Землерой присел на корточки и сосредоточенно запустил пальцы в траву. Земля у него под руками вздыбилась, и начал расти, урча, небольшой тёплый холмик, из которого выглядывали тоненькие кончики молоденьких корней. Анна аккуратно заправила карандаш за ухо и прикрыла рукой распахнутый от изумления рот.
– Ну, не то чтобы я совсем ничего не понимаю, – сказал Землерой, – понять вроде как что-то и получается, иногда слышится знакомая нотка… словно играют у меня над ухом полузабытую мелодию, и я, как улавливаю перелив, который сохранился в памяти, рвусь вспомнить что-нибудь дальше, но ничего у меня не получается, и от этого тяжело на душе становится… и горестно как-то, – с печальным вздохом заключил он. – Ты решай-решай, – Землерой аккуратно пробрался к Анне ближе и опустился подле неё на колени, – не болтать со мной пришла, а просто вместе побыть.
Анна сердито стукнула кулаком по сборнику, и карандаш чуть было не вывалился у неё из-за уха.
– Да ты сам меня отвлекаешь! – возмущённо пожаловалась она.
– Вот уж нет, обвинять меня зазря ты бросай, – важным голосом порекомендовал ей Землерой, – ты говоришь, я тебе отвечаю. Если я буду молчать, ты ведь и обидишься, я же тебя давно знаю!
Анна умолкла, и рука её зависла над мягкой страницей. Буквы и цифры, и пустые квадратики, предназначенные для того, чтобы в них вписывать решение, сливались в один безнадёжно чёрный и унылый ряд. Анна тяжело вздохнула.
– Знаешь, Землерой, – шепнула она тусклым голосом, – мне… мне страшно.
Холодный ветер прошуршал над травой, и в глубине кроны затряслись тонкие веточки, унизанные молодыми листьями. Землерой подался к ней ближе и пытливо всмотрелся в неё серебристо-серыми полупрозрачными глазами.
– Вот как? – шёпотом спросил он. – И чего же ты, Анна, страшишься?
Анна неловко соединила руки над сборником. Холодная тень надвинулась на неё и окутала, как плащ.
– Боюсь, что у меня ничего не выйдет, – прошелестела она, – что я вот тут сижу, горблюсь над этими дурацкими сборниками, делаю всё, чтобы по-моему вышло, чтобы родители не злились на меня, чтобы и я сама получила то, чего желаю, но… но иногда мне кажется, что я обманываю сама себя. Что я вовсе не такая умная, как мне мои глупые сборники говорят. Вот приду я на настоящий экзамен, и всё забуду. Или окажется, что я вообще ничего с самого начала не знала. Или ещё что-нибудь, такое же глупое. Мне страшно, Землерой, – она закрыла лицо руками, – ведь, если я оступлюсь, у меня не получится… не получится остаться в этом городе навсегда… только на лето буду приезжать, да и то – на каких-то два месяца, это вообще не лето никакое, а так, огрызок от него… И я… я… и что дальше-то? Что станется с нашей… с нами?
Землерой снова поднял голову к небу.
– Ничего не станется, – спокойно сказал он.
– Да как это «ничего»?! Ты не слышал, что ли? – закричала Анна и отбросила сборник. – Если я экзамены не сдам, или плохо сдам, или…
Она удивлённо замолкла, поперхнувшись воздухом. Землерой сидел совсем близко, прижимая кончик пальца к её губам, и в его глазах искрилась привычная добрая насмешка.
– Только и слышу я от тебя, что «если» да «кабы», – усмехнулся он, – ты боишься теней и за ними не видишь света, Анна. Нельзя так жить, иначе совсем потеряешь способность различать цвета. Не будешь их видеть даже тогда, когда я рядом.
Анна медленно отползла назад и тяжело выдохнула.
– Но мне страшно…
– А ты не бойся, – хладнокровно посоветовал Землерой, – каждый раз, как кругом тебя сгущается выдуманный мрак, закрой глаза, до боли крепко сожми веки, и шагай так, чтобы видеть настоящую темноту. Когда видишь её такой, какая она есть, перестаёшь страшиться надуманного. Анна, у тебя есть время, и ты действительно стараешься, я ведь знаю, мне многое рассказывают духи полевые да луговые, я от травы об этом слышу, от солнца, птиц и муравьёв. Анна, вздохни и открой глаза пошире, чтобы исчезли с твоего пути эти глупые фантазии. Вот, – он протянул ей толстый мягкий сборник и снова раскрыл его на той странице, над которой Анна трудилась, – просто делай. И не бойся ничего. Я рядом.
Анна трясущимися руками взяла сборник и неуверенно его сжала. По рукам её скользнула тень. Землерой мягко обхватил её за плечи и повернул к себе спиной. Мир перед Анной перевернулся, и она испуганно схватила ртом воздух, когда обнаружила, что лежит головой у Землероя на коленях, смотрит в густую крону великого дерева, и солнце дразнит её, перебрасывая зайчиков с щеки на нос, а потом – на подбородок. Землерой вложил ей в руки сборник и поднял его у Анны над головой, заслоняя её от отвлекающего сияния.
– Ну и вот, – сказал он, – теперь спокойно?
Анна осторожно выдохнула. Сердце постепенно успокаивалось, снова билось, как ему полагалось. Она кивнула.
– Да.
– Ну и учись, – Землерой спокойно, расслабленно повёл плечами, – а я здесь, если что. Не дам тебе расслабляться, пускай я и не такой строгий учитель, как твоя мать.
– Ты болтаешь! – одёрнула его Анна. – Когда болтают, я сосредоточиться не могу!
– А ты не слушай, – весело велел Землерой, – я говорю, чтобы мне самому не заскучать. Решай, решай, твоя голова не скоро отяжелеет.
Анна сжала в пальцах карандаш. Уложив голову к Землерою на колени, она оставляла отметки в чуть вытянутых окошечках для ответов, постукивала кончиком грифеля по листу, когда не сразу могла сыскать нужное решение, и ни о чём больше в целом свете не думала. Землерой о чём-то говорил у неё над головой не переставая, но его голос для неё звучал так же, как звучит журчание слабенького ручейка, и она не воспринимала ни одно из многочисленных слов, которые он произносил. А Землерой, кажется, рассказывал ей одну из десятков тысяч историй, случившихся некогда в этом лесу, историй, свидетелем которых он сам был либо о которых ему рассказали собратья-духи. Землерой мягко, почти невесомо расчесывал кончиками пальцев её волосы, бормотал чуть слышно и убаюкивающе, словно бы старался усыпить её:
– И давным-давно повелось так, что разные миры не сближаются. Есть между ними зыбкая граница, её не переступишь и не увидишь, но она надёжная, крепче, чем любая стальная дверь в вашем человеческом мире. И духам легче, и людям. Они не видят и не слышат друг друга, если уж только мы не об исключениях говорим, и если не особенный день на дворе нынче. Например, детишки маленькие духов очень хорошо и слышат, и видят, и чувствуют, и оно понятно, почему. Душа у ребёнка ещё не крепко за тело зацепилась; спустилась она из сфер, которые когда-то и самим духам были домом, и поэтому дети многое замечают из того, что взрослые считают фантазией. У детей и сны чаще бывают вещими, необычными. А в особенные дни даже взрослые могут духов заметить, и им приглядываться не приходится. Даже те взрослые видят, что в обычных семьях родились: ну, знаешь, не приносили их матери в подоле три поколения, не родились они седьмым сыном или седьмой дочерью от седьмого ребёнка в семье. В такие необычные дни граница между мирами почти стирается. И без того она подвижная, блуждает туда-сюда, то толще становится, то тоньше, а когда два мира совсем близко друг к другу подходят, она чуть бы не пропадает. Остаётся только ленточка с волосок толщиной, и светится она необычным светом, но люди её не видят: даже дети не видят, даже особенные, кто в подоле принесён по традиции, кто седьмым ребёнком седьмого ребёнка зовёт себя, у кого в роду были ведьмы и колдуны. Ведьмы и колдуны – это тебе не сказки, Анна, – Землерой провёл кончиками пальцев по её волосам и как будто о чём-то задумался. – Ведьмы и колдуны вполне себе на свете существуют, но только для тех из них, кто не по своей воле этот дар… или проклятие… кто знает, как оно по-вашему будет вернее… те из них от собственной силы покоя не знают и никогда не бывают счастливы, да и не показывают её никому, чтобы не мучили их просьбами: а сделай то, а послушай, а посмотри, а посоветуй чего… Так вот, Анна, в такие особенные дни духов всякий и увидеть, и услышать может, а некоторым даже и притронуться доводится, только не знаю я, удача это или нет. Дух-то может и не желать, чтобы его кто-нибудь там – и неважно, кто, трогал.
Анна шевельнулась у Землероя на коленях, переворачивая страницу, и он ненадолго примолк, но через мгновение рука его снова заходила по её волосам, задумчиво перебирая пряди. В свете солнца они сияли, словно нитки драгоценных камней.
– В особенные дни и духи к людям тянутся: из любопытства, из тоски… порой смотришь на вашу короткую, бестолковую жизнь, и не понимаешь: стоит ли наше бессмертие невозможности изменить нашу судьбу? Как ни старались бы мы сидеть тихо, не смыть чёрных пятен греха с нашей совести. Прирождённые духи как были, так и останутся преступниками, они не стоят прощения, а вот я… – Землерой протяжно вздохнул, – кто знает, быть может, и я не стою, ведь это я тебя к нам, к духам, завлёк, и ты теперь не можешь в своём собственном мире себе места отыскать. Да, наверное, крепко я перед тобой провинился, и совесть моя теперь так же черна, как и у других в нашем лесу. И твоя совесть стала чёрной, Анна, оттого, что ты со мной водишься и предопределённой тебе участи не знаешь. Когда мы с тобой на празднике вашем побывали, когда Сверчок на меня пояс накинул, когда побежала ты за мной и нашла здесь, в лесу, сказала ты, что неважно тебе, куда идти и какой, главное – чтобы я был рядом. Радует это, Анна. Удивительное оно чувство – радость. Сейчас, когда я его ощущаю, понимаю вполне себе ясно, что прежде никогда оно не было мне доступно таким же, как сейчас. Ты говоришь, твой мир без этого города и без нашего леса теряет краски и сплющивается… Анна, я всё понял, что ты сказала. Я все цвета различаю и хорошо в пространстве ориентируюсь даже тогда, когда ты не со мною, но, если разлучены мы, если один я в этом лесу, нет у меня и половины всех моих чувств. Их как будто отрезают от меня, отрубают топором всякий раз, как нам с тобой приходится расставаться, и, стоит нам встретиться, они снова накатывают на меня, и это больно, это мучительное счастье, Анна. И всё-таки… я так жду того дня, когда они снова ко мне вернутся, когда снова тебя увижу, что и это страдание для меня дороже любых прежних удовольствий. Что там, все эти удовольствия меня не радуют больше ни капельки, Анна. На росу весеннюю и смотреть не хочется. Нет у нас, у духов, календаря, по которому живёте вы, люди, и я, чтобы знать хоть приблизительно, когда ты вернёшься, брожу по лесу, стерегу, где охотник пройдёт, а где – грибник, слушаю их разговоры. Бывает, они точный день называют, и я сижу в ветвях высоко над ними, вспоминаю, когда ты должна вернуться и сколько мне ещё ждать. А вот в последние два года, Анна, не приходится мне это делать. Слишком крепка стала наша с тобой связь: я чувствую, что ты возвращаешься, что ты ближе, чем обычно, думаешь обо мне… вот почему не должна ты теперь к моему дереву бежать и искать меня. Я сам к тебе выхожу, я твоё присутствие улавливаю, слышу, как твой голос смешивается с ветром. Слишком крепка стала эта связь, Анна, чтобы Древоборице и всем остальным оно могло понравиться, но ведь ничего с этим мы делать не станем, правильно? Когда ты меня после вашего праздника нашла и отказалась уходить, я уже тогда понял, что ты всерьёз и я тебя вот так просто не прогоню. Поэтому, Анна, учись себе спокойно, ты не ошибёшься, ты вернёшься сюда, вот что я тебе могу точно сказать. Не умею я предсказывать будущее, но, если будущее – твоё, мне что-то мерещится… и не могу я тебе сказать ничего точного, да и прорицание никогда не даёт твёрдого знания. Но чувствую я: то, чего ты сейчас желаешь, у тебя получится, пусть потом тебе и предстоит вытерпеть жестокие испытания. Они будут сгибать тебя и бросать на колени, Анна, но знаю я: ты не склонишься. Ты удивительный человек, Анна. Или так мне кажется потому, что других людей я и не знаю?
Анна вдруг подняла руку выше и медленно вплела карандаш в волосы Землероя.
– Ты что это такое делаешь? – удивлённо пробормотал он.
Анна сладко потянулась и забросила руки за голову. Взглядом она указала на широкую, могучую крону. Краешки многих листьев были подсвечены оранжево-алыми бликами.
– Домой мне пора, – сказала Анна и выпрямилась, – совсем не заметила, как время пролетело! И голова не тяжёлая… – она испытующе прищурилась, – Землерой, это ты мне помогал всё время, значит, да? Я-то думала, что просто так что-то бурчишь, тебя и слушать не надо…
– Хорошо, что ты не слушала, – сказал Землерой, – и вправду тебе пора, Анна. Мать твоя, может, обеспокоится, а, может, рассердится.
– Она и то и другое сделает, – бойко ответила Анна, – я её получше твоего знаю. Я сейчас пойду… только… только, прежде чем я тебя покину, ты ответь мне на один вопрос, и смотри, отвечай честно, понял?!
– Я ведь тебе говорил: духам лесным врать без надобности, – добродушно проворчал Землерой. – Ну, что такое важное тебе захотелось у меня выведать?
Анна скрестила руки на груди, и её пальцы побелели от напряжения, загибая мягкие страницы большого сборника.
– Когда мы с рыжей девчонкой той… в которую ты на нашем празднике обернулся однажды… когда мы с ней к речным хозяйкам ходили и венки запускали… ты ведь с нами тогда был и всё видел, правильно?
Землерой молча кивнул и загадочно сощурился. Походил он сейчас на довольного кота, перележавшего на солнце.
– И она мне сказала, что мой венок к противоположному берегу прибило, потому что я с вашим миром, с миром духов, связана крепче, чем со своим, – продолжила Анна. Сосредоточенные морщинки прорезались и углублялись у неё на лбу. – И ты тогда это всё подтвердил…
– Подтвердил, – кивнул Землерой, – помню, было дело.
– Но я, наверное, не совсем это поняла или неправильно поняла, – Анна опустила голову, и на щеках у неё появились розоватые пятнышки румянца, – вы оба сказали, что судьбой я с миром духов связана, но из всех духов я очень хорошо только тебя и знаю. И, если судьба моя с твоей сплетена, а ты… ну, ты… – Анна прерывисто вздохнула и свернула сборник в трубку, – значит ли это… то же самое… что для девушек значат их венки… когда они тонут? – Анна вскинула полные слёз расширенные глаза и потребовала: – Отвечай скорее, а то я на тебя обижусь!
Землерой подошёл к ней ближе и застыл напротив. Меньше ладони разделяло их.
– А ты сама как думаешь? – тихо поинтересовался он.
– Ничего я не думаю! – задыхаясь, выкрикнула Анна и попятилась. – Потому у тебя и спрашиваю!
Потемнели светло-серые полупрозрачные глаза Землероя, и с веток дерева сорвались молоденькие слабые листья с совсем тонкими юными прожилками.
– Ну, подумай, значит, – с какой-то странной надменностью, которая звенела, как железо, произнёс он, – ведь есть у тебя ещё время. А потом, как надумаешь, мне не забудь сказать.
– Я, может, сейчас и надумаю! – вспылила Анна. – Но ты меня гонишь почему-то, как будто видеть меня тебе надоело!
– Тебе домой пора, – непреклонно произнёс Землерой, – и рассердится, и расстроится твоя мать, не забывай, так что беги, пока закатное солнце тебе ещё путь указывает. В темноте в лесу легко заблудиться.
– Ты не проводишь меня?.. – Анна потрясённо уронила руки вдоль тела, и сборник чуть было не вывалился из её ладони.
– Мне тоже надо подумать, – тихо сказал Землерой.
Тень закрывала его лицо, словно наброшенный капюшон, и ничего она не могла разобрать, кроме таинственного блеска полупрозрачных серебристо-серых глаз. Одна искорка за другой вспыхивала и стремительно тонула в окружающем мраке.
Анна неловко отступила на пару шагов и дрожащей рукой поискала за пазухой шерстяной клубочек. Холодный он был и неподатливый, не просился в руку, как обычно, а словно стремился вырваться из ладони и укатиться прочь по дороге в какие-нибудь глухие неизведанные кусты, куда ни один благоразумный человек, пусть даже духом охраняемый, без пояса и без молитвы не сунется.
– Я долго буду думать, – напоследок сказала Анна и повернулась к Землерою спиной.
– Я подожду, – донёсся до неё слабый шёпот, смешанный с вздохами ветра.
Листья дружным вихрем спорхнули с веток и заклубились в странном танце, и Анна, обернувшись, никакого Землероя не увидела. Не заметила она даже призрачных следов, что могли бы доказать: вот, совсем недавно он здесь стоял и она могла его и видеть, и слышать, и даже прикоснуться к нему.
Анна и вправду думала долго. О том, что у речных хозяек случилось, она до самого конца лета не заговорила, и не заговорила об этом даже зимой, когда у Землероя были совсем усталые, грустные, полусонные отчаявшиеся глаза.
Зато решение, которая она приняла, и впрямь было взвешенным и обдуманным. Если бы мать Анны знала, как серьёзно Анна размышляла над случившимся, как спорила с собой, как готовилась к важнейшему разговору, она, наверное, подумала бы, что её дочь всё-таки не так безнадёжна и обладает хотя бы толикой рассудительности.
Но матери Анны, конечно, не понравилась бы эта тайна.
Триумф
Дед Анны был человеком-жаворонком.
Именно из-за этого он частенько ругался с женой – стопроцентной упрямой совой, – когда та ещё была бодра, не измучена болезнью, когда они и не думали о смерти, а потому не боялись конца.
Дед Анны вставал с рассветом. Когда наступала зима, он поднимался ещё раньше, чем успевало выглянуть солнце.
А потому одним жарким, сухим и мучительным утром конца июля, что плавно перетекал в август, он быстро узнал о переменах в жизни своих родственников. У деда Анны их было, на самом деле, порядочно: он даже и не мог припомнить имена всех многочисленных племянников, племянниц, двоюродных сестёр и братьев, не говоря уже о том, чтобы воскресить в памяти хотя бы лица их потомков. Для деда Анны существовала только одна семья – та, что он создал сам, и только с этой семьёй он и желал иметь дело, пусть порой сын, его супруга и две внучки приводили его в недоумение.
Стоял постылый жаркий день конца июля, и за окнами постепенно плавился бетон. Нынешний год смело можно было называть самым жарким в череде последних восьми-десяти; дожди почти не шли, поэтому земля растрескалась и совсем высохла; казалось, что и глубинные её пласты обратились в пыль. В небе лениво витала жёлтая дымка, на крышах притаились в тени дымоходов сонные и вялые коты. Жизнь в городке приостановилась. Кинотеатры почти не работали, в магазинах вовсю шумели новомодные дорогие кондиционеры, а у лотков с мороженым полулежали на этих же самых лотках измученные студенты и домохозяйки, которым необходим был любой заработок.
Дед Анны сидел напротив старинного телефона и задумчиво рассматривал коллекцию своих удочек. Он отказывался признавать, что и над ним берёт свою власть возраст; отказывался пасовать перед болезнью и немощью, и, будь у него хотя бы на одну чайную ложечку больше сил, он вышел бы в объятия к летнему зною, чтобы доказать самому себе, сколь крепок пока его организм.
Но дед Анны никак не мог собрать всю необходимую мощь в кулаке. Он вяло рассматривал удочки, гонял по столу маленькие гайки и о чём-то напряжённо думал. В июне Анна и её родители не приехали; не появились они и в начале июля, и дед неожиданно обнаружил, что дом слишком тих и скучен. Он слонялся по комнатам, как покинутый призрак, и частенько останавливался в дверях комнаты, где ночью умерла его жена. Дорого бы он отдал за самую ничтожную возможность снова с ней поговорить – даже не поговорить, а хотя бы услышать её голос. Но тело давно вынесли из этой комнаты в гробу, и с тех самых пор деда не беспокоили никакие паранормальные явления, что его только радовало, пока на летние и зимние каникулы к нему приезжали сын с семьёй. Но теперь ни сына, ни семьи тут не было, и дед с радостью согласился бы на компанию самого завалящего привидения.
Телефонная трубка на стене дрогнула. Дед ошеломлённо и радостно подпрыгнул на стуле, и гайки посыпались на пол, когда он услышал характерное дребезжание, когда он, к счастью своему, понял, что означает это дребезжание. На негнущихся ногах дед, как молодой, подскочил к телефону, сорвал трубку и выдохнул:
– Да?
– А-а-а-а! – заорали в трубке радостным девичьим голосом.
Дед отвёл трубку от уха подальше и гаркнул:
– Сдала?
– А-а-а-а! – снова отозвалась Анна в такой же тональности. Выдохнув, она взвизгнула: – И в первую волну попала!
Дед едва было не выронил трубку и радостно хохотнул.
– Прямо-таки в первую? – донельзя довольным голосом уточнил он.
– Ага-а, – Анна говорила важно, как капитан, вернувшийся из ответственного плаванья с добрыми вестями, – сама себя в списке зачисленных видела. Мама с папой всё время мне на уши приседали, мол, страшно, а вдруг не попаду, вдруг не зачислят, потому что в этом году у всех были баллы высокие, не только у меня; но я отвезла документы туда, куда хотела, сидела ждала, сама тряслась, и тут такая радость!
Дед шумно выдохнул.
– А приедешь когда?
Анна была так счастлива, что её голос звенел, как спущенная тетива тугого лука.
– Да я уже еду! – радостно проинформировала она старика. – И на этот раз без папы с мамой; они отказались, потому что им надо прояснить свои отношения, – Анна заговорила куда-то в сторону, и деду пришлось крепче прижать трубку к уху, – ну, как ты мог бы уже понять, они опять поругались, и я даже спрашивать у них не намерена, надолго ли. Скажу сразу, это из-за меня, но я ни слова не говорила и вообще была тише воды ниже травы. Они сами себе что-то в головы забрали, сами поругались и теперь не разговаривают. Ну, думаю, к воскресенью они отойдут, а если нет…
– Ты когда приедешь? – требовательным тоном перебил её дед.
– Да завтра, завтра! – тотчас отозвалась Анна, – билеты у меня есть, где автобус останавливается, знаю, так что ты не волнуйся, я сама доеду и тебя порадую. Ты скажи… как там у вас… лес?
– Лес? – дед вскинул брови. – Да что ему сделается-то? Высох разве что из-за жары этой проклятой, но в остальном стоит бодрячком, ха-ха!
– О, отлично! Тогда я, как приеду, сначала с тобой поговорю, а потом мы вместе к лесу пойдем и перед ним похвастаемся, как тебе идея?
– Странная больно…
– Нормальная! – Анна, кажется, даже подпрыгивала от радости в своей холодной квартире в большом городе. – Жди!
И деду впервые с тех пор, как его навеки покинула юность, было физически сложно усидеть на месте. Он был радостным и слегка беззаботным, совсем как мальчишка, которому впервые в жизни сказали «Да» в ответ на приглашение пойти на свидание. И дед, посмеиваясь сам над собою, засекал время, терпел, но никак не мог удержаться, чтобы не взглянуть в окно и не посмотреть: нет ли Анны вдалеке?
И он так старался её не упустить, что как-то глупо и совершенно бестолково её проморгал – упустил.
А отошёл-то он только на секундочку: взглянуть, не поспела ли ещё вода в древнем чайнике с металлической насадкой (которая походила на свиной пятачок и издавала пронзительный свист, когда чайник давно была пора снимать с плиты)! Дед был совершенно уверен, что времени у него полно и даже с излишком, и потому, когда он вовсю развернулся над шумящей плитой, для него совсем неожиданным оказался звук голоса Анны, вдруг послышавшийся от порога.
– Э-э… дедушка? Дедушка, это я! Я вернулась!
– Ужели так быстро? – и дед уцепился за притолоку, выглядывая наружу.
Анна, в лёгком летнем сарафане, что было жёлтым, как солнце, и в такого же цвета соломенной шляпе, совсем взрослая девушка, с распущенными блестящими волосами, при рюкзаке и двух чемоданчиках весьма солидного вида стояла на пороге и хлопала глазами: видимо, привыкала к полутьме помещения. За спиной у неё весело дул ветер, взмётывая лёгкие старые шторы, и свет рассыпался кругом её фигурки на бесчисленное множество мелких зайчиков. Анна со стуком поставила чемоданы на пол и деловито хлопнула в ладоши.
– Та-ак… гляжу, ты меня не особенно ждал.
– Уж оскорбить кого ты всегда рада, – притворно заворчал дед, приближаясь к ней, – а как подумать своей головой, так это ты ещё у нас не умеешь… в твои-то годы твоя бабка…
– Я про папу знаю, – утомлённо перебила деда Анна и развязала широкие ленты шляпки, которые были пышным бантом завязаны у неё под подбородком. – Но я-то не бабушка!
Дед отступил на шаг назад и молча залюбовался. Уж что верно, то верно: Анна ни в бабку не пошла, ни в него, ни в отца своего, ни в мать: какая-то уж совсем своеобразная она была. И если раньше казалось, что есть между всеми ними, даже Машкой, какое-то едва уловимое семейное сходство, то теперь этого сходства совершенно точно найти не удавалось. Анна из маленького плюгавого цыплёночка вымахала почти что в женщину, и дед с удивлением понимал, что теперь не сумеет говорить с ней как с ребёнком.
Оно и не было нужно: Анне исполнилось восемнадцать лет, хоть она ни на восемнадцать, ни даже на шестнадцать не тянула. У неё было совсем юное свежее личико подростка, только глаза взрослые и внимательные – но их особенное выражение нужно было ещё рассмотреть внимательно – а внимательности недоставало многим наблюдателям.
– Ух, устала, – Анна продолжала разгружать свои чемоданы, – дедушка, ты, честное слово, не думай, что я сама всё это сюда натащила! Если бы была моя воля, я б только с рюкзаком сюда и приехала, – с грохотом вышеупомянутый рюкзак упал на деревянный пол, и Анна деловито присела около него, расстёгивая многочисленные карманы и отделения. – Но мама с папой… ладно, от мамы, допустим, я похожего ждала и была готова, но папа-то!.. – она вытащила из потайного отделения пачку мятных конфет и предложила дедушке пару.
– Моими-то зубами это грызть? – отмахнулся дед. – Прошло моё время!
– Ну, как хочешь, – Анна высыпала оставшиеся конфетки из пачки прямо в рот и продолжила говорить. – Папа сказал, мол, неизвестно, какая будет погода, так что и впрямь лучше взять тёплый комплект. Тут мама начала кричать, что надо два, а лучше – четыре, на всякий случай, а на какой такой случай, я от неё не добилась, правда. Ещё она сказала, что постельное бельё тоже надо брать своё, потому что наше, прошлогоднее, наверняка нестираное лежит…
– Да а зачем его стирать по сотне раз, если на нём всё равно никто не спит? – пожал плечами дед. – Как вы уехали, я его вычистил, оно просушилось, и больше я его в руки не брал ни разу.
– Ну, маме и это не понравилось, – Анна увлечённо копошилась в своём рюкзаке, выставляя на стол одну за другой толстые баночки консервированной фасоли, горошка, кукурузы, огурцов и прочего.
– Господи, а это зачем? – схватился за голову дед.
Анна ненадолго посмотрела на него невидящими глазами и пожала плечами. Вроде как и расстроенной она могла показаться, но по дрожащим губам её старик видел: ухмыляется, чертовка!
– То же самое отвечу, – заунывным голосом произнесла Анна, – о том маму с папой спрашивай, я не знаю. Как по мне, они уж слишком обо мне беспокоятся. Я им и в лицо об этом, а они жутко расстроились и чуть было билет у меня не отобрали. Обидно было бы, если бы они его всё-таки отняли: я же сама на него заработала, между прочим!
– Уж и работать начала? Бойкая ты девчонка, Анна, оказалась, а по виду и не скажешь!
– Многое не таким оказывается, как оно с виду, – заметила Анна тоном всеведущей наставницы. – Мне деньги нужны были, чтобы… ну, просто нужны, – она продолжала копаться в своём рюкзаке, – так что я после того, как экзамены сдала, в кафе на неполном дне работала. Немного наработала, правда, – она печально поглядела на кошелёк, зажатый в кулаке, и вздохнула, – ну да ладно! Главное, что опыт есть, нестрашно!
– Успеешь ли и учиться, и работать? Специальность у тебя нелёгкая, – покачал головой дед. – Чтобы животным помогать, немало надо и ума, и такта, и знаний…
– Работать всё равно пришлось бы рано или поздно, – пожала плечами Анна, – не век ведь на родительской шее сидеть? Я и подумала: пора, девочка, слезать, свои ноги есть, и пусть пока не особо крепко они стоят, сила в них вскоре прибавится.
Дед не сводил с Анны взгляда. Она светилась радостью, лучилась ею, сияла, как подсолнух на рассвете, но сияние было отражённым, рассеянным, слабело и гасло оно, не распространяясь вширь. И брови Анны оставались слегка – самую малость – нахмуренными, и видел дед, что именно в этой маленькой морщинке и сидит всё беспокойство, которое она принесла с собой в дом сегодня.
Когда солнце перевалило через точку зенита и тени стали потихоньку удлиняться, Анна с дедом сели обедать. Анна и тут не могла успокоиться: вертелась, словно её на булавку насадили, крутила головой, болтала без умолку и так чиркала ногой по полу, что у деда заболела голова. Весёлые солнечные зайчики с любопытством заглядывали в комнату сквозь щели в занавесках и танцевали у Анны на носу, а она забавно щурилась и совсем не выглядела сейчас на свои восемнадцать.
– Больно шебутная ты, Анна, – вынес, наконец, свой вердикт дед.
– А? – она уронила ложку в полупустую тарелку и удивлённо захлопала глазами. – Это ты почему так думаешь, дедушка?
– Да видно же, – вздохнул тот, – вертишься, покою себе найти не можешь. Как будто вовсе не ко мне ты приехала.
Анна покраснела и сжала в кулаках концы скатерти.
– Да что это с тобой такое? – возмущённо закричала она. – Конечно, к тебе я приехала, а к кому бы ещё?
Дед прищурился: столь явная ложь в словах резала ему слух, даже больно было. Солнечный луч, как шпага, лежал между ним и Анной на столе и бросал медовые искорки ей в полупустую тарелку.
– Ну, я вот, положим, и не знаю, – сказал он, – но тебе это точно известно.
– Без понятия, – Анна сердито отвернулась и задрала нос кверху, – что ты такое, дедушка, выдумываешь! Сам ведь знаешь, что у меня в этом городе нету совсе-ем никаких друзей! – она широко развела руками, как будто собиралась обхватить целый мир, решительно взялась за ложку и повторила: – Совсем.
Дед только покивал, будто соглашаясь, и снова взялся за свою ложку. Анна попыхтела ещё для вида немного, а затем склонилась над тарелкой и уничтожила суп так быстро, что он и моргнуть не успел, как будто она зверски проголодалась – только добавки Анна и не подумала попросить. Она торопливо вымыла за обоими посуду, оттащила, наконец, свои огромные чемоданы и толстый рюкзак в старую комнатку, где прежде спала, приезжая на каникулы, и вернулась уже куда более спокойной и серьёзной. Только не истинное это было спокойствие – сдержанность, сформированная усилием воли. Дед сидел на прежнем месте, чинил рыболовную сеть, что вытащил из кладовой, и краем глаза всё следил и следил за Анной.
И вправду она была беспокойная – шебутная. С самого начала слишком уж себе на уме. Таких родителям всегда надо под контролем держать; им глаз да глаз необходим, чтобы на чужую тропинку вдруг не свернули, не ошиблись, не наворотили таких дел, какие никогда не исправишь, даже если очень-очень постараешься. А они вот этого огонька в Анне и не разглядели, упустили девчонку из-под самого носа – но и когда им рассматривать-то было, если Анна всё время то в лесу, но над книжками сидит? Тошнотворный запах тревоги, сдобренный пылью, забивался деду Анны в ноздри, и глаза у него так и слезились от желания чихнуть, но он сдерживался, хотя казалось уже, что невозможно это, и Анну не переставал рассматривать с вниманием подлинного учёного.