Землерой медленно повернулся и сел на землю. Небо над его головой стало чище, и медленно зазеленела, распрямляясь, листва. Трава настороженно приподняла кончики, словно бы опасалась, что новый порыв ветра опять согнёт её колесом. Но Землерой сидел спокойно и смотрел на Анну в ожидании. Она облизнула губы, набираясь уверенности в себе.
– Землерой, я вовсе не не хотела приходить, – оправдываясь, заговорила она.
– Но я всё реже и реже тебя вижу, – Землерой сжал в кулаке тонкие стебельки травы и снова их выпустил на свободу. Недоумение и усталость застыли в его глазах серой вуалью. – Не каждый день я слышу топот твоих ног, и твой свист здесь слышится всё реже. Духи лесные с людьми если связываются, то это крепко, навсегда… а люди, бывают, не думают об этом и в свой мир возвращаются…
– Вот только обвинять меня не надо, – предостерегла его Анна.
– Не обвиняю я тебя, – вздохнул Землерой, хоть и не было слышно в его голосе искренности. – Я боюсь, Анна, что ты уйдёшь в свой мир, ведь ты ему предназначена, и что всё, о чём мы тут с тобой разговаривали… не так и важно для тебя больше.
Анна тут же подпрыгнула, яростно стискивая кулаки, и большими шагами приблизилась к Землерою.
– Нет! – воскликнула она. – Ничего подобного! Я никогда бы и не подумала вернуться к себе в мир, потому что…
Она упёрлась ладонями ему в плечи, и он поднял голову, потянулся ей навстречу. Анна долго смотрела ему в глаза: прозрачно-серые, с серебристым отсветом, как отражённый лунный луч. И вроде не было в этих глазах ничего особенного, кроме одного – извечной усталой мудрости, которую во взоре старика и то едва ли встретишь.
Все силы вдруг оставили Анну, и она медленно упала на колени. Трава ласково зашумела под нею и накрыла обоих, как ковром, но глаза Землероя не стали теплее. Смотрел он на неё пронизывающим взглядом, словно бы Анны, друга, он здесь сейчас не видел – словно бы вообще никого он тут не видел, даже полумифической тени.
Анна не снимала с его плеч ладоней. Чувствовала она, как пышет летним жаром тело Землероя, и тепло это добиралось до неё даже сквозь слои одежды. Анна с трудом сглотнула и подальше отодвинулась. Тёмная туча, наползшая на тяжёлое небо, кинула мрачную тень промеж ними, как ножом их друг от друга отрезала.
– Не умею я жить в своём мире, Землерой, – печально сказала Анна, – вот с тобой умею, а когда одна – нет. Знаешь, я как тебя встретила, у меня сразу всё-всё поменялось. Я, когда тебя не знала, с мальчишками и с девчонками дружила, и в команде какой-то детской играла, за мячиками бегала. Вот весело нам было! Мы и на маты падали, душили друг друга, смеялись, смеялись, ни о чём не думали… и легко мне с ними было – не то, что с тобой поначалу!
Землерой слегка дёрнулся, напряжённо вытягивая шею. Анна отвела от него взор и продолжила тихим голосом:
– А потом мы с тобой познакомились. И как-то… ушли краски из того мира, который я видела без тебя. Ну что мне до этих высоток, до этих машин, заводов, экранов и мониторов? Совсем никакого дела не было, и были они серые, унылые, одинаковые… Я думала, что заболела, даже маме с папой жаловалась, мы по врачам ходили, они меня осматривали: и горло, и глаза, и уши, и расспрашивали меня часами, и тесты я всякие проходила, отвечала на вопросы, которые нормальный человек и в жизни-то не удумает задать другому… и вот потом, когда меня по всем врачам, по каким можно было, пару кругов прогнали, мне и говорят: здоровая. И маме с папой тоже: здоровый ваш ребёнок, только унылый. Вы попробуйте его поразвлекайте: пусть больше людей видит, и тогда всё пройдёт.
Зашуршала вкрадчиво трава: Землерой медленно подполз к ней на две ладони ближе и остановился. Неотрывно и печально смотрел он на неё.
– И стали меня в кружки всякие записывать, в секции, и меня не спрашивали, хочу я этого или нет, – сказала Анна. – Я много новых людей повидала, это правда, и многому научили они меня, но они были… серые и плоские. Вот что странно, – она подняла руку, слегка удивлённо осматривая её в солнечных лучах, – мама и папа, и дедушка, и Машка-коровка, и Ира с матерью – вот они мне ни плоскими, ни серыми не кажутся, хотя я и не думаю, что я их всех люблю. И ребята, с которыми я на празднике летнем познакомилась – они тоже были и цветные, и объёмные, и не казались они мне актёрами, которых заставили играть роль, что для них не подходит. Я себя долго спрашивала, почему же так, – Анна уронила руку в траву. Взгляд её так и примёрз к собственной раскрытой ладони. – Думала, это со мной непорядок. Это я какая-то неправильная и сама виновата в том, что у меня такое происходит. Даже плакала в подушку порой – это чтобы мама с папой не заметили и не начали из-за меня ругаться. А они ведь ругались, да и ещё как ругались, из-за меня скандалы устраивали, Землерой! И я бы даже не против была, что они хоть как-то общаются, если бы они всё время не грозились уйти один от другого и не делили меня, как игрушку какую-то. Они начинали ругаться, когда думали, что я сплю, и я правда частенько спала в это время, но ведь голоса у них громкие, там и мёртвый проснулся бы… И я слышала, как винят они себя в том, что я не такая, неправильная какая-то. Мама всё время глотку надсаживала, мол, папа только о Маше-коровке думает и ни о ком больше, а Маша-коровка ей уже поперёк горла стоит, как-нибудь не выдержит она и прогонит Машу-коровку, пусть выживает как знает, взрослая уже. Я даже представить боюсь, каково Маше было такое слушать! – Анна закрыла лицо руками и ткнулась в колени носом. – А я ещё смеялась над тем, что она такая глупая да тихая, а она просто нос высунуть боялась, потому что маме каждый вздох Машин был не по нутру, в особенности – когда все думали, что я болею.
Я и боялась об этом говорить. Когда меня снова к врачам повели, сказала я, что всё хорошо, что жизнь у меня наладилась. А ничего у меня не наладилось, и все городские по-прежнему были серые и плоские, и друзей у меня больше не было, и подруг тоже никаких. Только что и ходила в школу, чтобы учиться. Я одноклассников-то по именам до прошлого года не знала, когда нас всех на экскурсию повезли и нам пришлось час сидеть друг с другом у костерка. И я часто не могла уснуть ночью: смотрела в потолок и спрашивала себя, отчего же я никак не могу увидеть мир прежним нигде, кроме этого городка. Я так лет пять мучилась, не понимала ничего…
Анна втянула воздух сквозь зубы и вдруг подалась Землерою навстречу. Она взяла его лицо в ладони, впутав пальцы в волосы, и уверенно сказала:
– Я так мучилась, а теперь поняла, что мир мне не кажется чужим здесь, потому что ты рядом.
Землерой шевельнулся. Анна ждала, что он попробует вырваться, но Землерой лишь придвинулся ближе и тоже положил руку ей на голову. Странное тепло: убаюкивающее и мягкое – исходило от его пальцев. Анна блаженно прикрыла глаза.
– Тут нет большого секрета, – продолжила она, – и я совсем не хочу, чтобы мой мир опять утрачивал краски и объём. Когда ты рядом со мной, я вижу цвета, я чувствую свежесть в воздухе… и люди для меня не такие непонятные и далёкие. Если бы мне пришлось с тобой разлучиться, я, наверное, не выдержала бы, заболела бы и умерла с горя, пусть все и говорят, что такого в жизни не случается. У людей жизнь не та стала, что ты помнишь, Землерой. Всё теперь куда сложнее. Чтобы суметь сюда вернуться, я должна отучиться хорошо, а для этого надо сдать экзамены… и мне страшно, что я их не сдам, не отучусь, не приеду к тебе навсегда, понимаешь?!
Землерой поднял другую руку и аккуратно снял слезу, выкатившуюся из угла её глаза. Анна отчаянно прокричала:
– Я правда никогда-никогда в жизни не хочу расставаться со мной, и когда ты мне не веришь, мне кажется, что весь этот мой цветной мир снова становится серым и плоским… если ты так хочешь поругаться, чтобы больше не видеться никогда, то пожалуйста, давай, ругайся, я тебе уже сказала, что со мной станет, если ты меня покинешь, и ты…
– Я тебя никогда не покину, – сказал Землерой, – и не надо из-за этого плакать.
Анна чуть было не уронила руку, но Землерой мягким движением плеча удержал её ладонь у своей щеки.
– Я ведь тоже тебе своё слово сказал, – тихо промолвил он, – духи лесные не нарушают своих обещаний. И ты, Анна, когда захочешь снова начать кричать да проклинать меня, подумай о том, что и я, Анна, в прах рассыплюсь, если ты прежде срока меня покинешь.
– Это… это как так? – встревоженно забормотала Анна.
– Не станет мне смысла жить без тебя на этом свете, – сказал Землерой, – наверное, вот почему умер тот дух, что с малюткой-танцовщицей всё вился. Я не знаю, как буду без тебя, Анна, поэтому и тревожно мне, и лес вместе со мной волнуется. Я многое о тебе слышу, но то, что в голове твоей, мне прочесть не дано. Раз так нужна тебе эта человеческая наука, приходи ко мне и учи её здесь!
– Ты отвлекать будешь, – буркнула Анна.
Землерой глядел на неё честнейшими серебристыми глазами.
– И не подумаю.
– А ты не нарочно! Ты понимаешь, как важно для меня эти экзамены сдать? От них вся моя жизнь зависит! Я не Машка, замуж не выйду, у мужа за пазухой не устроюсь, да и не хочу я ни за кого замуж… – Анна скривилась. – Мне надо учиться, карьеру строить, а ты будешь болтать со мной или смотреть на меня. Много ты знаешь, дух лесной, а вот экзамены ты мне сдать не поможешь, да и сдавать я их буду у себя дома, далеко от тебя!
– Я тебе сил придам, – живо заговорил Землерой, – чтобы голова оставалась ясной и свежей. И, хоть ты и считаешь, что духу лесному человеческая наука не по зубам, всё же дольше тебя я живу на свете, и если наука твоя с лесом хоть как-нибудь связана, многому я тебя могу научить: твои собратья тебя такому ни в жизнь не научат, даже старейшие и мудрейшие из них, ибо то, что я знаю, знают только духи да сам лес.
– Не боишься ли ты мне передавать такие знания, Землерой? – Анна испуганно провела ладонью по его лицу. – Знаешь ведь про малютку-танцовщицу, сам меня запугивал!
– Я знаю, что у нас такого не выйдет, – тихо сказал Землерой, – вот и всё. Нечего мне бояться, Анна: ты меня в моём истинном облике видела и не побоялась за мной вслед пойти, хотя напугал я тебя ужасно. Знаю я, что могу тебе многое доверить.
Анна аккуратно убрала руку. Всего-то пара волосков их разделяла, и лицо Анны постепенно заливалось краской. Торопливо вскочила она с колен, примяв траву, и повернулась спиной к Землерою: так ей с ним было куда легче разговаривать.
– Ну ладно, – сказала она отрывисто, – я приду. Я буду тут заниматься, а ты не станешь мне мешать… – она аккуратно взглянула через плечо.
Землерой сидел всё на том же месте и внимательно смотрел на неё серебристо-серыми глазами. Что-то новое теплилось в этом взоре; что-то, что заставило Анну вздрогнуть и ещё гуще покраснеть. Напрасно закрывала она лицо руками: Землерой уже всё нужное ему увидел.
– Ведь не станешь же? – робко уточнила она.
– Я и помогать тебе стану, – пообещал Землерой, – только ты приходи, не опаздывай.
– Мама крепко ругаться будет, – приуныла Анна, – не нравится ей, что я так часто в лесу бываю.
– А она как увидит пользу от твоего ученья – мигом упрямиться перестанет, – сказал Землерой, – ты б только пару деньков наловчилась от неё сбегать, а дальше, коли что не так пойдёт, я уж найду способ тебе подсобить.
Анна благодарно ему улыбнулась. Занесла она ногу, хотела ступить вперёд, подлететь к нему и обнять, но не хватило ей на это духу: лишь загустела краска на щеках. Анна помялась с мгновение и отвернулась, изо всех сил прижимая руки к груди – там, глубоко-глубоко внутри, отчаянно и неугомонно колотилось её сердце.
Слабый и приятный холодок коснулся её плеч. Анна вздрогнула, но оборачиваться не стала: видела она, как руки Землерой обвились кругом её плеч и прижали к себе.
На одно мгновение замолчал лес. Одного мгновения хватило, чтобы все птицы и звери притихли. И была эта не угрожающая тишина, а благословенная, словно кто-то невидимый и неведомый заматывал их в один кокон, чтобы смогли они поговорить по душам друг с другом.
Анна наступила на сухую веточку. Треск разорвал слабые нити, и она вырвалась из прохладных объятий Землероя, отчаянно хватая ртом воздух. Сердце её билось ещё отчаяннее и сильнее, и даже круги пошли у неё перед глазами. Анна встревоженно обернулась. Землерой стоял на том же месте, чуть потерянно раскинув руки, и светилось в его глазах легко читаемое недоумение, чуть-чуть тронутое тенью обиды.
– Я… я приду, – срывающимся голосом пообещала Анна, – я… просто не могу… к тебе не прийти!
И побежала она прочь так быстро, чтобы не нагнал и не одолел её соблазн вернуться, навсегда застрять в объятиях Землероя и тоже частью леса стать – если позволят.
А Землерой ещё долго смотрел ей вслед и чему-то незаметно улыбался глуповатой улыбкой. Впервые за долгое время Землерой совсем ни о чём не думал, и почему-то было это приятно и радостно. Вернее, посчитал он, что не было совсем никаких мыслей в его голове, но оказалось, когда рассеялся розоватый сладкий дурман, что это была Анна – одна только Анна.
Землерой усмехнулся и повернулся к дереву спиной: рановато было для советов, да и без советов он сам всё понимал, не в первый раз похожее видел.
Только испытывал в самый первый в жизни раз – как будто он, как и Анна, вне их быстрых встреч ничем другим не жил.
Жестокая матушка
Мать Анны никогда не была человеком внимательным. Она, скорее, была рассеянной, и из-за этого многим из её окружения приходилось порой возводить глаза к небу в молчаливом недоумении: как же она умудрилась дожить до таких лет, да ещё и обзавестись семьёй, не умея замечать очевидного?
Мать Анны была из числа тех, о ком говорят, что у них по семь пятниц на неделе. Мать Анны могла не обратить внимания на включенную конфорку, выпускающую газ впустую (из-за этого дом чуть было не взлетел на воздух, и не один раз, а целых три). Мать Анны, вернувшись домой из долгосрочного отпуска в гости к свёкру, любила наполнять ванную до краёв и отчаянно смывать, соскребать с себя «эту провинциальную грязь», как она говорила. Но мать Анны не единожды забывала о том, что включила воду и заткнула сливное отверстие пробкой (их соседи четырежды устраивали скандалы, и отец Анны, краснея и встревоженно ощупывая свой схуднувший кошелёк, оплачивал им ремонт затопленной квартиры). Мать Анны частенько ставила кружки и тарелки мимо столов, и они разбивались на мелкие осколки (как же долго, натуралистично и громко потом завывала она!). Мать Анны могла не заметить огромную лужу, заполонившую большую часть дороги, пройти через эту лужу, испачкаться до колен и обратить на это внимание лишь тогда, когда холод добрался бы-таки до кожи сквозь слои одежды.
Словом, мать Анны нельзя было назвать ни бдительной, ни ответственной.
Но она, как и многие матери, в мгновение ока умела стать такой, когда ей требовалось проконтролировать поведение единственной дочери.
Анна тоже никогда не считала себя внимательной либо проницательной. Она знала, как любит уходить в броню мечтательной задумчивости, и знала, как трудно вытащить её оттуда. Но Анна ни разу ещё не подвергла квартиру угрозе быть взорванной, ни разу не затопила соседей и не стала жертвой случайного наезда автомобилиста, выскочив прямо перед ним на проезжую часть.
Матери же казалось, что с Анной обязательно случится всё вышеперечисленное, ведь она попросту не считала Анну способной выжить самостоятельно – да и не только выжить, а хотя бы позаботиться о самой себе в отсутствие родителей. Именно поэтому мать Анны наотрез отказывалась отправлять любимую дочку к деду одну, хотя сама она ненавидела приезжать сюда, именно поэтому она стояла у Анны над душой, когда та готовила уроки, и бдительно отслеживала по самостоятельно составленному графику, как продвигается работа над решением очередного толстого многостраничного сборника. Анна устала уже закатывать глаза и вздыхать, она устала и кричать, и плакать – на мать ничто не действовало. О разговоре с нею по душам Анна и в страшном сне не осмелилась бы задуматься: конечно же, никто не подумал бы к ней прислушаться.
И поэтому Анна решила действовать так, как обычно и действуют семнадцатилетние девушки, если им крайне необходимо скрыть что-то очень важное от собственных родителей.
Анна решилась на побег.
Она просыпалась очень рано – даже солнце вставало позже. Дед и отец не стали бы ей препятствовать, если бы тоже были вынужденными жаворонками, а мать уродилась совой – отчаянной совой, которая не могла проснуться раньше полудня, а спокойно задремать в кровати прежде, чем часы отзвонят полночь. Мать Анны любила спать долго, крепко и сладко, и она ни за что в жизни не скатилась бы с постели раньше давно ставшего привычным срока, если бы только…
Если бы только в дело не вмешался он – родительский инстинкт.
Родительский инстинкт в последнее время стал направлять все важные жизненные движения матери Анны. Родительский инстинкт подсказывал ей, что дочери сейчас необходимы дополнительные занятия, что дочь расстроена (но ей никогда не удавалось выяснить причину), что дочь подвергает себя опасности, что за дочерью давно пришла пора бдительно проследить… Родительский инстинкт работал точнее швейцарских часов, а потому Анна почти даже не удивилась, когда, крадясь в сумраке раннего утра к выходу, натолкнулась на мать у двери. Мать была со всклокоченными волосами, в развевающейся белой ночной рубашке, и издалека она здорово смахивала на мрачный призрак: Анна даже ойкнула и чуть было не утеряла равновесие.
– Так-так, – тоном придирчивого следователя сказала мать и, потянувшись, ударила кулаком по выключателю.
Анна тут же боязливо сощурилась и прикрыла глаза рукой. При свете лампы, слабо мигавшей где-то под тёмным потолком, мать выглядела ещё страшнее. У неё под глазами залегли глубокие тени, отчётливо обозначились морщины, которые она уничтожала с помощью кремов и дорогих косметических средств, а веки были едва-едва приподняты. На желтоватых белках проступили красные пятнышки и прожилки.
– Так-так, – повторила мать и с усилием запрокинула голову, как старая механическая игрушка, чьи шарниры давно не ведали смазки, – вот и кого я тут вижу?
Анна бестолково улыбнулась и загородилась учебником. Книг она брала с собой много: те лежали в плетёной корзинке вперемежку с бутербродами и чаем.
– Я заниматься иду! – пискнула она.
– Куда это в такую рань? – мать загородила своим телом дверь и раскинула руки. Её веки чуть-чуть приподнялись, и страшный взгляд её пронзил Анну, как копьё. – Снова в лес свой?
– Ну да, – подтвердила Анна, – там дышится легко и знания легче в голове укладываются.
Мать покачала головой, и растрёпанные волосы её встали колючим шаром кругом головы, будто наэлектризованные.
– Не верю я тебе, – категорично объявила она, – слишком уж лживые слова. Дома не хуже можно позаниматься, а то и лучше, потому что я за всем…
– Да я потому и хочу уйти, что ты над душой у меня стоишь! – воскликнула Анна. – Понимаешь, как мне тяжело, когда на меня всё время давят? Ты ведь и решать всё за меня порываешься, хотя сама ничего не понимаешь в моих заданиях!
Оскорбление изгнало сонливость из головы матери Анны, и она сердито покраснела.
– Я ничего не понимаю? – возмутилась она. – Да я больше твоего, неблагодарная, во всём этом смыслю, я-то, в отличие от твоего папаши неблагоразумного, высшее образование имею, а вы двое…
– Но у тебя-то оно какое? – закатила глаза Анна. – Экономиста! А я ветеринаром быть хочу!
– Глупости всякие удумала, – заворчала мать, скрещивая руки на груди, – животине хвосты покручивать, прямо как Машка-корова – ну да, самый лучший пример, больше ведь взять не с кого… и где ты работать собираешься? За какие деньги? Бросала бы ты эти глупости да физику бы зубрила, я тебе зачем сборники купила? Поступишь в один университет с Иришкой, тебя, неразумную, хоть под опеку свою кто возьмёт…
– Да не нужна мне твоя физика! – возмутилась Анна. – И Иришка твоя даром не сдалась!
Мать пошатнулась, как будто бы обухом по голове ударенная, и начала не то возносить молитвы, не то причитать глухим жалобным голосом, которыми разговаривают плакальщицы над гробами.
– И это о сестре, о сестре-то! – воскликнула она трагическим тоном. – Анна, девочка моя! Окстись! Кто тебя научил такому?
– Иришке вашей самой пригляд нужен! – продолжала Анна, и её руки трястись начинали. – Неужели не видела и не понимаешь, какая она, она вообще никакая, и физика эта с математикой ей даром не сдались, она делает то, чего от неё мама ждёт…
– Ну вот и ты делала бы то же самое! Но ведь нет, у всех дети как дети, а у меня одной что-то не такое…
Анна прижала руки к вспыхнувшему лицу, и в её голосе задрожали сердитые слёзы.
– Ну да, удобно ведь ребёнка рожать себе как раба, да, мама? А я не хочу делать всё то, что ты хотела бы сделать, когда была моего возраста, потому что я – это не ты, мама, и я другого хочу, мне не нужны все эти ваши физика и математика! Я себя душить и потом жалеть о том, что так, как хотела, не сделала, не буду! А если тебе не нравится… вон… папа рядом! Родите себе ещё ребёнка и делайте с ним что в голову взбредёт, а меня… оставьте… в покое!
* * *
Анне было семнадцать лет. В юности человек получает много жизненных уроков, и то, как он эти уроки воспринимает, во многом определяют, каким этот человек станет в зрелости.
Анне было семнадцать, когда она получила от жизни урок: ни в коем случае нельзя всерьёз обижать свою собственную мать.
Мать Анны не была слишком смелой или слишком жестокой. Если бы была она смелой, то выставила бы из дому Марию, едва той шестнадцать стукнуло. Будь она жестокой, она подняла бы на Марию руку и украсила бы всё её тело синяками всяких форм да размеров. Будь она и смелой и жестокой, она ни от кого это не скрывала бы и долго на свободе, вероятно, не прожила бы.
Но мать Анны была осторожной, не доброй, но в чём-то рассудительной, не отважной, но и не самого робкого десятка, а потому она не выгнала Марию, но и не позволила Марии чувствовать себя в собственном доме в безопасности. Мать Анны была ещё и злопамятна: Мария уже и замуж вышла, давно с отцом не жила, а мать Анны всё отказывалась не только общаться с ней, но и даже слушать, как у неё дела.
Мать Анны не была справедливой (но кого из людей можно таким назвать?) Не любила она Марию, потому что та была её падчерицей и, казалось, всё время чем-то угрожала правам и возможностям Анны. А Анну она любила, потому как Анна была своя кровь и своя мука, и Анне она прощала всё, в то время как Марии каждый вздох ставила в вину.
И вот настал день, когда Марии не оказалось под рукой, чтобы злость от выходок Анны сорвать на ней. А не сорвать злость она не могла: слишком уж саднило задетое сердце.
Вот почему Анна получила один из важнейших в своей жизни уроков и немного подрастеряла спесь и боевой запал, когда мать сослала её в старую кладовую с учебниками в обнимку – отбывать наказание. Анна долго возмущалась, топала ногами и срывалась в крик и слёзы.
– Мне семнадцать лет! Где хочу, там и занимаюсь, чего ты пристала вообще ко мне? Я там сидеть всё равно не буду, убегу и в лес пойду, понятно!
Мать окинула её ледяным взглядом и повернулась к деду, что вышел на шум. У деда было озадаченное и слегка встревоженное выражение лица.
– Уж проследите, пожалуйста, чтобы никуда она не убежала.
Дед почесал в затылке, вздохнул и положил Анне руку на плечо. Анна тотчас завизжала:
– Дедушка, да ты чего, ты с ней заодно, что ли, дедушка?! Дедушка, не надо… пожалуйста… не надо!
Но дедушка твёрдо и решительно взял её за плечо и так же решительно отвёл в полутёмную кладовую. Распахнув перед ней скрипучую дверь и введя в комнату, где пахло пылью и средством для истребления клопов, он щёлкнул стареньким выключателем, и под потолком загорелась крохотная пыльная лампочка. Анна с тоской взглянула на продавленный пуфик, давно обсиженный мухами, на косые полки, где теснились все химические средства, которые только могут дома пригодиться, и, дрожащая, повернулась к деду. Рука его на её плече стала мягче, и Анна взмолилась самым ласковым и милым своим голосом:
– Дедушка, ну пожалуйста… ну ты ведь не будешь с ней заодно, правда?
Но дед неумолимо провёл её внутрь и сказал:
– Нехорошо ты поступила, Анна. Очень даже нехорошо.
– Да она сама виновата!.. – снова сорвалась в визг Анна. – Чего она мне мешает, я сама разберусь, как мне надо жить, без её глупых…
– Посиди да подумай, – дед окинул её ледяным взглядом. – Посиди, Анна, времени много, книжки у тебя, гляжу, тоже с собой.
Анна сердито сжала кулаки и зафырчала, как ёж, что чует опасность.
– Да не буду я здесь сидеть! – крикнула она воинственно. – Я возьму и убегу отсюда… в лес! В лесу жить буду, а сюда никогда не вернусь, понятно?
Дед тяжело вздохнул и покачал головой.
– Ну-ну, – сказал он, – дурное дело нехитрое, конечно. Да только я тебя здесь специально для того и закрою, чтоб тебе не хотелось куда-нибудь отсюда сбежать, ладно? Ты не переживай, – он встал на пороге и потянул на себя облупившуюся ручку двери, – не задохнёшься. Как передумаешь бузить, постучи, поговорим.
– Дедушка! – испуганно завизжала Анна и рванулась к двери, выставляя перед собой трясущиеся руки. От ужаса у неё даже голос сорвался – казалось, будто свинья какая на бойне пищит. – Дедушка, ты же не серьёзно… не запирай меня здесь!
Но дверь сомкнулась перед ней, и Анна лишь бесполезно ударилась о дерево, ударилась так, что ладони заныли, а из носа кровь потекла. Она отчаянно забарабанила по двери, пусть костяшки пальцев и ободрала, и навалилась на дверь всем своим весом, и пнула её: один раз, второй, третий – но только пользы это не принесло. Тёмно-красная струйка крови, текущая из носа, оставалась на сером лакированном дереве.
– Нельзя меня тут запирать! – орала Анна. – Нельзя! Я тут оставаться не хочу!
Никто за дверью ей не откликался, даже виду не показывал, будто бы он её слышит. Анна вопила до хрипоты, пока горло не стало совсем дико саднить, и пинала дверь, и ругалась, и скулила даже, будто побитый щенок – но никто там, вне кладовой, её не слушал, да и услышать, кажется, не мог, потому что рядом никого не было. Анна медленно отступила от двери и упала на продавленный пуфик. Уже давно в кладовую не заходила нога человека, что готов и мог был провести здесь генеральную уборку, а потому пыль давно здесь разрослась, всё кругом опутала: и полки, и пуфик, и пол. По углам кладовой даже целые комья пыли валялись, слипшиеся, издалека похожие на серые футбольные шарики. Анна потёрла ладонью пострадавший нос и оглушительно чихнула. Откуда-то с потолка упал жирный паук, и Анна брезгливо отшвырнула его носком ноги.
В кладовой не было окон, и свет лился лишь сверху – искусственный, от которого у Анны давно уже глаза резало, вплоть до слёз и чиханья. Иногда она даже говорила в шутку, будто у неё на электрическое освещение аллергия. И всегда, с тех самых пор, как они с Землероем стали друзьями, никакой иной свет не был ей мил, кроме света луны, солнца и звёзд – а здесь, в кладовой, ни того, ни другого, ни третьего не было, да ещё и сверху валились пауки, как десантный отряд.
Анна сердито закусила губу и стала разговаривать сама с собой.
– Если подумать, – сказала она, – то это они тут во всём виноваты, а не я. Да, – она уверенно качнула головой, – это мама всё начала, а я тут ни при чём. Если им так надо, чтобы я тут сидела и училась – да я ведь всё равно учиться бы стала! Только рядом с Землероем… с Землероем, к нему бы поближе. Я вот не приду сегодня, и он снова обидится. И как мне у него прощения просить? Ведь если я его всерьёз расстрою, быть может… и не будем мы с ним никогда больше друзьями. А мне он нужен… очень-очень нужен. Без него, – Анна рассеянно раскрыла сборник заданий, – в этом мире даже красок нет. Света нет. Ничего хорошего нет, когда я его не вижу. Он мне больше, чем друг, он мне как брат… или не брат… даже не знаю… как половинка – вот это точнее. И мама у меня меня саму отбирает! Вот как мне не злиться? Мама не знает, конечно, но… но ведь мне от этого не легче.
Если хочет мама, чтобы я тут сидела – да пожалуйста, хоть всю жизнь просижу! – Анна упрямо вздёрнула голову выше и решительно занесла руку над сборником. – Только… тьфу-тьфу… если Землерой со мной из-за этого поругается, то я её никогда в жизни не прощу!
* * *
Много времени утекло с тех пор, как Анну под домашний арест посадили. Наверное, был уже вечер – или близко к вечеру. Анна не знала точно. Она склонялась над страницами сборника и грызла карандаш, чтобы сгрызть точно так же тяжёлую свербящую боль, поселившуюся в сердце. И, если на глаза ей и наворачивались слёзы, она смахивала их раздражённым движением ладони и бормотала дрожащим голоском себе под нос:
– Вот, развелось тут пыли и пауков в кладовой, не ухаживали сколько… а теперь у меня из-за этого глаза слезятся, не вижу ничего…
В щели между дверью и полом осталась только темнота, чуть подкрашенная жёлтым электрическим сиянием. Видимо, уже кончился длинный летний день. Анна подпёрла голову рукой и устало шепнула:
– Эх, Землерой… прости меня, пожалуйста, если ты слышишь… ведь ты же говорил, что тебе ветер ответы нашёптывает, что тебе птицы передают на своём языке, что на свете делается.
За дверью кто-то переступил с ноги на ногу. Тяжёлую эту поступь Анна не могла не опознать сразу же: это дедушка приблизился к порогу и встал там. Она видела кончики его старых домашних тапочек в щели.
– Эй, – приглушённо позвал её дедушка, – Анна.
Анна заткнула уши пальцами – но она всё равно его слышала.
– Эй, – повторил дедушка, – я же знаю, что ты не спишь. Ты там вовсю пыхтишь, как паровозик, а так ты пыхтишь, только когда злишься.
Анна распрямилась, и сборник с шелестом соскользнул у неё с колен, обрушился на пол. Анна сжала пальцы в крепкий замок.
– Сама понимаешь, не дело творишь, – мягко произнёс дед, – мать твоя теперь ужасно расстроена. Не люблю я её жалеть, потому что она только и делает, что жалости к себе требует, но тут… мать ты крепко обидела, а родителей оскорблять – последнее дело на свете, сама понимаешь.
Анна сжала кулаки и крикнула:
– Она первая начала! Чего она вечно ко мне придирается?
– Перегибает она иногда палку, но поверь, не со зла, – сказал ей дед самым что ни на есть уверенным голосом. – Всё, что она делает, она делает ради тебя, как сама мать-природа. Она и голубит, и губит порой, но ни одно живое существо не сомневается в том, что так надо.
Анна неуступчиво забурчала: