позволяет даже делать изменения и в их применении.
Мы уже говорили о положении Китая во время появления конфуцианства: война и военщина только и занимали тогда все умы; дипломатия отличалась безнравственностию, дети бунтовали против своих отцов; даже княжеские жены вступали в связь с другими князьями. Честолюбие не знало пределов; так, при падении Циньской династии, всякий простолюдин хотел сделаться императором, простой сельский староста сделался основателем Ханьской династии. Но понятно, что, как свидетельствует и история, его сподвижники и помощники не чувствовали к нему того уважения, которое является в обращении с государем наследственным, не выскочкой. История говорит, что на оргиях генералы и полководцы забывали всякие приличия. Нужно было ввести дисциплину, а она уже была готова у конфуцианцев: вот почему правительство и прибегло к этой школе, передало ей власть. Правительство не слишком увлекалось сначала всем конфуцианством; оно покровительствовало и даосизму, и магизму, даже было более к ним наклонно. Но дисциплину, церемонии могло дать только конфуцианство; нуждались не в его знаниях истории и народности (Сыма-цянь был даосист), а именно в церемониях. Нет сомнения, что и конфуциане переделали много из своих книг, сочинили много других, в угоду правительству; словом, на древнее конфуцианство мы теперь должны смотреть глазами ханьских ученых и толкователей.
Отношения отца к сыну – вот что легло в основание этой дисциплины; права отца так естественны, что в них никто не сомневается; кто мог заподозрить эти права в злоупотреблениях? Отец и учитель должны быть как можно более строги, потому что только это может приготовить юношу к самостоятельной жизни. Но не подрывается ли уже чересчур эта самостоятельность, когда отец и после совершеннолетия сына есть полный хозяин всего, что он наживает, когда он может три раза продать его самого? Что может быть справедливее того, чтобы сын являлся к отцу утром наведаться о здоровье, а ночью провожать его в постель; не только доставлял ему пропитание, но и в душе от этого не морщился, с благоговением радовался бы глубокой старости и с сокрушением опасался, как бы скоро с ним не расстаться; но к чему тут нужно, чтоб он не смел сесть при отце, не смел заговорить, если не спросят? Не странно ли слышать, что покойный богдыхан Цзяцин, провозглашенный императором своим отцом Цянь-луном, который номинально только отказался от престола, а на деле продолжал царствовать, стоял на коленах при торжественных аудиенциях, тогда как любимец, министр Хэшэнь, пользовался правом сидеть? Не трогательна ли эта сыновняя почтительность, которая и по смерти отца представляет его себе живым к потому является к его памятнику, выражаемому дощечкой, с докладом о всяком семейном деле, приносит, как будто он все еще жив, вновь появляющиеся фрукты, самые лучшие кушанья? Но не противочеловечен ли этот траур, продолжающийся три года, на том основании, что сын первые три года жизни не мог бы жить без помощи отца? Во время траура не только нельзя жениться, но и родить детей, смотреть на какие-нибудь удовольствия, даже бриться, тем менее играть на музыкальных инструментах. Музыка рекомендовалась самим Конфуцием, а как не забыть ее в три года? Траур – это временное монашество. Но главное условие траура: чиновник, какое бы место он ни занимал, даже во время войны, должен, как скоро он получит известие о кончине кого-нибудь из своих родителей, сейчас же, не испрашивая даже разрешения, бросить должность и спешить ко гробу покойного. Конфуцианство, ратующее против расточительности, ставит в обязанность похоронную роскошь; сын, и не получив никакого наследства, обязан заплатить долги своего отца и деда. Только будто бы одна идея почтительности обязывает человека беречь свое тело, так как оно получено от родителей; поэтому сын не только не имеет права на самоубийство, но не смеет даже подвергать себя никакой опасности. За отцеубийство не только режут виновника в куски, но наказание распространяется на самую местность: у города разламывают часть стены.