С идеей сыновней почтительности тесно связано учение о почтении к старшим, а вместе с тем устанавливается и мерка для всего общества; в нем только и существуют что старшие да младшие; равные друг перед другом называют себя младшими братьями. Конфуцианство золотит за то правительство: «Редко, чтобы кто из почтительных к родителям и старшим восставал на высших, и не может быть, чтобы кто не восстает на высших, произвел возмущение!» Вот что говорит Лунь-ю'й.
Требовать от китайцев, чтобы у них мужчины признали равноправность женщины в такое отдаленное время, когда ни один народ, исключая христианских, не возвышался до этого, – очевидно нечего. Женщина прежде всего – мать, и она отказалась в пользу своих детей от своих прав. Китайский язык сохранил в себе свидетельство, что в древности дети назывались по именам или фамилиям своих матерей; следовательно, уже в историческое отчасти время еще не было браков; – название сына, то есть рожденного от брака, и до сих пор есть почетное титло; оно после стало даваться и философам (Кун цзы, Мэн цзы). Как скоро люди стали выходить из дикого состояния, матерям невозможно было одним нести тяжесть воспитания детей; мужчина согласился принять их, наложив на их мать тяжелые условия: женщина должна быть верна; она может даже умертвить себя, когда умрет муж, отрезать часть своего тела, когда он или его родители опасно заболеют, что и поныне официально считается лучшим лекарством; муж обязан жене только справедливостию; он может иметь сколько угодно жен или наложниц; он не обязан соблюдать целомудрия; довольно и того, если он предоставляет главной своей жене права главной хозяйки, права главной матери. Главная жена обыкновенно выбирается родителями, – вот почему она еще несколько и уважается, и опять-таки мы видим, что и здесь отношения супругов основаны на принципе старшинства. По настоящее время в Китае, в продолжение последних десяти с лишком лет, две императрицы-матери управляли за малолетнего богдыхана, но не родная мать, а бывшая главная императрица считалась из них старшею. И древний Ши-цзин, равно как и новейшие лучшие китайские романы, только и добивается того, чтобы мужчина не отдавал в доме предпочтения любимым женщинам, если они младшие, не слушал наушничества, не гнал из-за их детей детей других. Жена не имеет права сидеть с мужем за одним столом; мужчина не принимает и не передает ничего из рук в руки женщины. Мужчина и женщина не ходят друг к другу в гости. Книга церемоний Ли-цзи требует даже, чтобы на улице мужчины шли по правую, а женщины по левую сторону. (Только непонятно, как же они могли исполнять это предписание, когда шли с противоположной стороны?) А между тем при всех усилиях конфуцианства восточная нравственность не может похвалиться, чтобы она стояла высоко. Правда и то, что восточный, то есть южный, житель – зверь в своих страстях, и при многочисленности жителей в Китае вследствие церемоний семейная жизнь все-таки процветает лучше, чем в других странах. Едва ли где, кроме христианских народов, женщина пользуется таким уважением, как в Китае; при виде ее представляешь себе древних римских матрон. Там женщина не прикрывает лица, разъезжает и ходит по улицам; исключая богдыханский гарем, делает визиты к другим дамам, имеет возможность насладиться театральными представлениями. В Китае женщины нередко управляли делами и даже вступали на престол; они еще в древности занимались поэзией и даже участвовали в составлении официальных историй; музыка, поэзия, живопись, вышивание – вот их препровождение времени; женщины устраивают даже свои попойки.
Женщина-мать имеет все права на сыновнюю почтительность, такие же, как и отец. Сын, достигший высших гражданских степеней, имеет право доставить матери почетный титул, диплом.
Жена, овдовевшая в молодых годах и оставшаяся в доме свекра, имеет право, через известное число лет, получить также почетный титул. В хороших семействах принято даже, чтобы сосватанная невеста, в случае смерти жениха, переходила, как действительная вдова, в дом ее свекра. Но все это при многоженстве не свидетельствует ли, что женщина – жертва более благородная и более жалкая, чем западная женщина? Только одно христианство восстановило права женщины…
Но и почтительность сыновняя, и уважение к старшим, и устройство дома, заключающееся в держании в должных границах всех членов семейства, все клонится в конфуцианстве к одной общей цели, к поддержанию государства на службе восточному государю. Преданность и верность престолу – вот к чему сводится все это устройство. Китайский государь немного жертвует своими привилегиями, когда он называет народ своими красными детьми, то есть красными, какими бывают новорожденные. Мы видим, что права сына немного разнятся от прав раба; раб даже более имеет преимуществ. Бить сына можно, но излишняя строгость господина, тем более жестокое обращение считаются предосудительными и неприличными; слуга, падающий на колени пред господином, в то же время пользуется большею свободою говорить.
Первое требование от чиновника – это верность престолу; он может быть взяточником, грабителем, притеснителем народа, – все можно ему простить, но не измену; раб наказывается за донос на своего господина, чиновник должен жертвовать жизнью для своего государя. Известна китайская трусость, но в возможности доказать свою верность китайцы являются такими же героями, как и японцы, разрезающие свой живот. Китайцы не знают этого искусства, но они давятся, бросаются в колодцы, закалывают сперва своих жен и детей и потом, зажегши весь дом, предают себя смерти. Лучшею смертию считается, однако, та, когда чиновнику доставят случай обругать врага своего государя, наплевать на него, призвать все проклятия, чтобы вывести неприятеля из терпения и заставить его растерзать себя. Последнее возмущение доставило такую массу преданных слуг, что давно уже из одного списка их имен составились целые тома; комитеты, нарочно составленные с целью разузнать о всех пожертвовавших жизнью из преданности престолу, до сих пор продолжают действовать. Достаточно сказать, что раз в одном департаменте, после одного только набега инсургентов, в несколько месяцев погибло, по одним официальным известиям, более 10 тысяч душ; но ведь это были еще только лица известные, лица, за которых было кому замолвить слово пред комитетом, а сколько было таких, которые погибли бесследно! Между тем инсуррекция продолжается и теперь – более уже двадцати лет; она прошла по всем без исключения провинциям Китая, не миновала даже Монголии и Маньчжурии.
К чести конфуцианства, надобно, однако, сказать, что оно обуздало по возможности, особливо для старых понятий, восточный деспотизм. Церемонии простерли свою власть и на самого государя, и если чем они выкупают свою неоднократную бесплодность, так именно тем, что сделали почти невозможным произвол. Богдыхан стеснен в своем дворце более, нежели последний из его подданных: за ним подмечается каждое его слово, каждое действие; он ест, спит и встает по расписанию; ему не подадут на стол даже свежих фруктов, прежде чем их не перепробует последний из подданных. Надобно было, для облегчения такого положения, придумать, что уставы недействительны, когда богдыхан не живет во дворце; вот почему и построен был Юань-мин-юань, разрушенный англичанами и французами. Думали ли эти поборники и представители европейской цивилизации, что они гонят ее из Китая и поддерживают конфуцианский консерватизм?
У нас всегда много говорят с ужасом об азиатском деспотизме; в маленьких государствах, как в Хиве, Бухаре и других, действительно ханы могут выказывать свой личный произвол. Но как могут злость и дурные наклонности проявиться в обладателе огромного государства? Притом нет, конечно, ни одного государя на свете, который желал бы зла своему народу и умышленно вел его к погибели. Все зло происходит от окружающих его любимцев, но в Китае приняты и против этого меры: откуда явиться любимцам у богдыхана, когда он только и видит что чиновников, да и говорит с ними почти исключительно по официальным делам? Даже гаремные интриги могут подставить ему только кого-нибудь из этих служащих; но и тем надобно уже быть в больших чинах, чтобы иметь к нему доступ. Мы говорили уже, что всякий чиновник есть, вместе с тем, и ученый; следовательно, зло происходит даже не от любимцев, а от того, в чем заключается эта наука: образует ли она действительно государственных людей, способны ли они действительно придумать меры, вызываемые обстоятельствами, могут ли они освободиться от рутины, которая сжимает Китай уже две тысячи лет? Любимцы не помогают ли даже иногда Китаю отдохнуть от тех тисков педантизма, которые он наложил на себя добровольно? В Китае все дела ведутся по заведенному порядку; в его продолжительной жизни на все найдутся примеры, – конфуцианский консерватизм за них и хватается, не хочет знать ничего нового. Притом всякое чуть важное дело обсуждается в совете: в нем могут быть разногласия; богдыхан может примкнуть к той или другой стороне, положим, и хуже другой рассуждающей; но она все-таки имеет свои основания в какой-нибудь стороне конфуцианства, и решения богдыхана всегда имеют характер видимой истины: верно-де, и в мнениях другой стороны были какие-нибудь неудобства. Главная беда в том, что нет ума, нет знания, нет науки. А кто виноват, как не этот же ученый? Прежде дело сходило с рук: в свое время Китай стоял выше всех окружавших его народов; но пришли рыжие варвары с новыми знаниями, навязывают новые порядки, а конфуцианство приняло уже форму святыни, стало религией, ложные требования которой, если бы сознавал их даже сам богдыхан, не решится и он нарушить. Однако же, несмотря на то что церемонии отняли в Китае всякую свободу даже и у государя, в конфуцианстве все-таки много живительных идей: это самое уважение к науке не может ли дать ему право на преобразования?
В Китае, изобретшем книгопечатание, нет публицистики, нет периодических изданий, служащих орудием гласности; но в нем есть зародыш гласности, насколько она была возможна в древнее время. Гласности конфуцианцы не боятся, напротив, они громко требуют ее. Шунь был великий государь, твердят они всякому богдыхану, потому что он умел слушать; и ты должен смирить себя, выслушивать всякие наши представления. Конечно, конфуцианцы были прежде твердо уверены, что никто, кроме их, не может войти с представлением, составить какой-нибудь дельный проект. И проекты посылаются к императору со всех сторон, но о чем они толкуют? После первой войны с Англией, знаменитый кантонский генерал-губернатор Ци-ин, сражавшийся с европейцами, заключавший с ними мирный трактат, посланный потом в Кантон для того, чтобы поддерживать с ними дружбу, и видевший европейские корабли и европейское общество, делает после всего этого представление о том, что надобно усилить обучение в стрельбе из лука и ставить на несколько шагов далее цель. Ныне мы то и дело видим требования, чтобы экзамены из классических книг были как можно строже, чтобы правители указывали на неспособных или корыстолюбивых чиновников, рекомендовали отличных. Чем сильнее наляжет Европа, тем отчаяннее будет сопротивление Китая, под влиянием конфуцианства.
На цензорах лежит даже прямая обязанность доносить богдыхану о всем, что они услышат, хотя бы, как выражаются, с ветру. Недавно еще читался доклад цензора о том, что он слышал, как сычуаньский генерал-губернатор, проездом на должность, брал на провоз своего багажа свыше законного количества подвод и людей; другой цензор, в то же время, доносил, что он слышал, будто какой-то префект поднес взятку тому же губернатору. Богдыхан обязан нарядить следствие по таким доносам, и часто чиновники первой степени отправляются из столицы в провинцию. Правда, донос оказался ложным, но цензор нисколько за него не отвечает. От этих цензоров не ускользает сам император: малейшее его отступление от правил может возбудить протест, и этот протест даже печатается. Услыхал министр, что покойный Дао-гуан, царствовавший с 1820 по 1850 год, однажды палкою побил свою фрейлину по подозрению ее в связи со старшим сыном; та с досады и бросилась в дворцовый пруд. Сейчас явился доклад о том, что его богдыханскому величеству должно быть-де совестно на старости лет заниматься женщинами. Когда началась первая война с Англией и китайские воители были один за другим разбиваемы, богдыхан сгоряча велел отрубить головы первым генералам, проигравшим сражение, но угроза не подействовала; следующего генерала также разбили, – он был уже только разжалован; на беду случилось, что это был маньчжур и богдыханского рода, а прежде погибшие – китайцы. Цензор сейчас с докладом: что это за пристрастие? Потому ли, что это свой, так и помилован? И император распорядился, чтобы его родственник не выходил из дому до самой смерти.
Что должно удивлять нас в этом деспотическом будто бы правлении, так это его откровенность в ошибках. В Европе принято за правило заминать всякий скандал, случившийся с знатным лицом. В Китае нередко отдаются под суд, сажаются даже в тюрьму князья и высшие министры, как скоро открываются их проступки. Даже если решение совета министров было утверждено богдыханом, но оказалось вредным по последствиям, то постановившие его не избавляются от преследования и наказания. Никто не может прикрываться высочайшею властию – вот девиз китайского правительства. Вообще китайское правительство не признает за собою только силу, оно самые указы богдыхана называет не приказаниями, а наставлениями, подданные не рабы, а недоросли, которых еще надобно учить. Отношения отца к сыну, мужа к жене, несмотря на жестокость, заключающуюся в предписаниях древних учреждений, все-таки отчасти смягчаются общечеловеческим чувством, которое не чуждо и китайцу. Только отношения государя к подданным сохраняются с глубокой древности во всей силе; собственно говоря, этих отношений не существует, китайский богдыхан живет замкнуто от всего народа; он никогда даже не видит этого народа, потому что и не появляется среди его, – во время его проезда народ изгоняется с улиц. Он знает о существовании своих подданных только по докладам своих чиновников. Потому неудивительны анекдоты, рассказываемые об одном богдыхане. Когда он услыхал кваканье лягушки, то спросил: «Кто это поет, чиновник или народ?» На это ему доложили, что народ умирает с голоду, он наивно спрашивает: «Отчего же он не ест?»