Туша

Если бы они так сильно не любили самих себя, то я верно бы откатил эту бездыханную тушу в комнату к Елене Викторовне, но это бы её лишь обрадовало. Она бы увидела, что есть кто-то, кому намного хуже, и от этого знания ей стало бы легче. Противоположного добился бы я избавившись от этого тела, чтобы Елена Викторовна если она вдруг научится ходить или хотя бы ползать не имела возможности наткнуться на него. Но я был так слаб еще, собственный вес с трудом носил.

Взяв в руки подушку, валявшуюся тут же на полу и полностью закрыв ей лицо Петра Александровича, приставил я лезвие ножа к его горлу. А что если за мной следят, и за этот шаг мне придется понести самое чудовищное наказание?

Я сделал аккуратный надрез, со всей силы надавливая на подушку. Петр Александрович даже не шелохнулся. Уж не мертв ли он? Окровавленной рукой на запястье я нащупал пульс. Бьется. Удар, удар, так деловито с какой-то поразительной размеренностью, а затем тишина, он умер. И никто вслед за этим не появился, никто за мной не наблюдал, я убил человека и ничего за этим не последовало.

Разрезав тело Петра Александровича на части, я одну за одной выкинул их в окно, оставив на всякий случай ногу. Весь пол был залит кровью, и мне какое-то время пришлось поползать на четвереньках с тряпкой в руках, прежде чем следы преступления были убраны.

– Где он? – спросила Елена Викторовна после того как я вернулся в её комнату.

– О ком вы? О том мужчине, чьими фотографиями увешаны стены соседней комнаты? Я его не видел, здесь кроме вас нет никого.

– А кукла, откуда здесь кукла? Это вы её принесли? Признавайтесь, это ваших рук дело?! – она готова была закричать от злобы.

– Нет, она лежала в подъезде, а уж кто её оставил, я не знаю, в моей квартире точно такая же валяется, только с моим лицом.

– Вы верно шутите, издеваетесь надо мной?! – она была раздражена – Да кому это вообще надо в каждую квартиру подбрасывать по кукле, в точности копирующих владельцев этих квартир. Это безумие какое-то!

– Я и сам об этом думал, но ни к чему так и не пришел. Не знаю кому все это нужно, но в комнате вашего мужа под самым потолком болтается манекен. Но самое удивительное, пожалуй, заключается в том, что все эти муляжи выглядят так, будто бы они наложили на себя руки.

– Это все ваших рук дело! Теперь я в этом уверена! – с какой-то необъяснимой радостью в голосе воскликнула она – Вы убили моего мужа! Убили, правда ведь? Я уверена, что убили, так убейте же и меня!

– Да не трогал я вашего мужа! Его здесь нет, понимаете?

– Вы же сами говорили, что сейчас все такие как мы с вами!

– Я предположил лишь, я не совсем уверен в этом. Откуда мне в самом деле знать? Другое дело почему мы вообще стали такими, вы помните что-нибудь?

–Я помню только то, что жизнь была прекрасна и для этого ничего не нужно было делать. Я спокойно себе валялась на диване и ничего не делала, дышала, смотрела куда-то и совершенно ни о чем не думала.

– Так может быть именно поэтому мы такие, как думаете?

– Сильно сомневаюсь, будь это так нас бы наверняка предупредили, уж кто-нибудь да сказал бы, что подобный режим вреден для организма.

– Да, пожалуй, вы правы.

Мы поужинали небольшой частью ноги Петра Александровича, и я без всяких церемоний приступил к осуществлению своего давнишнего замысла касательно Елены Викторовны. Она была во сто крат омерзительнее чем я себе мог тогда представить, и если несколько дней назад факт этот казался бы мне выигрышным и воображение мое лишь сильнее бы горячилось от одного представления об этом уродстве, то сейчас мне было все-таки немного стыдно. А вдруг кто-то и в самом деле смотрит и будет после смеяться надо мной, мол как тебе не было зазорно с этакой свиньей-то. Но я вдруг представил себе человека, который мог все это подстроить и мне стали понятны мотивы автора этой пьесы. Он именно этого и хотел, и сейчас верно наблюдает за мной через щелочку в стене и сгорает от нетерпения в ожидании начала. И хоть я завидовал его возможностям, на его месте я поступил бы так же, а может и того хуже. В наш просвещенный век достоинством является способность ставить себя на место другого и отметая всякое пристрастие в рассуждении (ну это было тогда, когда еще возникала такая необходимость) попытаться понять человека. “Кто знает, быть может на месте этого человека, страдающего от галлюцинаций, и я бы не пошел лечиться. Вот он говорит же о том, что осознавал весь вред таких ведений, но ему было совестно обратиться за помощью к врачу и взамен этого он решил выбросить в окно своего сына. Вот и я бы на его месте быть может так же поступил!”. Уже более не мучаясь никакими вопросами, и более стараясь угодить похоти вымышленного мною наблюдателя, набросился я на Елену Викторовну, подобно дикому зверю.

Моей соседке не было никакого дела до действий над нею совершаемых, мне даже кажется, что вся ситуация в целом её совсем не волновала. Единственным, что еще может представляло для неё хоть какую-то ценность, было осознание того, что её, невзирая на состояние в каком она находилась, возжелал мужчина и что он ею овладел, какой бы гадостью все это не могло показаться со стороны.

– Вы точно не убивали моего мужа? – спросила она, когда все это закончилось.

– Я его не убивал, вашего мужа здесь нет.

– Как вы думаете, он ушел? – её голос дрожал.

– Я в этом уверен.

Елена Викторовна зарыдала. Месиво её лица тряслось, дряблые щеки её касались румяного атласа щек манекена, оставляя на них влажные следы.

– Он смог, – проговорила она с силой, слезы душили её – а я не могу.

XIV

– Да, что вы Елена Викторовна, честное слово, как об этом только говорить можно. Прекращайте эти глупости, взрослый же человек. Хватит, ну что за ерунда! Ха-ха-ха, полноте, полноте Елена Викторовна, что вы в самом деле говорите. Даже если бы я и был на это способен, то не смог бы ничего сделать, потому как меж нами ничего значительного не произошло. Вы же должны это понимать. Полный ноль Елена Викторовна, полный! Ничего между нами не было, вы ведь и сами это знаете, – хихикая отвечал я на просьбы моей соседки, убить её. Она либо замолкала на время, либо продолжала умолять меня, что совершенно меня не трогало, я хотел, чтобы она страдала. Но так ли это в действительности? Я ничего не мог разобрать, голос её все время был каким-то однообразным, по лицу, размытому донельзя волнами обвисшей кожи, нельзя было понять, что она испытывает в данную минуту.

В этом существе более не было никакой тяги к жизни, оно готово было умереть тут же, могло бы и жить, если бы это ни к чему его не обязывало. Елена Викторовна не могла смириться с мыслью о том, что жизнь может быть страданием, что она вообще хоть что-то из себя представлять может. Она вышла из небытия и встретилась лицом к лицу с действительностью, которая во всем, в каждом незначительном пункте отвергала её жизнь, клеймила её как ложь и предлагала этой женщине нечто, чего она никак не могла принять. Нагромождение карикатур рухнуло, рассыпалось и исчезло, а Елена Викторовна осталась совсем одна, немощная и убогая, брошенная мужем и истязаемая мной.

– Вы уверены, что не убивали Петра Александровича? – спросила она спустя долгое время.

– Я не убивал его, – ответил я, представляя, как части её мужа вываливаются из окна.

Нащупай сустав, соединяющий кости и режь по нему, он значительно мягче. Иногда приходится покрутить рукой, соединение костей довольно-таки причудливо, напрямик резать не станешь, но в том нет ничего страшного и мучительного. Другое дело нащупать сустав под толстыми слоями кожи, это весьма и весьма затруднительно.

Она лежала, растекшись по полу, а я залезал на неё. Она пыхтела, ей было тяжело дышать из-за веса моего тела, взгроможденного на её тушу, но она даже не жаловалась, быть может надеялась задохнуться, думала, что я задушу её. Но все быстро заканчивалось, как у птиц или некоторых животных, я скатывался на пол рядом с ней и задыхаясь, смотрел в потолок, весь затянутой паутиной. Паук сидит в углу и ждет, когда ниточка дернется, когда кто-то угодит в его ловушку. С завидной проворностью засеменит он своими лапками и оказавшись рядом с жертвой, вцепится в неё, впрыснет яд и замрет в ожидании.

В стене издавая громкий писк, шуршали крысы, носились туда-сюда, грохотали и визжали, будто предчувствуя какую-то катастрофу.

– Сколько нужно раз для того, чтобы вы меня убили? – спросила Елена Викторовна.

– Я не убью вас, и дело тут не в счете. Вы сами виноваты в том, что происходит. Вы, Елена Викторовна, высмеяли меня и отказались от моей помощи, помните это?

– И что же мне сделать для того чтобы вы меня простили? Просите, все что угодно! – выкрикнула она с каким-то неожиданным порывом отчаянья.

–Что вы в самом деле заладили, убей да убей, уже и слушать надоело. Я право не понимаю зачем вам это, уж не муки ли душевные вас вынуждают к этому? В наш-то век, когда существование души опровергнуто, вы осмеливаетесь говорить мне о душевных муках?! Это самое настоящие ханжество, Елена Викторовна, но не будем об этом. Вы вот говорите, что я могу просить все что угодно, но не находите ли вы все это глупым? Вы и так, целиком и полностью принадлежите мне, что вы еще можете мне дать?

– Вы действительно хотите умереть, Елена Викторовна?! – закричал я, раздраженный её молчанием.

– Да, – прошелестела она.

– Зачем вам это? Почему вы хотите умереть?

– Мне кажется, что лучше уж умереть чем вот этак жить как я сейчас живу.

– Тогда вам придется убить себя.

– Но я не могу, это противоречит всем правилам. Нет, нет, это просто невозможно, я ведь жить должна.

– Черт бы вас побрал! Вы ведь умереть хотите!

– Да, совершенно верно, но я не могу наложить на себя руки, это абсурд.

– Хоть я и убил вашего мужа, но вас трогать не стану.

– Почему вы не хотите убить меня?!

– Вы отказались от моей помощи, вы высмеяли и унизили меня, теперь ваша очередь унижаться.

– Он страдал? – спросила она как-то неожиданно спокойно.

– Нет, Петр Александрович даже не проснулся.

– Крыса! – закричала Елена Викторовна и даже телом как будто бы пошевелила.

Ногу Петра Александровича обгладывала огромная и жирная крыса, с налитыми кровью глазами. Схватив с полки рамку с фотографией полуобнаженной Елены Викторовны, швырнул я ею в крысу, попал в самую голову и раскроил зверьку череп напополам. Грызун завалился на бок, фонтанчики густой крови били из разверзнувшейся раны, чем-то напоминая глянцевых червей.

– Он умер, даже не проснувшись, а я здесь страдаю, это несправедливо, – прошипела в полголоса Елена Викторовна и замолчала.

Выкинув тушку крысы в окно, я взял нож и ушел в комнату Петра Александровича. От усталости я с ног валился. Вот это уже было больше похоже на настоящую жизнь. Упав на кровать, я закрыл глаза и тут же уснул.

XV

Проспал я достаточно долго и как оно обычно и бывает чувствовал себя отвратительно разбитым. Слипающимися глазами смотрел я вокруг себя и в первую минуту даже не понял где нахожусь. Со всех полок и стен, смотрел на меня Петр Александрович, которого я вчера по кусочкам выбросил в окно. Но я проснулся, и в этом было что-то такое простое и чудесное, на несколько часов я будто бы умер, и снова воскрес, и в этом пробуждении не было того ужаса, какой испытал я несколько дней назад.

Встав на ноги, задрожавшие от напряжения, я не спеша, одну за одной стал срывать фотографии Петра Александровича и собрав спустя время целую кипу, швырнул её в окно. Мне нравилось быть в этой комнате, я хотел бы здесь жить и ничто не могло меня остановить, по крайней мере до тех пор, пока Елена Викторовна обездвижена. Все здесь было другим, не таким как в моей квартире, даже стены и те выглядели как-то иначе, были что ли более ровными, с этими строгими стыками, острыми углами, гладкой поверхностью.

Я вернулся в комнату к Елене Викторовне и понял, что могу остаться здесь навсегда. Она лежала в луже крови с широко открытым ртом, рядом с ней суетились крысы, разбежавшиеся после моего появления, они видимо были уже наслышаны о существе, уничтожающем их сородичей. Правое запястье моей соседки было будто бы вымазано алой кашей. Рваная рана, окаймленная лоскутами мяса, отверстием вырванного зуба зияла на бархатистой, белой поверхности её кожи. От подбородка и до кончика носа лицо её было покрыто запекшейся кровью. Собственными зубами перегрызла она нить своей жизни, слабо бившейся под толстыми слоями жиры.

Она не собиралась убивать себя, не могла, это было какой-то бессмыслицей для нее. Я и сам бы никогда не подумал о самоубийстве, это противоречило всем правилам, ведь человеческая жизнь важнее всего на этом свете. В моей голове зазвучали голоса, и я не знал кому они принадлежат.

“Когда человек владеет чем либо, то предмет этот или явление становится частью его, он теперь внутри, а не вовне, и его невозможно увидеть, так же как вы не сможете взглянуть на своё лицо без зеркала. Поэтому-то вы и не можете дать мне ответа на вопрос “Что такое счастье?” потому как вы счастливы, оно слилось с вами, а зеркала для отражения внутренностей увы не существует.”

“Всего знать невозможно, а вот ничего не знать это уже более осуществимая задача, которую можно перед собой поставить, и как вы думаете какой человек будет более счастливым, тот который никогда не узнает того чего он так страстно хотел узнать, или же тот что и не узнает о том, что он ничего не знал? Поверьте мне, что чем шире знание человека о мире, тем более придирчив он к тому, что может составить его счастье. Сон – высшее благо для человеческого рассудка.”

Она была уже холодной, когда я разделывал её тушу на части. Как это все-таки глупо, она ведь даже и не знала того, что была счастливой, а я знаю. Но удивительное дело, с её смертью во мне произошло что-то, стало как-то пусто и даже эта прекрасная квартира стала какой-то отталкивающей. Здесь более не было того, к чему я так стремился, в этих пустых комнатах более не было жизни. Если разобраться, то я и встал-то на ноги за тем лишь, чтобы овладеть беспомощной Еленой Викторовной, а теперь её более нет и мне будто бы незачем жить.

Поев свежего мяса, я успокоился и взял себя в руки. В конце концов не сошелся же свет клином на этой несчастной, есть масса таких вот Елен и даже получше себе найду, и надо бы собираться в путь вместо того, чтобы сидеть здесь и идеализировать эту почившую женщину.

Прихватив с собой её ногу, чтобы есть и голову, для того чтобы сравнивать покойницу с теми другими женщинами, я вышел из квартиры, кишащей крысами и осторожно, чтобы не упасть стал спускаться по лестнице.

XVI

Город одичал, был укутан с головы до ног разросшимися деревьями и кустами, внутри же этого кокона из ветвей и листьев все было нараспашку. Я мог зайти куда угодно и остаться там насовсем, да вот только никуда мне более не хотелось. Не тающим айсбергом дрейфовал я с места на место, но не имея возможности оставаться там надолго, шел дальше. Я видел многих женщин, овладевал ими, вкушал плоть их и их мужей, но в том не было больше никакого смысла. Иногда, не выдерживая их равнодушия я со всего маха бил их ножом чтобы они хотя бы вскрикнули, но они молчали, все вокруг увязло в этой проклятой тишине.

Ах, только бы слова знать, научиться бы думать, тогда бы я уже решил, что мне делать с самим собой. Я будто бы раскололся на два одинаково ровных куска, вставших друг на против друга с тем, чтобы вступить в бесконечную дуэль. Один из оппонентов говорил, что жить ни то чтобы надобно, а даже необходимо, что смерть невозможна, что в наш прогрессивный век люди не умирают, а живут-живут-живут…Второй же без всякой натуги шептал о сладости смерти, нежно волной накатывался, ветром шелестел и даже глаз не открывал, чтобы на меня взглянуть, ему было все равно, он знал правду, а владеющие истиной ни о чем и не кричат.

Я шел по Невскому, обезлюдевшему и совершенно обнищавшему, Фонтанка вся тиной поросла, зацвела, благоухала, из-под раздробленного асфальта показывались зачинавшиеся деревца, а раскиданные кем-то в гневе автомобили служили прекрасным пристанищем для одичавших собак и котов. Я увидел её еще из далека, она стояла в своем синем платье, каждая часть которого трепетала от ветра, словно оно было живым и пульсировало, гоняло по организму своему кровь, и смотрела куда-то вдаль. И я побежал, если оргию эту движений моих можно так назвать. Выталкивая тело свое вперед, я в усталости падал, катился по земле и как-то по чистой случайности вставая на ноги, снова готовился к выстрелу тушей своей в окружающее меня пространство.

Я сорвал с неё платье, а под ним ничего не было. Откинув его в сторону, смотрел я как вдали обветшалый клен покачивается на ветру всеми ветвями своими. Повисшая в воздухе голова её смотрела на меня с застывшим от смерти умилением. А под платьем ничего нет.

Если и хотел я жить, то только для самого себя, это мне было известно наверняка, как бы не пытался убедить меня в обратном голос. Но я не мог жить для себя, дожился уже, и этого хватит. Намедни я зашел в одну из квартир где-то на Васильевском, и обнаружил там как и обычно полный беспорядок и валявшуюся на полу тушу. Было уже поздно и я решил остаться. Перекусив я лег на кровати в одной комнате с тушей. Уже засыпая я заслышал какое-то движение. Привстав с кровати увидел я, что туша пришла в себя и уже даже шевелиться. Однако же, одаренная. Какой-то проблеск сознания, заключенный как в темнице в этом огромном куске мяса решил, что ему нужно лечь на спину, и всеми силами своими пытался это осуществить. Она будто бы рухнула, словно то была стена, которую долго раскачивали и под конец вынудили упасть плашмя наземь. И тут же туша захрипела под гнетом накатившего на грудь живота. Бывшее человеком и ставшее ничем существо, задыхалось под тяжестью собственного веса, неосознанно уничтожало самое себя. А подобное ведь и со мной могло случиться и именно поэтому невозможно жить для самого себя. Не могут люди жить ничего не извращая, им дают свободу, а они оскотиниваются, им говорят любите себя, а они умирают. А может быть и есть в людях нечто самоубийственное, они нарочно стремятся к смерти и лезут туда, куда не следует, потому то они может и властвуют над всеми животными с их бесполезным инстинктом самосохранения.

И руки я на себя наложить не мог, оттого ли, что трусом был, или по какой другой причине, но не мог. Мне начинало казаться, что мне будто бы дали второй шанс для того чтобы не упустить жизнь, чтобы они не прошла мимо как то было раньше, как то случилось со многими. Лишь бы ни со всеми, лишь бы был хоть кто-нибудь, сохранивший человеческое лицо.

Теперь жизнь была чем-то наглядным, на неё можно было посмотреть со стороны, она отделилась от меня и стала чем-то независимым поскольку я теперь знал, что живут и другие, жизнь наполняет всех и даже в мертвые предметы вдыхает частичку себя. А раз так, то не может весь смысл заключаться в одном лишь удовольствии, ведь мне и пострадать ведь придется, чтобы обрадовать кого-то, и каким бы благим результат не был, страдание останется страданием.

Я перевернул город вверх дном в поисках человека, но так ничего и не нашел, во всех квартирах, пригвождённые к полу собственной тяжестью, валялись мерзкие туши. Но однажды я зашел в библиотеку расположившуюся в Восьмой линии и увидев библиотекаря обрел надежду. То была молодая девушка, со спадающими ниже пояса, засаленными волосами, цвета спелой пшеницы. И хоть она как и все кого я встречал в последнее время лежала без сознания, она была не то чтобы стройна, а даже я бы сказал суховата. Такого я давно уже не видел и даже будто бы оказался в прошлом, почувствовал себя как-то легче, в том смысле, что тело мое будто бы высохло раз в пять, но краем глаза увидев себя в зеркале, пришел в такое бешенство, что зарядил спящей пощечину. Она и не шелохнулась, а я как был тушей так ею и остался.

Первое время Лиличка (я узнал её имя из документов бывших при ней) была для меня символом, какой-то страстью, манией, с которой я совершенно не мог совладать. Я все сопоставлял и решить для себя не мог как это так произошло, чтобы в мире, обратившемся в свалку из жирных тел и убивших себя кукол, могла отыскаться такая вот девушка? После долгих раздумий я решил, что парадокс этот как-то связан с находящимися в библиотеке книгами и здание это тут же обрело какое-то мистическое для меня значение.

Решив не покидать этого таинственного помещения, я обустроил для жилья один из множества читальных залов. Притащив из близлежащих домов необходимой мебели, я расставил её в таком порядке, какой быть может более всего угадил бы спящей. Лиличка спала на отдельной кровати и имела свой шкаф, набитый всевозможными платьями, сапогами и другими атрибутами женской одежды, которые я насобирал по чужим домам. Далось мне это не легко, потому как чтобы забрать ту или иную вещицу, мне приходилось облачать в неё Лиличку, которую я носил с собой.

Сам же я спал на диване за перегородкой, устроенной мною из книжных полок и в общем-то не уделял своей жизни особенного внимания, полагая, что она не более чем навоз для будущих побегов Лиличкиной жизни. Каждый день, утром и вечером, я носил свою подругу в дом напротив, где мы вместе принимали ванну. Я тщательно наносил мыльную пену на её тело и мог подолгу смотреть как лопаются пузырьки, уничтожая то белое и пористое, чьей частью они были и обнажая теплый глянец влажной кожи. Потом я насухо обтирал её тело полотенцем, заворачивал Лилю в два, а то и в три халата и нес её обратно. Мне же более и более в последнее время нравилось ходить обнаженным, потому как было совершенно все равно увидит меня кто-нибудь или нет.

В библиотеке же, я раздевал её и укладывал в кровать, а сам шел в другой зал, оборудованный мною под музей прошлой жизни. В зале этом было, за исключением одного лишь стола, помещенного в центре, совершенно пусто. На единственном предмете мебели была водружена голова Елены Викторовны, голова женщины, которая вне всякого сомнения была полным ничтожеством в сравнении с Лиличкой.

Позже я возвращался обратно и укладываясь на свой диван с благоговением смотрел на книги, меня окружающие. Я их даже и не думал читать, боясь чего-то не понять из них. И хоть они, книги, каким-то чудесным образом воздействовали на Лилю, я не мог простить им того, что они не остановили этого процесса обращения людей в туши. Они либо не смогли, что говорит о их бесполезности, либо не захотели, а значит и черт с ними. Гадкие книжки!

Я никогда не думал о Лиличке как о женщине, хоть и насиловал её иногда с досады на то, что она все не просыпается. И самым поразительным во всех этих актах надругательства над ней было то, что они как бы возвращали мне надежду, которую я с нетерпения терял. Когда я насиловал её мне казалось, что она оживает, отбивается от меня, кричит и плачет, она была живой, пробудившейся, но снова засыпавшей, после того как все заканчивалось. Лиличка была для меня более предметом, этакой вещью, которую я сберегал, наряжал в разные платьица, мыл и укладывал спать. Я должен был обеспечить пробуждение этого предмета, ускорить его, чтобы хоть как-то оправдать самого себя. Мерзость, окружающая меня, воцарилась так же и по моей вине. Мне уже не удастся спастись, но я хотя бы смогу умереть с чистой совестью услышав из уст Лилички простое “Спасибо”.

XVII

Время шло, но ничего не менялось, Лиличка спала, и я издевался над нею ежедневно, по нескольку раз на дню, что в общем-то нисколько не помогало ни мне, ни ей. Я совсем потерял надежду, перестал умывать свою подругу и совсем скоро она покрылась морщинистою коростой, отчего при своей худобе стала напоминать земляного червя не в пору вылезшего на поверхность и завяленного яркими и жаркими солнечными лучами. Мне и противно теперь стало хватать её за плечи до хруста и всем телом проталкивать её к жизни, в этом более не было никакого смысла, да и комедия эта изрядно мне надоела. Все теперь такие и никакого выхода нет.

В последнее время я заметил, что на тушах стали появляться, улыбкой разрезающие тела, пролежни, харкающие кровью и гноем. Я всегда обходил такие места и старался срезать для пищи части еще не тронутые. Поразительно было находится на вершине мира, считать себя самым…самым живым, слушать треск радиоволн, подтверждающих, что никого более нет, что все они тут, но уже не здесь, словно все границы запутались в узел, а независимые друг от друга территории, пластами одна ну другую легла, словно колода карт, которую я и держал в руке. Но мне от того не было ни радости, ни удовольствия, потому как не перед кем был эти права на мир защищать, он был моим и только моим. Владея им целиком, я оставался нищим, ибо не было на свете человека, способного заявить, что этот клочок земли принадлежит ему, все молчали, спали, изредка постанывая больными животными. Я бы уничтожил его, заявись он вдруг, вцепился бы в его горло, перегрыз бы все артерии, сожрал бы его бренное тело, но такого человека не было, и я оставался ни с чем, бесцельно разгуливая по пустым улицам и рассматривая остановившееся время на поломанных часах, висящих покошенными то тут, то там, то на Невском, то на Садовой. Времени не существовало, оно всегда было заключено в циферблате, но те теперь были битыми и покореженными, парализованными человеческой бездеятельностью, мне же оставалось лишь чувствовать, как мое и так уничтоженное праздностью тело день ото дня ветшает и стремится в землю, каждым движением зарываясь в почву все глубже и глубже.