Анна вышла из комнат только лишь с лёгкой корзиночкой в руке. В корзиночке лежал красивый, пышный, высокий каравай, несколько сдобных булочек и пачка мятных конфет.
– Будешь? – снова спросила она у деда, протягивая ему конфеты.
– Да куда моим зубам такое-то разгрызть! – невесело рассмеялся старик. – А вот от булок я б не отказался, но ведь и не предложишь ты их дряхлому…
– Я б предложила, – серьёзно кивнула Анна, – но нельзя. Это лесу подношение.
– Ох ты? – вздёрнул бровь дед. – И где же ты наслушалась, как и что лесу дарить надо? Лес не любит ваши булки магазинные, ему своими руками сготовленное приносят, а если обмануть пытаются, лес гневается. Он легко обман распознаёт.
– Я это не покупала, – Анна сердито повела плечом и набросила на корзинку край тонкого, расшитого алыми узорами полотнища, – а сама испекла. Я дома всему этому училась, и очень много я хлебов пожгла да попортила, прежде чем что-то толковое начало получаться.
– Это всё для леса ты делаешь? – прошептал дед изумлённо. – Зачем же?
И снова Анна покраснела, но не от стыда: от гордости, скорее, или от нежелания врать и невозможности признать правду. Она тихо просипела себе под нос:
– Жалко мне его. Один… совсем один он теперь, и никому он даром не нужен, разве что мешать ему, грубить и настроение портить.
– Как о живом человеке говоришь, – проницательно подметил дед, а у самого у него сердце как будто подвесили на тонкой верёвочке, вот-вот готовой оборваться.
Анна неопределённо вздохнула и удобнее перевесила корзинку на руке. В глазах её зажглось безумное нетерпение, и дед поднялся из-за стола, бросая свою рыболовную сеть, ведь ясно ему было, что Анна, даже если он сейчас откажется с нею пойти, сама уйдёт: дорогу она знает неплохо.
На улице их поджидала, как это ни было бы удивительно, не иссушающая жара, к которой дед, как к старинному врагу, привык, но которую от этого больше жаловать не стал. Впервые на небе появились мелкие тёмненькие тучки, и они закрыли бледное солнце своими полупрозрачными телами, и воздух сразу посвежел, а от земли кверху стал подниматься жар, который она торопилась отдать, пока была возможность. На крышах домов и в тени наличников заинтересованно стали приподниматься на лапках кошки; из будок выплетались, шатаясь на каждом шагу, позёвывая и далеко высовывая длинные розовые языки, усталые заспанные собаки. Даже птицы, которых держали многие горожане, оживились и засновали по маленьким дворам с весёлой суетливостью.
– Аккурат под твой приезд, – удивлённо сказал дед, – словно тебя жара и выжидала, чтобы оставить нас в покое, наконец.
Анна взглянула на него с абсолютной бесхитростностью ребёнка. Совсем не выглядела она на свои восемнадцать лет, и деду даже не верилось, что столько времени уже прошло с тех пор, как она родилась. Анна никогда особых неприятностей никому не приносила, в отличие от Машки: ту в школе задирали, мачеха проходу на давала; та вечно по углам жалась и даже с семьёй не разговаривала, но видно было всем, что у Машки проблемы, Машке надо бы помочь – никто не помогал только. А вот у Анны, казалось, великолепно шли дела, и не особенно волновались ни мать, ни отец её, ни даже сам он, дед, осуждавший сейчас эту слепоту и это безразличие, хотя никто из них и не знал, чем Анна живёт, какая она.
Анна шагала чуть впереди него по пыльной раскалённой дороге, так и пышущей жаром, и он, глядя Анне в спину, всё спрашивал: то ли себя самого, то ли её (хоть это и было бесполезно, ведь Анна мысли читать не умела): кто же она такая? Зачем его в лес ведёт? Почему так к лесу душой прикипела, хоть и не меньше местных знает о том, какие чудеса тут творились, хоть сама свидетельницей таких чудес стала, как минимум, один раз?
Только дед ни единого вопроса ей не задал. Анна шагала впереди него и с ним не разговаривала. Дед слегка наклонил голову, не сбиваясь с ритма, пристально всмотрелся в неё сбоку и обомлел. У Анны были закрыты глаза, словно бы она спала на ходу, и шла она верно. Ни разу не пропустила она ни одного поворота замысловато вихляющей дорожки, не споткнулась, не врезалась в редких велосипедистов, которые гнали им навстречу на опасной скорости, потому что в этой глухой части городка сложно натолкнуться на машину… А тучи плотнее кучковались на небе; уже и не видно было меж ними солнца, и воздух наливался свежим запахом: это напоминал о себе собирающийся дождь.
– Давай-ка на сегодня назад повернём, Анна, – не выдержав, заговорил дед.
Анна тут же распахнула глаза. Совсем не казалась она сонной, будто бы это не она дремала, пока брела по тропинке и не пропускала ни поворота. Бодрая улыбка появилась на её лице.
– Зачем бы это? – спросила она.
– Ну так дождь же, Анна, – дед указал пальцем в небо, – дождь скоро займётся.
– А-а, – беспечно отмахнулась она, – не будет никакого дождя.
– Природа врать не умеет, Анна, – строго напомнил дед, – дождь будет, говорю ведь, и повезёт ещё, если не ливень. Давай-ка поворачивать!
– Нет! – она ускорила шаг и наклонилась вперёд всем корпусом, будто бык, берущий разгон перед тем, как поддеть рогами соперника. – Надо сегодня туда прийти, обязательно надо!
– Чего ты туда так рвёшься? – не вытерпел дед. – Лес не ходячий, не явится по твою душу и не слопает! Давай-ка поворачивать домой, Анна, мои кости уж слишком старые, дождь им не на пользу.
– Да не будет никакого дождя, знаю! – вспылила Анна и ещё шагу прибавила. Теперь она и вовсе словно летела над поверхностью земли, лишь самую капельку касаясь её ботинками. – А если не веришь ты мне, дедушка, то ты можешь и домой возвращаться, я скоро вернусь. Я просто… просто показать тебе хотела… – её голос сорвался, и она стремительно отвернулась. Через несколько мгновений она опять обрела силы говорить и буркнула: – Хотела показать, насколько красив лес, который все в этом городе позабыли и позабросили… который всем нужен только для того, чтобы в нём в конце лета буйствовать да опушку оголять… куда эти деревья идут? Из них наш кинотеатр построили… из них и супермаркет рядом, через дорогу, строят… всё это людьми перемалывается, а что заместо этого придёт, никого не волнует… пока поздно не станет, никто не пожалеет!
Дед замер на полушаге. Печальная догадка его оправдалась, обрела плоть и стала уже не догадкой, а истиной.
– Не твои это слова, Анна, – прошептал он.
– Я читала много, – через плечо сказала Анна, – и жалко мне смотреть на то, что здесь делается. Я слышала, раньше в лесу иначе совсем всё было… хотела я лесу напомнить об этих временах, потому что он живой, потому что он откликается, дедушка, я похожее уже делала!
Дед лишь губу закусил. Послушно шагал он за Анной и даже ругать её так, как сына своего, а её отца, бывало, ругал, если он похожие глупости начинал говорить, не мог. Анну словно зажгли изнутри, и теперь она шагала, как светильник ночной, со своей корзинкой и всем теплом человеческим в неведомое лесное царство. Дед этот лес исходил вдоль и поперёк, кажется, пока ещё молод был и суставы послушно гнулись, а мускулы были сильны. Он и в болото чуть было не провалился однажды, и волка ему пришлось убить выстрелом с расстояния в четыре человеческих шага, потому что иначе врукопашную с этим волком схватился бы, и в шестнадцать лет как-то едва не замёрз под тоненькой елью, с дороги сбившись и товарищей потеряв. Многое он о лесе знал, но все эти знания его, которые он годами накапливал и тщательно берёг, чтобы Анне в целости и сохранности передать, были что ничтожный сундучок против огромной пещеры с сокровищами.
Так и дошли они до леса в угрюмом молчании. Ещё издали опушка встретила их могучим воем: как будто все волки, что бродили меж деревьев, неожиданно собрались и одновременно приказали Анне на своём языке: «Уходи!» Недобрый это был знак, и дед бы это понял, даже если бы впервые к этому лесу приблизился. Но Анна лишь заправила волосы за уши и ещё увереннее пошла вперёд. Вскоре взошли они на опушку, хоть ветер, из леса дующий, так и норовил их сшибить и провезти носом по траве. Деревья сердито и жалобно стонали, их корни и ветви трещали, и листья сыпались один за другим. Опустела, облысела полянка за прошедшие годы – правду Анна сказала! Глядя кругом, дед видел: отступила линия леса, прогнулась под натиском растущего города. И дороги отсюда казались шире и больше потому, что действительно они увеличились, и вдали можно было рассмотреть сумрачные махины строительных лесов, по которым переползали рабочие, коверкающие останки леса.
Анна не стала подходить к дрожащим, будто от ярости, толстым древесным стволам. Она опустилась на колени прямо в вытоптанную сухую траву, молитвенно сложила ладони и поставила перед собой корзинку. Ветер сдул с корзинки край полотенца, откинул полотенце в сторону, а потом и вовсе его к небу подбросил, но Анна даже не дёрнулась. Она закрыла глаза и шепнула (дед всё отчётливо слышал, словно бы не бесновался у него в ушах дьявольский сердитый шум):
– Госпожа Древоборица, госпожа Дароносица, Землерой, друг мой хороший, все духи, имен которых я не знаю, все, кто меня слышит сейчас, примите этот дар, пожалуйста, от меня, от Анны, человеческой дочери, как от доброй знакомой вашей, не отвергайте его…
Порыв ветра стих. Холод постепенно сдавался, уступая место ласковому теплу, и тучи вдруг просветлели: пробился сквозь их броню свет солнца. Кроны деревьев успокоились, и темнота, что клубилась промеж их стволов далеко впереди, боязливо припала к земле. Уже через пару мгновений ветер умолк, как будто никогда и не ревел он кругом, и тучи совсем исчезли, рассеявшись по светло-голубому небу, и солнце опять весело и бесстрашно заблистало, всюду раскидывая длинные лучи. Анна сидела в спокойной траве, сложив руки у груди, растрёпанная, но с сияющим и наконец-то спокойным лицом. Видел потрясённый дед, как она ещё что-то шепнула, но слов он не разобрал – и потому снова тяжкий камень лёг ему на сердце.
– Вот и всё, – обернулась к нему Анна, – видишь, лес не гневается – погода хорошая. И почему этого раньше никто не заметил?
Дед молча смотрел, как поднялась она с колен, оставив в траве свою корзинку, и спокойно пошла обратно – в сторону дома. С губ его само по себе сорвалось:
– Что, туда не пойдёшь?
– Чуть позже, – усмехнулась Анна, – я ещё не все вещи разобрала.
Неосознанно дед проворчал:
– Ох и шебутная! Натворит ведь делов, натворит!..
Первая красавица
Красота – сила, без сомнения, страшная, способная вдохновлять своих почитателей на многие подвиги, равно как и на ужасные злодейства. Красота ценится, бережётся, уважается, привлекает внимание – и подчас неприятности.
С тех пор, как последняя привлекательная дедова сестра вышла замуж, он не знал ни беспокойства, ни назойливого внимания, которое так и рвались оказать совершенно посторонние люди. Дед вовсю наслаждался жизнью и даже радовался, что жена не подарила ему ни единой дочери. Беспокойные и любопытные парни, бесспорно, тоже порой навлекали на крышу отчего дома неприятности, в частности, из-за того, что они зарились на чужих или слишком прелестных красавиц. Были у его сыновей и поклонницы, причём не всех дед сумел бы назвать хотя бы адекватными, не говоря уж о том, чтобы назвать их умными. Поклонницы эти таскались за ладными и видными юношами по улицам, вздыхали, склоки даже устраивали, но деда их возня не трогала, покуда она не на его глазах происходила да вреда семье не несла.
И не знал он беды и беспокойства, связанных с любовными метаниями, вернее, не вспоминал о них и даже позабыл, сколь тяжело их выносить бывает, если бы не свалилась на его голову цветущая, прекрасная и совершенно неуправляемая в свои-то восемнадцать лет Анна.
Поначалу дед о ней и не думал беспокоиться. В прошлом году Анна тоже ненадолго вернулась домой, встретилась со своей рыжей болтушкой, и не увязалась за нею толпа юных воздыхателей, у которых чувства главенствовали над разумом, а осторожность и рассудительность ещё даже в зачатке не проявились. Семнадцать, на дедов взгляд, от восемнадцати ничем почти не отличались, да и Анна нисколько не изменилась внешне. Так что дед не видел смысла беспокоиться о том, что, по его мнению, и случиться никогда не могло, да ведь случилось-то, а почему, он до сих пор, хоть убейте, взять в толк не мог!
Конечно же, совсем немного времени прошло, прежде чем дед сопоставил факты, всё понял и смирился, пускай ему происходящее ни на единую каплю не нравилось.
Всё началось, когда беззаботная, бестолковая и не связанная никакими обязательствами восемнадцатилетняя Анна ранним утром выехала в лес на старинном велосипеде. До леса она в тот день так и не добралась: ни на рассвете, ни к полудню, ни даже к самому заходу солнца. На безлюдных сонных улочках, ещё покрытых туманной дымкой, её выловила та самая рыжая проказница с буйной шевелюрой, под которой крылись самые жалкие крохи ума. Рыжая девица блаженствовала от того, что всё-таки худо-бедно сдала экзамены и даже в университет пробилась – крошечный, безвестный, где преподавали из рук вон плохо, лишь бы жалование как-нибудь отработать. Родители рыжей девицы к ней не придирались и за столь посредственные успехи даже хвалили: не на то был её ум заточен и направлен. Рыжая плутовка родилась, чтобы быть человеком-праздником, всех кругом очаровывать, и получалось это у неё весьма неплохо. Она не знаний искала, не карьеры, не друзей, а послушного мужа и тёплый уголок от родителей подальше: хоть и были те к ней даже более, чем добры и снисходительны, она всё о мифической воле какой-то мечтала. Дед об этом знал, потому что с отцом её рыбачил частенько, и жалоб выслушал из первых уст он немало. Конечно же, жаль было старику товарища, да только, на его взгляд, сам тот был виноват: не взял дочь в ежовые рукавицы вовремя, не научил почтению, старательности, ни капли скромности не привил. Дед в чужие дела не любил вмешиваться, потому и молчал. Опыт ему подсказывал: частенько, если людям помогаешь, они руку, что их поддерживает, отталкивают с безумной злобой и губы кривят.
И не были бы эти проблемы дедовыми, если бы, на его беду и на беду Анны, не прицепилась рыжая плутовка к его внучке.
Конечно же, не было у рыжей ничего дурного на уме. Она всерьёз Анну подругой считала и хотела осчастливить – по-своему, как она счастье понимала. Вот и растрезвонила всем другим своим приятелям (а у неё в каждом дворе по шесть штук таких сидело), что приехала на каникулы писаная красавица, ходячее совершенство: умна, из большого города, в неплохой университет пробилась, а главное – что нет над нею ныне родительского контроля, только дед один (да разве он что и заметит вовремя?), и нет при ней никакого воздыхателя, никакого ухажёра.
Встрепенулись тотчас необузданные парни во всех концах городка. Поначалу они своей рыжей трещотке не слишком-то доверяли, благо что знали цену её уму и её словам, но та прошлась прямо перед носами их с Анной под руку – и все претензии к её честности тотчас были сняты.
Анну тут сочли красавицей. Дед поначалу смеялся над этими безумствами: столько лет не замечали, а теперь, как молнией ударенные, вдруг прозрели и стали носиться кругами, песни посвящать, сумки с продуктами доносить домой, забор вызывались выровнять… Отбою не было от юных дармовых работников, и дед устал уже кулаками потрясать и кричать хриплым голосом:
– Нет, не надо нам ничего, сами управимся! Тьфу ж на тебя, паразит проклятый!
Парни так просто не уходили, а Анна их и не гнала. Она знай себе посмеивалась, словно бы сидела в кинотеатре и комедию романтическую смотрела, а всё, что происходило кругом неё, её самое и не затрагивало. Дед удивлялся этому её умению, но оно же его и тревожило. Не уставал он бормотать себе под нос:
– Ой, шебутная, ой и шебутная! Накличет же грех на голову!
А Анну только одно и тревожило: что в лес свой любимый она теперь не могла попасть одна. Всюду её подстерегали новые и новые почитатели, и все они знали, где Анна живет, так что даже двери пришлось теперь запирать на ночь, чего дед давным-давно уже и не делал. Не давали парни им обоим проходу.
Стоял август, потихоньку начинала суроветь погода. Близились традиционные безумные игрища молодёжи, на которые Анна однажды попала (и с тех пор дед её боялся туда снова отпускать, да ведь знал, что уйдёт, сколько ей ни запрещай!). Парни искали себе пару, и жадные взоры многих из них впились в Анну – в самую желанную и лакомую для всех добычу, в эдакий приз, в вишенку на прекрасном торте.
– Ну дедушка, пожалуйста, я правда топором машу будь здоров! – проорал из последних сил крепкий рыжеволосый парень, пытаясь протиснуться в дверь, что уже закрывалась перед самым его носом.
– Сказал ведь ясно: нет, паразит приставучий! – выкрикнул дед и снова потянул дверь на себя. – Чего тебе так сдались мои дрова? Двенадцать лет мимо ходил, и что-то ни разочка не заинтересовался!
– Ну дык а сейчас мне жалко вас стало! – парень упорствовал, плечом пробивая себе дорогу внутрь. Деду больших трудов стоило удерживать дверь. – Вон, двенадцать-то лет назад вы, поди, совсем другим были… покрепче… посильнее…
– Я тебе и сейчас трёпку знатную задам, коли не уберёшься с моего двора! – вспылил дед. – Можешь мне не лгать, не надо глаза так пучить, чай, не дурак, вижу насквозь всю твою игру подлую… за Анной моей ты пришёл…
– Да неправда! – покраснел рыжий парень, и не поймёшь: то ли от того, что лгал он, то ли от натуги.
– Пошёл-ка прочь, врун треклятый! Ну, ну, кыш! – и дед, вытянув руку, изо всех сил толкнул парня в грудь, только тот больно крепким оказался и удержался на ногах.
– Ну хоть глазком на неё дайте посмотреть! – взревел он. – Совсем капелюсечку!
– В зоопарк, что ли, пришёл? Разворачивайся! Давай-давай, брысь отсюда!
Дед был так увлечён борьбой с пришельцем, что не заметил, как в дверном проёме остановилась Анна и с любопытством распахнула пошире глаза. Зато рыжий вторженец её увидел, и в руках его сразу стало меньше силы, да и голова, не особенно обременённая толковыми мыслями, опустела. Дед воспользовался моментом сразу и вытолкнул настойчивого визитёра за порог. Рыжий парень перекувыркнулся даже, отсчитывая боками ступени, неуклюже распластался по бетонным плитам и быстро вскочил. Он живо потряс головой, и взгляд его, без того мутный, совсем затуманился.
Анна медленно подошла к порогу и встала рядом с дедом, заинтересованно глядя на незваного гостя. Тот потёр ушибленный бок, затем почесал в затылке и с глуповатой готовностью заулыбался ей, замахал рукой. Дед в сердцах сплюнул за порог.
– И чего он тут делает? – отстранённо спросила Анна.
– Вот это я у тебя как раз хотел бы спросить! – заявил ей старик, всё ещё взъерошенный, словно напичканный молниями. – Что он тут, чёрт побери, забыл? Да ещё и настойчивый какой! Словно на аркане тащат!..
Рыжий визитёр проворно встал на колени, переплёл пальцы и взмолился:
– Аннушка! Я же тебе говорил: солнышко, красавица, личико прелестное!.. Ну что тебе стоит разок выйти и погулять со мною?
Анна сморщилась и скрестила руки на груди.
– Нет уж! – фыркнула она. – Нет, не хочу!
– Красавица…
– Да уж знаю, что не уродина, многие говорят, – сказала она, – да только мы с тобой о чём говорили, а?
Кожа рыжего парня стала одного цвета с корнями его волос, и он униженно простёрся перед Анной, как будто земные поклоны ей отвешивать собрался.
– Ну прости, – пробубнил он, – не удержался я, ведь ты же сама меня обманула: обещала, что мы с тобой встретимся, на сеанс в кино сходим, а ты не пришла, в лес свой побежала вместо этого… думаешь, я не видел? Думаешь, нет у меня ушей, глаз, совсем мозги отсырели и не работают?
Анна смотрела на него снисходительно, точно на маленького мальчика, упавшего в глубокую грязную лужу.
– Я тебе сказала, что пойду с тобой гулять, только если ты пользу какую принесёшь, а не станешь шататься всюду пьяный да с сигаретами в зубах. Ты знаешь, как я эту вонь ненавижу? У меня от неё в носу свербит, во рту горечь, на сердце – тоска!
Рыжий парень медленно поднялся с колен и раскинул руки.
– Я всё сделал, как ты просила! Даже деду твоему помочь пришёл!
Краска ударила Анне в лицо, и она в сердцах повернулась к пламенному воздыхателю спиной.
– Вот знаешь, – сквозь зубы процедила она, – мне твоих «даже» даром не надо, спасибочки! Сразу видно, как ты меня ценишь: лишь бы похвастаться, лишь бы другим показать, мол, вы не смогли, а я вам целую Анну заарканил, нате, любуйтесь! Да любой дух… любой дух лесной и то порядочнее тебя, свиньи, будет!
– Э-эй! – гнев захватил рыжего парня. – Ты меня с духами не сравнивай, поняла?! Думаешь, никто не понимает, что ты с ними водишься? Ты ещё радоваться должна, что тебя в этом городе принимают, пускай ты скоро колдуньей чащобной заделаешься!
Анна сердито потянула дверь на себя. Дед, потрясённый, молча стоял на пороге, на Анну смотрел большими круглыми глазами, а в голове у него такая каша была, какой со времён хмельной юности не заваривалось. Позволил он Анне и дверь с грохотом захлопнуть, и все занавески на окнах задёрнуть, чтобы рыжий ухажёр её не смог внутрь заглянуть. Сама Анна встала сбоку от проёма и искоса стала за двором наблюдать. Парень постоял ещё немного в растерянности, руки разбросав, и призывно посмотрел на закрытую дверь, будто бы ждал, что её вот-вот откроют. Так прошло несколько секунд. Сильный порыв ветра налетел, сбросил с перил крыльца забытую дедом лёгкую удочку, перепутал волосы парня. Медленно начал накрапывать осторожный дождик.
– А-а-а! – взревел рыжий парень и кулаками потряс, как будто бы стучался он в невидимую дверь. – Да и ну тебя к чёрту с твоими закидонами! Думаешь, одна ты такая особенная? Ещё сама прибежишь, как только поймёшь, что тебя тут знать никто не хочет!
И ушёл он по-медвежьи, сутулясь, косолапя и костеря весь свет отборными ругательствами, которые и Анна, и дед её отлично слышали, даже находясь в доме. Когда последние звуки шумных проклятий замерли вдали, старик перевёл на внучку вопрошающий взгляд. Анна стояла бледная и напряжённая, похожая на мраморную колонну в богатой гробнице, и губа её была до крови закушена.
– Ничего мне объяснить не хочешь? – намекающе спросил дед.
Анна только хмыкнула.
– Ещё бы я за каждого дурака стала объясняться! – она с размаху хлопнулась на стул и скрестила ноги. – И вот чего они мне житья спокойного никак не дадут? Почему не отвяжутся все разом?!
Дед сел напротив неё. Тяжёлый разговор им предстоял.
– Не в этом ведь дело, Анна, – мягко сказал он. На лбу у Анны тотчас вырисовались морщины: неглупая она была девушка, понимала, к чему старик клонит. – Я у тебя о другом спросить бы хотел… если ты мне ответишь. Чегой-то они тебя к колдуньям стали причислять?
– Мне в лесу больше нравится, чем с ними, а они не понимают. Как по их мнению, так любая непонятная вещь – это колдовство и никак иначе, – на одной ноте пробубнила Анна и вдруг встала из-за стола. Пальцы её нервно стучали по столешнице. – Это всё она виновата, дура! Если бы она никому не стала болтать, что я красавица, если бы не расхваливала меня на каждом углу, никто ничего и не заметил бы! Жила бы себе спокойно… откуда они только эту красоту вообще выдумали? Может, и нет её: не замечали ведь раньше… и если бы не было, было бы только лучше, потому что… устала я от них, от их приставаний глупых! Думают, если я ничего напоказ не выставляю, то ничего и нет… и вроде как бы и правы они, обещаний не было никаких… не было никаких разговоров… и всё равно мне кажется, что я самое гнусное предательство в жизни совершаю сейчас!..
Дед гулко, медленно выдохнул.
– Осуждать их не берусь я, Анна: знаю я много меньше того, что на самом деле с тобой происходит, лишь то мне известно, о чём ты сама мне говоришь. Может, и правы они, что колдовства остерегаются, и тебе могу я лишь одно сказать: что бы ни таилось такое прекрасное там, в лесу, не стоит оно разрушенной связи с нашим миром. У нас в городке парни не особо приятные да приметные, – он рассудительно качнул головой, – врать не стану, но и высокомерие твоё, Анна, до добра не доведёт. Держись за нас покрепче, чтоб лес не утянул тебя и не растворил в себе, коль не ради собственного блага, так ради меня, старика, не уходи от нас, пока мои глаза ещё открыты.
Плечи Анны дрогнули. Подошёл дед к ней поближе и увидел: мокры у неё глаза, а на щеках блестят прозрачные влажные дорожки. Анна вздрогнула, как напуганный ребёнок, круто повернулась и бросилась деду в объятия. Удивлённый, замер он, как будто всё его тело вдруг одеревенело: Анна никогда не была ласковой, даже в детстве, и уж забыл он, каково это: обнимать её, придерживать, помогать, направлять её, из лучших самых побуждений следя, чтобы не оступилась она.
– Ох, – рыдала Анна, – как же всё сложно, как же всё запутанно!..
И дедово сердце тоже рыдало.
Молчание – золото
Запыхавшись, Анна взбежала на вершину маленького мшистого холмика. Она уже далеко в лес забралась, так далеко, как без клубка не заходила ещё, пожалуй. Спешка её была вызвана не только обжигающим желанием увидеть Землероя – она рвалась, как спортсмен на финишной прямой, прочь от настойчивых ухажёров, которые шли втроём на охоту и по несчастью её приметили. Анна хорошо умела убегать и прятаться: всё благодаря Землерою, – потому не попалась она в лапы улюлюкающих парней, что гнались за нею, потрясая палками ружьями, и расставляли руки, готовясь поймать её, точно неуправляемый снаряд. Запах страха и агрессии волочился за нею, как шлейф, но теперь она была в самой гуще чащобы, и биение её сердца начало успокаиваться.
Анна медленно распрямилась и посмотрела в небо. Переплетающиеся друг с другом вековые ветви почти совсем спрятали от неё солнце – лишь размытый краешек мутного диска было видно, да и то – если прищуриться. Анна отдышалась, набрала полную грудь воздуха…
И, развернувшись, с закрытыми глазами тотчас сиганула с вершины пригорка. В миллиметре от земли её подхватили, и она радостно нашарила знакомые плечи, в которые вцепилась, что есть мочи. Мир кругом неё заплясал, как сумасшедший, и Анна завертела головой, радостно визжа.
– Приехала, приехала! – кричала она и колотила Землероя по плечам. – Ты меня нашёл!
– Ты пришла! – вторил ей звонкий радостный голос. – И где же ты ходила все эти трое суток? Не раз и не два подходил я к самой границе леса, а тебя ни следа не было!
– Извини!
Анна задыхалась: ветер набивался ей в рот и вырывал обрывки начинающих формироваться фраз. Она прижалась к Землерою и сгребла в горсть рубашку у него на спине. Всё-таки он был живой – настоящий! Не тот мираж и морок, который преследовал её так долго, пока она была дома и не могла вырваться сюда, пока окружали её двумерные картонки вместо людей, а мир представлялся до жути скучным и монохромным.
– Много дел было, – заплетающимся языком поведала Анна и медленно открыла глаза. Землерой держал её, приподняв над землёй, и она сверху могла видеть его снежно-белые сверкающие волосы, в которые впутались молодые зелёные листья. Анна подавилась собственным смехом и снова постучала его по плечам: её начинало тошнить от слишком быстрого круженья.
– Поставь… – прохрипела она. – Поставь на землю уже меня, Землерой!
Землерой хмыкнул и, плавно замедлившись, спустил её с рук. Анна неуверенно стояла на ватных ногах и держалась за голову: деревья кругом неё всё ещё продолжали ленивую пляску.
– Что это за дела такие важные держали тебя вдали от моего дома? – придирчиво спросил он и положил руку Анне на плечо.
Она всё стояла без движения, стараясь отделаться от шума в ушах. Прохладный ветерок скользил над лесом, приминая траву, и казалось, будто кругом них ходит кто-то незримый.
– Взрослую жизнь надо обустраивать, – наконец, как можно более важным тоном сообщила Анна и выпрямилась. Землерой стоял рядом и внимательно её слушал. – Я, конечно, только рада буду когда-нибудь остаться здесь навсегда, но, чтобы это получилось, мне нужно очень много и упорно трудиться.
– Трудиться, как корням, которые прогрызают себе путь сквозь мрак душной почвы, – пробормотал Землерой, и ветер всколыхнул ему волосы.
К Анне постепенно возвращалась её бесшабашная живость. На ближайшем дереве зачирикали бодрые птицы, и Анна шагнула к Землерою, схватила его за руку и прижала эту руку к себе изо всех сил.
– Поэтическое настроение у тебя сегодня, дух лесной, – игриво поддела она его, – почему же ты так невесел сегодня? Поделись со мной своей печалью, сердце открой…
– Знаешь ты, что у меня на сердце, – тяжело пробурчал Землерой, – уже конец лета, и совсем немного осталось нам побыть вместе. Вот что меня тревожит. Понимаю я теперь, что навсегда кончились те беззаботные времена, когда…
– Это всего лишь перерыв, – Анна прижалась к нему. Как ни старалась она, не получалось ей уловить стук его сердца: наверное, потому, что вовсе не стучало оно, нечему было биться в этой груди. – А потом, когда я навсегда сюда переселюсь, мы постоянно будем вместе! Каждый день после работы, и на выходных, и осенью, и зимой, и всегда-всегда!
Землерой тяжело вздохнул.
– Дождаться бы мне этого счастливого часа, – протянул он и отвернулся.
Анна сердито топнула.
– Что-то ты совсем приуныл. Неужели это осень тебя в тоску вгоняет? Или я… или и то, и другое вместе?
Землерой горестно покивал. Анна только вздохнула, покачала головой и ему, как маленькому, сказала утешающим голосом:
– Не волнуйся, я ведь уже сказала всё, что думаю, а слово моё крепко. Совсем немного осталось подождать, Землерой, а ты ведь уже столько лет меня ждёшь!
– И с каждым годом это всё сложнее.
Землерой плавно высвободился из её рук и зашагал прочь. Не удавалось Анне уловить звука его шагов, и оттого ей казалось, будто Землерой плывет над почвой, не касаясь её, и что видит она только иллюзию. Духи искусно умели морочить людям головы и надевать разнообразные маски, и Землерой тоже был в этом искусстве мастер, пускай он и говорил, что никогда не врёт без причины.
– С каждым годом всё больше невидимых крючков впивается в мою бестелесную суть, – пробормотал Землерой, – каждая новая встреча с тобой для меня, Анна, мучительная радость. И всякий раз, как ты уходишь, мне очень трудно тебя отпустить в этот просторный и яркий мир людей. Он вертится без остановки, как карусель, а карусель зачаровывает. Если не придёшь ты однажды, – его голос вдруг дрогнул, – боюсь, не останется больше в моей жизни смысла.
Землерой опустился на землю. Самыми кончиками пальцев касался он хрупких ростков, как будто боялся оборвать их, точно нити паутины, и расплавленное золото солнца стекало с его ногтей на землю. Анна на цыпочках подкралась к нему и присела рядом на колени. Землерой задумчиво водил по траве так аккуратно и нежно, как будто касался он своего самого ценного сокровища, своей великой гордости и единственной отрады.