Беспокоит одно: пока толком неясно, каким образом мы будем отчитываться. Будет ли Контора требовать чеков по всем произведенным расходам? И не могут ли возникнуть обстоятельства, при которых от нас потребуют вернуть часть денег или всю сумму досрочно? Особенно учитывая, что наши финансовые отношения с Матрицей не будут фиксироваться ни в каких документах.
– Я так вижу, наша задача – это сдать проект в нужный срок. Ну а дальше Матрица будет получать львиную долю с прибыли, но и нам на кусок хлеба с икоркой останется, понимаешь? – отзывается Онже. – Но ты прав, надо и с Морфеусом за все эти темы хорошенько перетереть, чтоб нареканий потом не возникло.
***
– Смотри, как пасет! – щерится Онже, едва из окна показывается любопытная бабкина рожа. – Матрице сливает информацию: мелкому щупальцу. Даже не щупальцу, а вонючей присоске: участковому. И даже не присоске!
Полночь и мелкий октябрьский дождь сделался дозорным помехой. Сразу после нашего прибытия Гадкая карацупа со своей шавкой-джульбарсом отправляются в опорный наблюдательный пункт на третьем этаже. Перечислив вельможные титулы участкового и его подопечных, Онже принимается забивать косяк, приглядывая вполглаза за проституточьим спектаклем на сцене погруженного в ночь двора перед моим домом. Мы ждем Жаворонка: она должна появиться с минуты на минуту.
Возникнув невесть откуда, к нам впритирку подъезжает слегка затонированная «десятка». Окно водителя оказывается напротив Онже, а азиат за рулем пытается вглядеться в нутро волжанки и в наши лица.
– О-па! Приколись, сутер! – оживляется Онже. Быстро и энергично он выкручивает оконный рычаг и, высунув наружу свою крупную голову, орет на весь двор. – ЗДОРОВО, ТАДЖИК!
С шумной пробуксовкой сутенер резко газует назад. Пометавшись немного по пятачку, отведенному под стоянку, он паркуется неподалеку.
– Слышь че, может разведем сутеров? – небрежно бросает Онже. – Возьмем камеру, отснимем, кинем понт, типа вы в разработке нашего нехуевого ноль-ноль-отдела. Жути нагоним, сорвем на месте сколько у них наберется, и рассасываемся по зеленой, понимаешь? Пока они крышу свою не включили!
Вдоволь позабавившись нервозным поведением водителя, мы с Онже принимаемся на ходу выдумывать методы психологического давления на сутенеров.
– Давай, братка, так приколемся: ты сзади подходишь и типа номера пробиваешь. А я в этот момент перед носом у него проеду, и по телефону как по рации буду базарить!
Онже копается в своем мобильнике в поисках нужной аудиозаписи. «Четыреста пятнадцатый, я база, ответьте!.. Четыреста пятнадцатый, почему не отвечаете, я база!» – доносится из динамика трескучий милицейский гундеж. Заранее отсмеявшись, я выхожу из салона, и мы на ура исполняем трюк. Сутенер начинает дергаться, трепыхаться, судорожно хватается за телефон и тыкает в клавиши, поминутно озираясь и что-то кому-то поспешно докладывая в трубку. Посмеиваясь над незадачливым сутером, мы принимаемся демонстративно закусывать пиццей: мол, никуда не спешим, приехали на свой пост, все в порядке.
Не успеваем съесть по куску, как во двор заезжает еще одна тонированная «Лада», одиннадцатой модели. Из нее выходит пожилой грузный мужик. Малоросского вида физиономия, усы гитлером, он подходит к таджикской «десятке» и толкует о чем-то с водилой.
– Главшпан, по ходу, – с набитым ртом шамкает Онже. – Явно мусорской породы смотрила.
Когда боевая машина путан возвращается за очередной партией десанта, Онже добавляет нам несколько минут хохота: неожиданно включив дальний свет фар, он освещает момент погрузки. Мечутся проститутки. Дергается «шестерка». Заводит машину главсутер. Мы ржем, надрываемся всей троицей: Онже, я и наш общий друг Веселый Гандж.
– Прикинь, как мы на измену их высадили! – хлопает себя по коленям Онже. – Вот так несколько дней заставить понервничать, и можно реально их нахлобучить. Хотя бы штукарей на пять, сорвать за раз – как думаешь, брат?
Всхлипывая от смеха, я могу думать только одно: положительно. Со следующей недели я с концами перебираюсь на Рублевку. Как только скатаюсь в Рязань и навещу родичей, сразу же соберу манатки и распрощаюсь с обрыдлым мне двором-ямой у Кравченских прудов, с Гадкой бабкой и со всем этим таджикским пиздопродажным бизнесом. Почему же не бомбануть напоследок?
Бледной молью в освещенный фарами пятачок перед подъездом впархивает Жаворонок. Занавеска окна на третьем этаже отдергивается в сторону: Гадкая бабка конспектирует вновь прибывших в стучальный журнал. Мы сигналим, и Жаворонок легким облачком конденсируется в машине.
Нью-эйдж толкинистка, моя последняя пассия то и дело говорит мистические глупости загадочным тоном, словно только что вылупившаяся из яйца энигма. В книжках Паланика или Кинга она подчеркивает шариковой ручкой или фломастерами строчки, касающиеся практического колдовства: мечтает заделаться ведьмой. Если я вижу сны, которые внезапно сбываются, Жаворонок тотчас относит эту особенность на свой счет. Мол, у нее пипец какая сильная энергетика: она распространяется по всему космосу и ближайшим его окрестностям с ультрапупической силищей, а все остальные люди ее только улавливают.
Онже скептически осматривает гостью: та выглядит огородным пугалом из Средневековья. Обвешана золотистыми бирюльками, деревянными гремелками, обтянута бесформенными шуршащими лохмотьями, и смотрит на нас вермишельно-протяжным взором: привееет!
– Эй-эй, детка, ты не перекуришь? – беспокоится Онже. Получив от него забитую папиросу, дельфийское пугало смачно раскуривает штакетину и втягивает в себя разом полкосяка. Жаворонок мстительно возвращает ему взгляд сверху вниз и прохладно заверяет: ничуть. Час назад уже курила, а еще съела колесо какого-то стимулятора, а еще продолжает пить пиво – вот оно, в левой руке.
Словно в отместку за нашу весельбу, в воздухе резко запахло милицией. Ярким гестаповским фонарем светит нам в лица сгустившаяся над оврагом двора ментовская газель, и мы примолкаем. Главный сутенер, словно выстреленный из пистолетного дула, выпрыгивает из салона своей «одиннадцатой». Резво просеменив вверх по дорожке, распахивает дверь патрульной машины и о чем-то минут пять говорит с ментами, активно жестикулируя и периодически оборачиваясь в нашу сторону.
– А что здесь вообще происходит? – стараясь не выдать волнения, справляется Жаворонок.
– Мусора с пизды сливки снимают, – проясняет ситуацию Онже.
Неторопливо, крадучись, патрульная газель разворачивается на нас носом и вплывает вглубь дворика. Пакован шишек у меня в кармане раскаляется докрасна. Еще немного, и задымит весь салон без помощи спичек. Веселый Гандж внезапно испаряется, а на место где он только что был, приходит его дебильная сестрица-близняшка ИИ – Истеричная Измена. Она принимается метаться внутри меня в поисках выхода. «Выбрось скорее! Выбрось скорее!» – орет мне в ухо полоумная сука, прыгая из мозгов в пятки и беспрерывно шурша целлофановым палевом.
Проще всего в такой ситуации проявлять ледяное спокойствие, вплоть до равнодушия, но шальная измена рвется наружу. Почти машинально я прячу пакован в носок, вынимаю, сую в коробку с пиццей, достаю обратно, наконец, чуть приоткрыв дверцу, забрасываю под машину. И лишь тогда успокаиваюсь.
– Скинул, что ли? – невозмутимо интересуется Онже, словно речь ни о чем.
Менты подъезжают вплотную, лоб в лоб. Останавливаются, глушат мотор, слепят наши глаза дальним светом. Словно ничего такого не происходит, мы сидим на своих местах и старательно давимся пиццей. Двери газели не открываются, пассажиры ее не выходят. Постояв несколько минут, патрульная машина отъезжает. Пронесло.
– Блин, я думала: все. У меня такая паника началась! – с заднего сиденья подает голос Жаворонок. Я вчуже радуюсь, что ее паника прошла безмолвно и неприметно. Если бы еще кто-то начал дергаться, совладать с изменой было бы куда тяжелее.
– По ходу думали, пробить – не пробить, – равнодушно отзывается Онже. – А потом, видать, пропуск на лобовике прокнокали и сами выпали на измену, понимаешь? Мало ли, может мы особисты тут сидим, и их мусорские косяки на карандаш цепляем?
Пятачок перед моим домом осиротел. Вслед за ментами исчезли сутенеры, ночные бабочки сгинули прочь, и даже Гадкая бабка прикрыла занавеской амфитеатр полевых наблюдений. Переведя дух, я на ощупь пытаюсь обнаружить под кузовом волжанки закинутый в сердцах гандж. Проклинаю сутеров: они слили нас Матрице еще до того, как мы принялись их разводить.
– Между прочим, мы все в Матрице, крошка! – корифейским тоном Онже ставит в курс Жаворонка.
– Да я знаю прекрасно! – мило улыбаясь, как ни в чем не бывало, врет Жаворонок.
Ничегошеньки они не знают про Матрицу. Ни сутенеры, ни проститутки, ни милиционеры, ни Гадкая бабка, ни даже Жаворонок. Лишь бездумно исполняют свои функции: каждый в своем пазу, каждый выделяет свой вид полезного тока. На этом крошечном пятачке земли в данный момент только мы с Онже наблюдаем происходящее в полной осознанности. Понимая, что кроется за наблюдаемыми событиями, как увязываются они в одну цепь, и как все цепочки выстраиваются в монументальное архитектурное строение: Великую Пирамиду.
Я теперь вижу ее в действии постоянно, и испытываю немалый стресс от своих наблюдений. Наверняка многие догадываются о существовании Матрицы, но, боясь этого стресса, делают над собой волевое усилие и зажмуриваются все сильней. Из года в год продолжают смотреть на мир глазами, наглухо затянутыми бутылочным стеклом, чтобы не встретиться взглядом с чем-то пугающе колоссальным: с Изумрудным Городом.
– На связи будь! – напутствует меня Онже. – И постарайся не задерживаться! Нам со следующей недели нужно конкретно включать мозги и начинать работать по полной программе! Слышишь, братиша? Работать-работать-работать-работать.
Мы с Жаворонком выходим из машины. Я ощущаю, как в складках ее ведьминых лохмотьев накапливаются вопросы о Матрице. Но она не отважится задавать их прямо, иначе какая из нее, к черту, сивилла?
Перед тем как зайти в подъезд, я поднимаю глаза кверху. Гадкая бабка вновь зорко сверкает очами с высоты своего электронного насеста. Эта – не совсем батарейка. Эта работает от сети.
9. Оцифрение
Уютная гостиная вызолочена обоями в цвет летнего утра. В просторной столовой сгустились щекочущие нос ароматы домашней кухни: пахнет свежеиспеченным хлебом, грибным салатом, хрустящей гусиной корочкой. Серый дымчатый кот блуждает меж вазонов с цветами, играя сам с собой в дикие джунгли. Здесь чисто, опрятно, тепло, все внушает покой и чувство стабильности. Филиал недосягаемой для меня райской жизни. В каком бы состоянии я сюда не приехал – испытываю негу умиротворения до тех самых пор, пока не возникает нужда побеседовать с мамой.
Мама садится напротив. В домашней одежде, при очках, взгляд на боевой изготовке. Почти вижу, как за костяной броней ее лба готовятся к кровопролитному сражению полчища мыслей. Они намерены осадить твердыню моего мозга, взять приступом стены, ворваться внутрь, разграбить и изнасиловать население. Еще, по возможности, увести с собою рабов и побросать на пики младенцев.
Война разумов – излюбленное мамино времяпрепровождение. Разум ее закален в непрестанных боях с окружающими. Мысли, стройные и упорядоченные римские легионы, передвигаются громыхающими когортами и топят контратаки пехотной массой. Их цель – захватить власть над миром и подчинить трону кесаря народы окрестных земель. Но захват неприятельских территорий не проходит в двух случаях. В случае с Врайтером римский строй тысячи раз безуспешно сражался с дикой ордой безбашенных скифов, наевшихся кумыса и скачущих по степям без карты и компаса. Что до индейских идей прокуренной моей головы, то им в преддверии боев лень даже строиться. Они валяются тут и там на траве, читают Кастанеду, курят ганджубас, много пьют и ебутся. Во время баталий римляне топчут их беспощадно сандалиями, а индейцы посылают римлян во все генитально-анальные направления моря и суши, и периодически пользуются боевой магией.
– Ну и чем ты намерен теперь заниматься? – мама поджимает губы. Начинается допрос с пристрастием. Я всегда заранее знаю все, что она хочет мне высказать, но разговора не избежать. Вкратце, односложными фразами, я даю понять что к чему.
– Что за бизнес? – настаивают легионеры. – Где? С кем? Я надеюсь, не с Онже?
Началось. Я сижу как хренов подследственный и оправдываюсь перед безжалостным прокурором, который изобрел кучу законов и распространил их на всех подозреваемых граждан: меня.
– Тебе хорошо известно, что я об этом человеке не хочу даже слышать! – бросается в атаку правый фланг закованных в броню пехотинцев. – Стоит тебе с ним связаться, как у тебя тут же начинаются проблемы! Я, между прочим, уже в курсе, что Онже к нам домой приезжал. Дедушка мне все рассказал! Ты знаешь, что с этого момента я спокойно спать перестала?
Я отворачиваюсь. Индейцы рыгают и пукают под нос римлянам: они наелись пейота, им дурно, скучно и тошно от римлянской суеты и назойливости. Мы бизнесом собираемся заниматься, а не криминалом. Все на этот раз будет чисто, честно и правильно.
Мама вздыхает, плотнее сдвигает брови, сильнее сжимает губы. Слышны барабаны, поднимаются штандарты ударного корпуса. Мама рассказывает дурной сон, приснившийся ей накануне:
– Ты любовался своим отражением. Сам ты выглядел как обычно выглядишь в жизни, но в зеркале я увидела какое-то жуткое чудовище. Меня это так напугало, что я тут же проснулась и решила: это то, что у тебя сейчас происходит внутри!
Это то, что происходит на внеклассных занятиях по английскому языку. Домашнее чтение, портрет долбанного Дориана Грея. Всем снятся сны! Мне снятся, Онже снятся, и только Жаворонок якобы видит грядущее наяву. Мы во сне что ли живем, в конце-то концов? Я не хочу придавать значения нашим наследственным снам. Я все помню насчет прошлых неурядиц с Онже, но я также помню, на чем именно в последний раз настал ступор. На твоих замечательных снах!
– Ты опять впутываешься в какую-то нехорошую историю. Все эти авантюры до добра не доведут. Я не хочу ни хоронить сына, ни снова носить тебе передачи. Почему ты не устроишься, наконец, на нормальную работу? Тебе же нравилась журналистика, зачем ты ушел? Почему ты все время бросаешь и топчешь свои перспективы?
В бой вступила передняя фаланга Победоносного Легиона, но индейцы устали терпеть. Они поднимаются всей разобщенной толпой и входят в шаманский транс. Земля начинает ходить ходуном под обутыми в кожаные сандалии римскими костылями. Индейцы призывают кровожадного Уицлипочтли, которому давно НАДОЕЛО, что римляне постоянно суются к индейцам с советами, нравоучениями, снами и римским правом!
По версии мамы, все что мне действительно нужно, чтобы обрести счастье и долгожданный покой, так это устроиться на скучную работу со стабильной зарплатой. И пахать там с утра до вечера на протяжении всей гребаной жизни. Но я не хочу так жить, не желаю. Променяв свободу мыслить и действовать на стабильный заработок и карьерный рост в какой-нибудь торгово-промышленной секте, я лишь окончательно возненавижу все то, что составляет благополучие буржуа. Средний класс – та же скудость, только в красивой обертке. Я не хочу быть средним классом, не хочу работать на дядю, не хочу всю жизнь покупать в кредит машины и телевизоры. Мне надоело маяться и я устал быть никем. Хочу другой жизни. Не такой, как у большинства людей, что меня окружают. Я достоин большего. Большего! БОЛЬШЕГО!
– Большие деньги не приносят счастья! – ринулась из засады уцелевшая кавалерия. – Мне жалко богатых людей, потому что ради своего состояния они лишились души. Деньги заменяют им чувства, доброту и любовь, все подлинно человеческое. Я не хочу, чтобы ты стал таким же.
Только подумать: мама жалеет богатых. Будто они нуждаются в ее нелепой жалости. Ее, и таких как она. Бедных, но «духовных». Избегающих нищеты, боящихся роскоши, вбивающих в головы своим детям всякие предрассудки. Замуровали нищету кладкой страха, забаррикадировали путь к богатству моральными принципами, обязали прозябать в бедности! Выдумали себе жалость к богатым во оправдание собственного убожества. А про себя завидуют им: их беспечному и красивому образу жизни.
– Это неправда, ты просто не понимаешь, – упрямится мама, – богатые люди – они далеки от Бога! За свое богатство они, сами того не ведая, продают душу дьяволу. И на том свете им не позавидуешь!
Глупость и чушь! Все эти сказки про кары за стяжание и воздаяние за бедность – коллективная бредня, придуманная специально для того, чтобы держать людей в подчинении. Те, у кого есть деньги и власть – правят, а те, у кого нет денег и власти – пашут. Вера в Страшный Суд – очень удобная легенда для оправдания порабощения одних другими. Мне достаточно слушать этой ахинеи, я в нее больше не верю. Я все понял о том, как вы живете. ВЫ – МЫШИ! Ютитесь в норках, грызете сухари, таскаете крошки, всего боитесь и часто потеете. А я отказываюсь быть таким. И мне противно слушать этот бред насчет жалости!
Мать молча поднимается и выходит из комнаты. Запертым хищником я сную по квартире, пытаясь утихомирить бушующий внутри меня гнев. Достал этот бред! Что бы я ни попытался сделать самостоятельно – всегда все неправильно. Не сможешь, не сумеешь, провалишься, ты не знаешь, ты не умеешь, не соответствуешь. Если бы ты чего-то достиг, хи-хи-хи, пока не видно результатов, хи-хи-хи, надо как все, в манагеры, нужно все время пахать. Все потеряешь, ой-ой-ой, они бездуховны, они от дьявола, ой-ой-ой, надо как все, в манагеры, нужно все время пахать. Но я не желаю принимать это для себя, я другой! Не люблю месива, не выношу смешения красок, мне по нраву чистый вкус блага и пагубы.
В метаниях я выхожу на балкон и поджигаю сигареты одну от одной. Страшно зол на них всех. За то, что никогда не поддерживают, за то, что всегда обрубают. Сбивают на полном ходу, вставляют палки в колеса, едко ссут на садимые мной деревца. Достаточно! Нет у меня никакой семьи. Те жалкие отбросы, которые когда-то ей были, всего лишь сборище глупых мышей. Кто придумал это дурацкое словосочетание: «близкие люди»? Да чем они мне близки? Тем, что произвели меня в этот мир? Тем, что обрекли на жалкое существование? Натренировали на беспрестанные попытки биться головой о стену личного рока? Нет, не близкие. Сродичи. Гибрид существительного «родичи» и глагола «срать».
Следом за мной проходит на балкон папа. Всегда спокойный, уравновешенный, фундаментальный как античная крепость, он становится подле и высовывается из окна. Глядя в косматую синюю даль, говорит тихо и глухо:
– Я понял, что ты решение принял, и дальше пойдешь своим путем. Но ты сам сознаешь, что только что обидел единственного человека, для которого по-настоящему что-то значишь?
Да, пожалуй, мне жаль. Но иначе нельзя. Хотя бы потому, что я действительно сделал свой выбор. Более того, обратного хода нет, и вектор движения не изменишь.
– Попытаюсь ей объяснить, – с сомнением говорит папа. – Но ты все же не уезжай так, в ссоре. Помирись. Ты ей сейчас больно сделал, а потом тебе самому станет больно, я знаю.
Единственный человек из моего родственного окружения, отчим ни разу ни в чем меня не упрекнул. Ни за одно доброе дело, которое сделал. Никогда не требовал быть таким-то или сяким-то. Не предъявил ни единой претензии. Я рассказываю ему о своих перспективах. Узнал, как все устроено, как люди становятся олигархами, как приобретают деньги и власть. Теперь от меня требуется только одно: действовать. И пусть ныне кажется вздором, но бредит во мне смутное предчувствие, что у меня есть все шансы сделаться в будущем миллиардером. С такой поддержкой как Матрица, это реально.
Папа долго молчит. С тяжестью, будто совершая над собою усилие, произносит:
– Я понял, о чем ты говоришь. У меня тоже в свое время была такая возможность. Можно было заняться крупным бизнесом, взять на раскрутку денег сколько потребуется: хоть лимон баксов, хоть пять – без проблем. Но я отказался. Просто знал, что у меня жизни спокойной не будет с этими миллионами. Как бы выразиться получше… не хочу отягощать себя богатством. А ты делай как знаешь. Переубеждать тебя я не буду, это твой выбор. Амбиции есть, голова на месте, могу разве что пожелать удачи. У тебя все получится.
Порыв злого ветра бросается на меня из окна, обжигая ладонь искрами недокуренной сигареты. С щемящей тоской, с вечно ущемленным своим самолюбием, я смотрю вслед уходящей с балкона фигуре, ссутуленной под гнетом нескончаемого труда за хлебы насущные. Разве не прав я в своем выборе, в своей алчбе и жажде иного? Разве счастливы они с мамой, работая из года в год по шесть дней в неделю на поддержание всего этого синтетического благополучия?
Мама грезила о работе дизайнера, художника по костюмам, но всю свою жизнь проработала с ненавистными цифрами в бухгалтериях. Отчим с ранней юности мечтал поселиться подальше от городов, на природе: держать хозяйство, построить конюшню, завести лошадей. Но жизнь предъявляла другие требования, и заниматься приходилось то одним, то другим, затем третьим. Так кольцуется проклятый замкнутый круг, колесо трат и заработков катится по инерции. Все дальше и дальше, уже не выбраться из него, не заняться тем, что приносило бы удовольствие и душевную пользу.
Выйдя с балкона, я направляюсь в прихожую. Мне нечего тут больше задерживаться. Уют непоправимо сломан, разрушен. Злой своевольный гордец, я никогда не вписываюсь в чужое благополучие. Не соответствую. Выламываюсь раз за разом.
***
Погода резко испортилась. Дует колкий пронзительный ветер, крапают острые капли. Выйдя на улицу, я быстрым шагом иду обратно к вокзалу, размышляя над только что виденным, выслушанным, высказанным. Моя жизнь превращается в волшебную сказку, в которой сбывается все самое невероятное. И теперь важно не вернуться в страшную уродливую быль, в гнусный чахлый мирок суетливых мышей, боящихся лазать за сыром из-за страха попасться на глаза мифической кошке. Считающих, будто от них требуется служить элементами бесперебойного питания Матрицы.
Матрица производит деньги и стремительно богатеет, а миллионы людей, которых я вижу вокруг, тратят деньги и неуклонно беднеют. Работает экономический принцип Роберта Кийосаки, в соответствии с которым бедные суть большинство граждан, а богатые – те, кто включились в строительство Пирамиды. Оглядываясь по сторонам, я присматриваюсь к прохожим, к торговому люду, к побирушкам, к магазинам и торговым рядам, к вывескам предприятий, к рекламным щитам и растяжкам – и вдруг понимаю, что Матрица окружает меня повсюду.
На площади перед вокзалом стаи цыганок снуют в броуновском движении с места на место. «Погадаем, дорогой?» – нет. «Молодой человек, можно сигаретку?» – нет. «А не подскажете, который час?» – НЕТ. Цыганки добиваются трех утвердительных ответов. Если человек три раза хотя бы кивнет, он пропал. На четвертый он уже будет запрограммирован ответить «да». Остановится, ввяжется в разговор и позволит себя облапошить. Цыганки-мошенницы пасутся на этом месте годами, и никто их отсюда не гонит. Они платят деньги милиционерам, милиционеры делятся с начальством, все мирно сосуществуют и распределяют между собою прибыль, получаемую с лохов – базового элемента пирамиды. Мелкое тухлое щупальце Матрицы.
Однажды местные цыганки обули моего дедушку, и я смеялся сквозь слезы, слушая его рассказ. Мой доверчивый дедушка попадался всем лохотронщикам на свете. Ему неоднократно впаривали китайские куртки из лягушачьей кожи, тайваньские чайники из нержавеющего картона, дисконтные карты на покупку товаров в несуществующих магазинах. В крупных городах функционируют десятки фирмочек, профессионально занимающихся подобной деятельностью. «Да некому нас запрещать: нас же лубянка крышует, и директор наш – из их лавочки!» – увещали меня несостоявшиеся коллеги. Освободившись из лагеря, я чуть не осел в одной подобной шарашке, но выскочил из нее на второй день, поскольку обманывать несчастных гостей столицы и ветеранов войны – не мой почерк.
Впрочем, глупость. Я не должен никого любить, не должен жалеть, не должен сочувствовать. Падающего толкни, говаривал старик Ницше. Они сами напросились, и мне их ничуть.
– Ты пошто мамку обидел, заноза? – выросши из-под земли, бросается на меня местный клошар, годами курсирующий по одному и тому же маршруту между городским собором, вокзалом и рынком. – Тангалашка тебе нашептал? С Тангалашкой сдружился?
Опешив от неожиданности, я на пару секунд застываю на месте. Воспользовавшись замешательством, юродивый принимается прыгать вокруг меня на полусогнутых и кривых как у сатира конечностях, выкрикивая бессвязный бред.
– Вырастила-маменька-добра-молодца! Ай-не-знала-бедная-евоного-конца! Гы-гы-гы, гу-гу-гу, Тангалашку стерегу!
Прохожие оборачиваются, лоточники сдержанно лыбятся: должно быть, картина для них привычна. Я пытаюсь наподдать бомжику пендаля, но тот ловко уворачивается и продолжает скакать по кругу, кривляясь и кочевряжась.
– Мы с Тангалашкой не водимся, мы Тангалашку не боимся, мы Тангалашке рога-то накрутим!
Ускорив шаг, я иду, не оборачиваясь, к своей цели – уже маячит впереди вокзальная башня. Стараясь скрыться как можно быстрее от навязчивого визгливого лепета, от одутловатого с желтизною лица с раззявленной в безумной беззубой улыбке пастью, я обхожу вокзал стороной и двигаю напрямую к путям: там меня дожидается электрический поезд.
***
Я незнаком с будущей жертвой. Ничего личного, just business. Просто должен убить этого человека. Иначе под ударом окажется моя собственная голова.
Память заботливо прячет от меня подробности кровавых минут. Я не хочу возвращаться мыслями к тому эпизоду. Только выплывает откуда-то муторное, такое ненужное и занозистое ощущение раскаяния постфактум. Мне не придется нести ответственность. Нет улик, нет очевидцев, меня даже не заподозрят. Теперь дорога открыта. В любых направлениях. Я доказал свою лояльность и преданность. Доказал потому что повязан, повязан потому что доказал.
Но их суровые лики! Их чертовы нимбы, проклятые копья, скрещенные персты и толстые свитки. Они обжигают меня при малейшей попытке приблизиться или взглянуть им в глаза. Под их невыносимо жгучими взорами вскипает из сердца раскаленное добела чувство. СОВЕСТЬ.
До гробовой доски. Никогда, до последнего дня я не смогу бросить взгляд на иконы или обратиться к Нему. Он не примет моих извинений. Я не понес ответственности, не осужден, не раскаялся. Но мне нельзя. Признание поломает, перечеркнет, обесценит все то, ради чего я пошел на убийство. Теперь я могу только наслаждаться тем, что я богат и могуществен, уважаем, уважаемый, уважаемые…
***
«УВАЖАЕМЫЕ ПАССАЖИРЫ! НАШ СКОРОСТНОЙ ЭЛЕКТРОПОЕЗД ПОВЫШЕННОЙ КОМФОРТНОСТИ…»
Десятикратно усиленный механикой женский голос буром вгрызается в мозг, и я вздрагиваю, пробуждаясь от наваждения. Проклятый юродивый. Нервы ни к черту, расшатаны.
Подобрав пахнущую сухостью занавеску за пластиковый шнурок, я вглядываюсь в окно. За мутноватым стеклом стремительно проносится мимо оголевшая под натиском преждевременных холодов среднерусская растительность. Экспресс мчится обратно в столицу. На вокзале меня встретит Онже, и я жду с нетерпением этого мига. Больше всего на свете мне хотелось бы очутиться сейчас на Бабловке, среди роскоши и сверкающей пышности, внушающих уверенность в том, что в деньгах счастье, в деньгах сила, в деньгах правда и смысл!
Вагон наполовину безлюден. Пассажиры кто дремлет, кто смотрит старую советскую комедию, транслируемую одновременно пятью телевизорами. Напротив меня сидят два одинаковых человека в одинаковых темных костюмах, в одинаковых ботинках и с одинаковыми менеджерскими лицами под цвет одинаковых галстуков. Одинаковыми взглядами они погружаются в дисплеи одинаковых ноутбуков и одинаковыми жестами изучают неведомое содержимое жесткого диска – тоже, по всей вероятности, идентичное. Мне эти люди чудны и странным образом чужды, хотя именно теперь, как никогда раньше, я отчетливо понимаю, что за ними – будущее.
Стряхивая сновидение, я допиваю оставшееся в банке невкусное теплое пиво и раскрываю лэптоп. Используя любой перерыв в делах, я всякий раз принимаюсь делать стенографические записи текущих событий и размышлений о Матрице, туманных своих сновидений. Зреет изнутри чувство, что этот материал мне когда-нибудь пригодится.
Мир меняется. Десять лет назад я задумывался над тем, как жили люди в прошлые времена – не зная электричества и центрального отопления, не пользуясь лифтами и переезжая на бричках из города в город. Прошло не так много времени, и сам я ловлю себя на боязни отстать от кардиологически острого ритма жизни, подчинившего человеческую цивилизацию. Мои родители с трудом разбираются в элементарных настройках компьютера, дедушка оперирует мобильным телефоном с такой осторожностью, как если бы это было взрывное устройство, зато сестренка научила меня обращаться с функцией Т9, овладеть которой своими усилиями я не сподобился. Что нас ждет дальше?
На крышке моего лэптопа выгравирован рекламный слоган компании-производителя: “DIGITall FREEDOM”. Чудесная игра слов. Надпись переводится как «ЦИФРОВАЯ СВОБОДА», но с учетом графического намека, а также гибкости английского языка в плане образования отглагольных существительных и обратно, ее можно перевести и по-иному: «ОЦИФРУЙ всю СВОБОДУ».
Платон учил, что все существующее в объективно-познаваемом мире есть приближенные копии мира идей, аналоги и аналогии. Но недавно открытая и внедренная человеком в повседневность Цифра стала универсальным языком, на который можно перевести в точности любой объем информации. Цифра уравнивает все то, что в мире аналогий предстает как различное и несовместное, подчас даже противоположное. Цифра кодирует звук, цвет, форму и само существо копируемого предмета.
Конечно, существуют ограничения, с которыми мы вынуждены считаться. Кодируя аналоговую волну, Цифра придает ей ступенчатую неровную форму, что сказывается на качестве цвета и звука, на живости красок и обертонов, на теплоте воспринимаемого глазом объемного изображения. Цифра ухватывает самую суть кодируемого предмета, лишая его естественной красоты. Превращает огнедышащую реальность в теплохладный информационный поток.
Большинство электромагнитных волн, воспринимаемых органами чувств, неразличимы глазу и уху. Однако и эти физические вибрации аналогового мира, живущие за порогом ощутимого восприятия, оказывают влияние на психику. Цифра же воспроизводит самое значимое, доступное ей, тем самым купируя оригинал. И соразмерно все более интенсивному внедрению Цифры в нашу жизнь, все больше информации мы получаем в редуцированном, оборванном виде.