На заработках. Роман из жизни чернорабочих женщин

– Конечно, после полудня, когда пооттает, этим заниматься – любезное дело, – отвечал второй мужик, Спиридон, с бородой лопатой, – но ведь после полудня надо к парникам переходить, у парников только при солнце и работа. Ну-ка, долгогривая команда, принимайся! – крикнул он женщинам и первый, наклонившись над грядой, стал выдирать из земли кочерыжки.

Женщины последовали его примеру. Панкрат пошел за рогожными носилками, чтобы стаскивать выдернутые кочерыжки в одно место к избе. Третий мужик, худой и длинный, рябой и черный, с еле растущей бородкой, по имени Евпл, стоял и почесывался.

– Зря и выдергивать-то будем эти кочерыжки… – бормотал он. – Помилуйте, зачем? Когда гряды копать начали бы, то кочерыжки заступами бы и выворачивали, а бабы их собирали бы и таскали, куда следовает.

– Понимаешь ты, чтобы хозяину угодить, – возразил мужик с бородой лопатой. – Очень уж обидно ему, что рабочие до солнечного пригрева должны без дела сидеть. Ну да ведь надсажаться особенно не будем. Что сделаем, то и ладно. Эй ты! Желтый платок! Ты землю-то с корней оббивай, а не бросай кочерыжку с землей. Коли ежели так, то будет неладно. Как тебя звать-то?

– Акулиной, – отвечала женщина.

– Ну, так вот оббивай землю, Акулинушка.

– Да вишь, она примерзши, голубчик. И в самом деле, не след бы в мороз-то…

– Мало ли, что примерзши. А ты все-таки оббивай. А то что ж зря землю-то с места на место на носилках перетаскивать! Тоже ведь это нудно.

– Хорошо, хорошо, милый. Тебя-то как звать? – спросила, в свою очередь, женщина.

– Спиридоном.

– Спиридоном? Ну? Да неужто? А у меня в деревне мальчик Спиридон у свекрови остался. Вот поди ж ты, как пришлось. Ладненький такой мальчик, приглядненький. Вот что ни хожу, что ни сижу, а сама все об нем думаю. Сегодня ночью даже во сне его видела. Давеча начала хлеб жевать – сейчас первые мысли об нем: что-то мой мальчик в деревне? Сыт ли он, голубчик? Всего ведь только четвертый месяц пошел ему, а я от груди отняла его и на старухины руки отдала. Кабы не бедность наша такая, так, кажется, ни в жизнь бы…

Голос Акулины дрогнул. Она перестала выдергивать кочерыжки, стояла и слезилась, отирая глаза кончиком головного платка.

– Тужить нечего, – отвечал Спиридон. – Ведь, поди, у своих оставила, а не у чужих?

– У своих, у своих. Свекровь взялась нянчить. Но каково ему, родименькому, на соске-то!

– И на соске в лучшем виде выживают. А то ведь, поди, и рожок с молоком…

– В том-то и дело, Спиридонушко, что корову-то мы еще с осени продали. Ведь нынешний год у нас не приведи бог какая бескормица. От бескормицы и пришли сюда. Молоко… Кабы было у нас молоко, то я бы и не горевала так особенно, а в том-то и дело, что у нас молока нет. Разве что уж свекровь у добрых людей раздобудется молоком-то. Авось добрые люди помогут. Уезжая, я просила старостиху: «Не дай, Митревна, погибнуть ребеночку, уделяй ему кой-когда молочка от вашей коровы». Она-то обещала, а вот муж-то ейный, староста-то наш, зол на нас из-за податей.

– Неисправны? – поинтересовался Спиридон.

– Как тут быть исправным, Спиридонушко, коли эдакая голодуха!

– Везде ноне неисправность. И у нас вот тоже в Ростовском уезде.

– А вы ростовские будете?

– А то как же… Прирожденные огородники, настоящие капустники. Мы от хозяина-то нашего всего восемнадцать верст.

– Земляки, стало быть?

– Даже одной волости.

– Так и у вас ноне трудно?

– Трудно. Я с Благовещеньева дня по Покров за сто десять рублей у него подрядившись. Тридцать пять рублей при отъезде он мне на руки дал, половину я на паспорт и на дорогу… а половину семье дал – тем и будут живы.

– А мы-то с мужем ведь семью без копеечки оставили. Муж в сторону, а я в другую. Вот теперь старикам посылать надо. Как ты думаешь, голубчик, не даст ли мне хозяин хоть трешницу, чтобы в деревню послать?

Спиридон оставил выдергивать кочерыжки, выпрямился во весь рост, покачал головой и сказал:

– Не даст. Он и своим-то землякам с попреком да с ругательствами… Я так вот даже и в сватовстве ему прихожусь, а еле-еле дал.

– Беда! – покрутила головой Акулина. – Что только наши старики там, в деревне, теперь и делать будут! Ведь на семена и то нет.

– Нониче многие плачутся, – пробормотал Спиридон в утешенье.

– У нас вся деревня как есть плачется, – откликнулась чернобровая женщина, Екатерина.

– И я тебе вот еще что скажу… – продолжал Спиридон. – Он еще добр до вас, бабы… Хозяин-то то есть. В других местах, как подрядилась – сейчас на прописку паспорта и на больницу рубль хозяину отдай, а он взялся все это справить за заживу. Нет, уж ты лучше и не проси трешницы – не даст.

– Вперед просить хочешь? – поинтересовался Панкрат, явившийся с рогожными носилками. – Ни в жизнь не даст. Я даже так думаю, что не дал бы он вам сегодня по пятиалтынному за день да не согнал бы вас. Куда ему теперь с бабами? Вишь, какие холода стоят! Какие теперь огородные работы в марте! А потеплеет, так ведь бабы этой самой будет хоть пруд пруди.

– Ой, что ты говоришь, милостивец! – испуганно проговорила Акулина. – Да куда же мы тогда пойдем?

– А это уж дело не хозяйское. Куда хочешь, туда и иди. Это твое дело.

– Не сгонит, коли паспорты взял. Ведь у нас на огороде парников много. Кто ж будет около парников-то? – перебил Панкрата Спиридон. – Ругаться по утрам, когда утренник на дворе, все-таки будет, а согнать не сгонит.

Работа по выдергиванию кочерыжек продолжалась. Часов в десять на огород пришел хозяин, уходивший куда-то, и велел стаскивать с парниковых рам рогожи и соломенные щиты, так как уж солнце стало настолько пригревать, что застеклянившиеся лужицы оттаяли и белый иней с досок исчез. Мужики и бабы бросились исполнять приказание. Хозяин и сам сдергивал вместе с ними рогожи с парниковых рам и говорил:

– Ведь вот сейчас ни за что ни про что за четырех дур отдал четыре рубля больничных. На огороде еще и конь не валялся, а уж четыре рубля подай.

– Заслужим, Ардальон Сергеич, верь совести, заслужим, – бормотали бабы и до того усердствовали в деле снимания рогож, что даже платки их съехали с голов на шею.

– Толкуй! Пока еще вы заслужите-то, каждая из вас обпить-объесть хозяина успеет. Хлеб-то нынче сунься-ка – девять гривен пуд.

Солнышко между тем светило все ласковее и ласковее и уже начало пригревать рабочим спины. Сиял ясный, солнечный день.

VI

Ардальон Сергеев хоть и хозяйствовал, но был не ленивый рабочий мужик и в горячую пору дела всегда сам работал вместе со своими рабочими на огороде, но сегодня особой работы не предстояло, не было ничего спешного, а потому, обойдя все парники и заглянув под рамы, он приказал мужикам и женщинам полоть между огурцами сорную траву и разрыхлять землю, а сам отправился в избу присмотреть за стряпухой.

Стряпуху Арину застал он чистившею картофель для щей. Печка уже вытопилась, и котелок воды, заправленной кислой капустой, снетками и крупами, кипел, клокоча белым ключом.

– Доходишь ли до своего дела, мастерица? – спросил он ее, входя в избу и вешая картуз на гвоздь.

– Дохожу. Отчего же не доходить? – отвечала несколько застенчиво Арина. – Дело немудрое.

Ардальон Сергеев сел на лавку и стал набивать табаком коротенькую трубку. Арина стояла к нему спиной и шевелила красными голыми локтями, продолжая чистить картофель. Миткалевый печатный платок с красной каемкой и с изображением русской азбуки вместо рисунка посредине прикрывал ее голову. Арина была неладно скроенная, но крепко сшитая девушка, как говорится, с широкими плечами и бедрами, со станом почти без перехвата. Лицо ее с несколько вздернутым носом и маленькими глазами было, впрочем, симпатично. Арина вступила в девятнадцатую весну своего существования. Закурив трубку и попыхивая дымком, Ардальон Сергеевич сидел, смотря на широкую спину девушки, и наконец опять спросил:

– Дома-то графилось ли стряпушничать?

– Еще бы не графиться! – отвечала Арина, не оборачиваясь.

– Стало быть, родители приучали?

– А то как же? У нас без этого нельзя.

– Оба живы – и отец и мать?

– Оба. Они-то меня и снарядили в Питер.

– Мать-то стара?

– Да не так чтоб очень. Зачем ей старой быть?

– Дети малые у ней есть?

– По третьему году девочка да по пятому году мальчик.

– Ну, это, стало быть, не стара. Ты старшая, что ли?

– Старшая.

– Что ж замуж не вышла?

– И вышла бы, да как приданое-то справить? На какие деньги? У нас ноне голодуха. Нынешний год у нас никто из девок замуж не выйдет.

– Не берут, стало быть, без приданого-то?

– Да ведь ты сам знаешь, сам деревенский. Нешто можно без хозяйства! Надо ведь тоже, кроме того, и сватов угощать. Да и женихи-то не приведи бог как бьются. Ни хлеба, ни сена, ни овса. Не токмо что все скотину продали, а даже курей и тех не осталось. А ведь и женихам, сам знаешь, свадьбу тоже даром играть нельзя. За все про все плати.

– Да ведь в вашем Боровичском уезде хлеб-то и никогда хорошо не родится.

– Овес родится. У нас сена хороши бывают. А летось все пожгло. Остатки стали косить, скосили – дожди пошли. Ну и погнило.

– Дела! – вздохнул Ардальон Сергеев и покрутил головой.

Арина, слыша в тоне его речи как бы участие, обернулась к нему вполоборота и сказала:

– У нас в нашей деревне три бабы надели суму да в кусочки пошли, побираться.

– Что ж на заработки не пошли?

– Грудные ребята у них. С грудными ребенками. Оставить дома не на кого, а ведь с ребятами-то в работу не берут. Да и паспортов не на что взять, до того проелись.

– Да ведь у вас в своем месте, на реке на Мете работа, а там можно и без паспортов.

– Была, а ноне нет. То есть она есть, но самая малость. Ведь это на барках. А барки ноне все кругом идут, а не по нашему пути. Да и на барках с ребятами-то как же работать? А отдать ребят некому. Отдать в чужие руки – даром не возьмут, а денег нет. Вот и пошли Христовым именем побираться.

– Грехи! – снова вздохнул хозяин.

Арина помолчала и прибавила:

– Что только станется! Беда. Я так рассуждаю, что нынче в наших местах многие бабы побираться пойдут. В Питер-то или в Москву на заработки выбраться трудно, даже кто ежели и без ребят. Ведь на заработку сюда без денег тоже не выйдешь, даже ежели и ребят есть где оставить. И на паспорт нужны деньги, да и на дорогу нужно все-таки заложиться, а иным и заложиться-то нечем.

– Правильно, – согласился хозяин.

– Нам вот кабатчик помог, чтобы меня справить в дорогу, – продолжала Арина. – Лужок мы ему предоставили, чтобы сено снять. Вот теперь сами будем при умалении сена на осень. Да и какая справка! Только на паспорт да на полдороги на чугунку хватило. Полдороги шли – пить, есть надо. Беда.

– Ну, ты-то за дорогу не больно-то отощала. Вишь, спина-то!.. – улыбнулся Ардальон Сергеев. – Спина гладкая.

– Я уж такая есть.

– Да и щеки нагулявшись. Мурло круглое.

– Позавидовал! Скажите на милость!

– Я гладких люблю.

Ардальон Сергеев опять улыбнулся, встал с места и шутя треснул Арину ладонью по спине. Та взвизгнула и проговорила:

– Ой, чтой-то вы деретесь!

– Это я любя. Это я жир пробую.

– Уж и жир!

– Погоди, на наших хлебах еще круглее огуляешься. У нас ешь вволю, харчи хорошие, – сказал Ардальон Сергеев.

– Денег-то уж очень мало за работу даете, – пробормотала Арина. – Шутка ли: всего пятиалтынный!

– Такая цена, Аришенька, такая цена. А цены Бог строит. Да и немало это. Месяц проживешь у меня – четыре рубля на руки получишь.

– Дома-то у нас уж очень нудно. Отец-то с матерью теперь как бьются! У нас пять ртов дома осталось.

– Что делать, умница! Везде теперь нудно, везде теперь бьются. Это уж от Бога…

Арина, слыша ласковую речь, опять обернулась к Ардальону Сергееву и, улыбнувшись, застенчиво проговорила:

– Ты бы, господин хозяин, дал мне три рубля вперед, чтобы родителям в деревню послать. Дай, пожалуйста, будь милостивцем.

– Это ничего-то не видя, да три рубля давать! Нет, милая, не те ноне времена. Я уж и так добр, что больничные за вас вперед плачу да паспорты прописываю.

– Дай, господин хозяин. Я тебе в ножки поклонюсь. Пожалей нас.

– Нельзя. Хоть ты и гладкая, а я гладких до смерти обожаю, а нельзя, умница. Погодить надо. Ты погоди. Вот месяц прослужишь и старанье твое я увижу, тогда дам.

– Экой ты какой, господин хозяин!

– Я добрый. Я ох какой добрый, а денег сразу давать нельзя, – отвечал ласково Ардальон Сергеев, ухмыляясь, подошел к Арине, схватил ее в охапку за плечи, покачал из стороны в сторону и прибавил: – Нельзя, ангелка, подождать надо.

Арина вырвалась из его объятий, ударила его по руке и, сделав строгое лицо, стала к печке, сказав:

– А зачем же рукам волю-то даешь? Это ты оставь. Этого я не люблю. Я не затем в Питер пришла. Да… Брось.

Ардальон Сергеев взглянул на нее и скосил глаза.

– А тебя убыло, что ли? «Не люблю»… А ты будь с хозяином поласковее, хозяин может пригодиться. Сама денег вперед просит, а тут не смей и шутками с ней пошутить. Ах, дура, дура девка! Вот уж неразумная-то!

Он махнул рукой, снял с гвоздя картуз и вышел на огород.

VII

В полдень Ардальон Сергеев скликал рабочих к обеду. Мужики и бабы побросали работу около парников, прикрыли их стеклами, оттенили от солнца рогожами на кольях и пришли в избу. На двух некрашеных столах, ничем не покрытых, лежали уже накромсанные Ариной толстые ломти хлеба и по грудке деревянных ложек. Ардальон Сергеев был тут же. Как хозяин, он первый перекрестился на икону, висевшую в углу, и сел за стол. Вслед за ним, помолившись на образ, поместились за двумя столами и рабочие. Мужики и женщины живо разобрали ложки. Арина подала на каждый стол по деревянной чашке щей. Зажевали уста, началось схлебывание с ложек. Ели до того усердно, что на лицах показался пот. В особенности усердствовали женщины, пришедшие вчера из деревни.

– Четыре дня, сударушки вы мои, мы горячего-то не видали, – проговорила Акулина, облизывая ложку. – С самой деревни не видали. Да и в деревне-то последнее время до того дошли, что не каждый день горячее. Ведь крупы-то надо купить, картошки надо купить. Пожуем хлеба, тем и сыты.

– Так проси у стряпухи, чтобы еще тебе в чашку плеснула. У нас на этот счет хорошо, у нас и хлеба, и хлебова вволю. Хозяин не запрещает. Хлебай сколько хочешь, – отвечала баба, уже раньше Акулины определившаяся на огород и успевшая несколько отъесться на хозяйских харчах. – Проси, – прибавила она.

– Да одной-то мне, милая, чтой-то как будто совестно, – отвечала Акулина.

– Зачем одной? И я еще похлебаю, – отозвался работник Спиридон. – Умница! Как тебя кликать-то? Плесни-ка нам еще в чашечку щец, – обратился он к Арине.

Арина вопросительно взглянула на хозяина. Тот кивнул и сказал:

– Плескай, плескай. У нас на это запрету нет. Только бы в работе старались.

И опять захлебали уста из вновь налитой чашки.

– Картошки-то нешто у вас своей не осталось в деревне с осени, что давеча говорила, что покупать надо? – спросила Акулину баба, раньше ее определившаяся на огород.

– Какая, мать моя, картошка! Картошка у нас какая была, так после Покрова еще продали.

– Стало быть, и капустки квашеной не осталось?

– У нас капусту по деревням вовсе и не садят.

– Ну?! С чего ж это так? У нас, в нашем Новоладожском уезде, все садят.

– А у нас не заведено. Да и откуда взять рассады? Ведь на рассаду нужен парник. Только лавочник да кабатчик и садят. Те рассаду из города привозят, а нам где же!

За щами явилась гречневая каша. Хозяин сходил за перегородку, вынес оттуда четвертную постного масла и экономно налил его в две чашки с кашей.

Снова зажевали уста – и минут через десять чашки опорожнились. Хозяин громко икнул, встал из-за стола и начал креститься на образ. Его примеру последовали и рабочие.

– За хлеб за соль, хозяин, – проговорил работник Панкрат, отирая губы и бороду рукавом рубахи.

– За хлеб за соль, Ардальон Сергеич. Спасибо, – повторили остальные рабочие.

Хозяин еще раз икнул и, закурив трубку, удалился к себе за перегородку, откуда послышался скрип досок его койки, показывающий, что он заваливается для послеобеденного сна. Закурили трубки и три работника. Изба наполнилась махорочным дымом. Бабы начали чихать.

– Хоть бы вы, мужики, на дворе курили, что ли, а то от дыма не продохнешь, – говорили они.

– Дай потеплеет, будем на дворе под навесом отдыхать, на дворе тогда и курить будем, – отвечали мужики, занимая места на лавках для послеобеденного отдыха.

Женщины, вытащив из-под лавок свои котомки вместо подушек, также валились на пол, чтобы соснуть часок-полтора. От двенадцати до двух часов, по заведенному порядку, на огороде не работали. Икота раздавалась то в том, то в другом углу. Мужики и женщины так и перекликались друг с другом.

– А ты, Арина Пелагевна, теперь поешь да посуду-то вымой и прибери – вот как у нас стряпухи делают, – послышался из-за перегородки голос Ардальона Сергеева.

Кой-где раздавалось уже всхрапывание, когда Арина принялась хлебать щи и кашу. По заведенному порядку, стряпуха ела отдельно, последняя. Поевши в охотку, она принялась мыть и убирать посуду, гремя котлом и чашками, но это не мешало уснувшим уже рабочим спать крепчайшим сном. Храпение и присвистывание носом сливалось изо всех углов воедино. Убравшись с посудой, Арина присела на лавку в головах одного из мужиков и, прислонившись к стене, и сама начала дремать. Она вскоре заснула. Виделась ей родимая деревня, вконец покосившаяся их старая изба с закопченными стенами, хрюканье двух тощих поросят под лавкой, которых перед самым ее отъездом продали кабатчику за полтинник, чтоб эти деньги дать ей, Арине, на харчи в дороге. Представлялась ей плачущая ее мать, прощающаяся с ней и благословляющая ее в путь. Слышались ей слова матери: «Смотри, Арина, соблюдай себя в Питере, береги себя». А отец стоял мрачный поодаль и прибавил: «А коли ежели мы что про тебя от земляков узнаем непутевое, то ты так и знай, что я шкуру с тебя спущу, когда ты домой по осени вернешься». Виделось ей, как ее вместе с товарками по путешествию всей семьей проводили до околицы, как отец и мать опять прощались с ней, как она, Арина, и сама плакала, как она шла и оборачивалась к околице, как там стояла ее мать с грудным ребенком в пазухе армяка и долго-долго крестила ее вслед.

– Вставать, вставать, любезные! Полно вам дрыхнуть! Два часа уже… За работу пора! – раздавался хозяйский голос из-за перегородки – и Арина проснулась.

Мужики и бабы медленно поднимались с пола и скамеек и почесывались. Вскочила и Арина с лавки и стала протирать глаза. Хозяин вышел из-за перегородки и заходил по избе, стуча новыми сапогами и набивая себе трубку. Акулина распахнула дверь на двор – и в избу ворвалась струя свежего весеннего солнечного воздуха. Акулина первая поплелась на работу, за ней стали выходить и другие женщины и мужики. Ардальон Сергеев говорил:

– А стряпка пусть в избе останется. Ужотка надо будет самовар ставить, а теперь пусть-ка возьмет мои две рубахи, что вчера вымыла, да хорошенько на скалке вальком их прокатает. Ариша! Слышишь?

– Слышу, хозяин, – отвечала Арина, слегка потягиваясь.

VIII

По уходе рабочих на огород Ардальон Сергеев и сам отправился присмотреть за ними. Потолкавшись около парников, в которых уже росли овощи, отдав приказ, дабы зажечь приготовленный для новых парников и уже остывший конский навоз, путем прибавления к нему нескольких корчаг кипятку, он снова вернулся в избу. Арина, стоя около стола, катала вальком на скалке его рубахи, поминутно поплевывая на правую руку, дабы из нее не выскальзывал валек. Она разгорячилась от работы, на здоровом ее, хоть и с узенькими глазами и с сильно вздернутым носом, но все-таки миловидном молодом лице играл яркий румянец. Ардальон Сергеев остановился пред ней несколько в отдалении и стал смотреть на нее, слегка улыбаясь. Арина, видя его взгляд, направленный на нее в упор, сначала потупилась, а потом отвернулась. Ардальон Сергеев заметил это и сказал:

– А ты чего мурло-то от меня воротишь, писаная? Ведь не съем.

Арина промолчала.

– Коли хозяин к тебе ласков и улыбки на тебя строит, и ты должна к нему улыбки… – продолжал Ардальон Сергеев. – А еще денег вперед просишь! Ласковое телятко две матки сосет. Эту пословицу, кажется, должна знать.

– Да я не ворочу мурла, а вы так уж очень пронзительно смотрите… – тихо отвечала Арина.

– Пронзительно! Коли пронзительно смотрю, значит, есть у меня к тебе уважение. Брось-ка катать. Успеешь еще… Да ставь самовар. Чаю мы с тобой пока до рабочих-то напьемся. Тем еще нескоро пить по положению, а у меня инда в глотке пересохло – до того пить хочется. Пересолила ты щи-то, что ли.

– Кажется, я в меру солила.

– В меру! Влюбившись в кого, что ли, что сильно солишь?

– Ну вот… В кого ж мне влюбившись быть? Нам не до любви. – Арина слегка хихикнула.

– Ну, то-то… – сказал хозяин и прибавил: – А то ведь иные нарочно сильно солят, потому солью, коли ежели с лукавыми словами, можно приворожить. Смотри не приворожи хозяина.

– Ну вот… чтой-то вы говорите, Ардальон Сергеич!..

– Я дело говорю. Смотри у меня! Ну, ставь, ставь самовар-то!

Арина принялась наливать ведерный самовар водой, навалила в трубу его углей и зажженных лучин, загремела трубой. Ардальон Сергеев сидел на лавке близ Арины, косился на нее и покуривал трубку. Арина, очевидно, ему нравилась. Наконец он не выдержал и, когда та раздувала уголья в самоваре, потянулся к ней и тронул ее рукой. Арина стояла к нему спиной, прикосновение его руки к ней было неожиданно, а потому она взвизгнула и уронила железную трубу. Хозяин засмеялся.

– Ну чего визжишь, как поросенок! Ведь не шпарят тебя. Иди сюда, я тебя поглажу, – пробормотал он.

– Да что это вы, Ардальон Сергеич, все пристаете, право…

– А то что же? Должна быть даже благодарна, коли хозяин пристает.

– Да я вовсе этого не хочу, потому я не такая…

– Дура! Да ведь тебя не убудет от этого, коли я тебя поглажу. Ну, иди сюда.

Арина не шла и прижалась спиной к печке.

– Ну, стой. Я сам встану и подойду… – поднялся Ардальон Сергеев, подошел к Арине и стал гладить ее по спине. – Вишь, спина-то какая! Что твой стол. А еще говоришь, что из голодного места пришла. Нешто такие спины с голоду нагуливают!

– Уж такого я роду, что меня вширь тянет, – отвечала Арина, вся как-то съежившись, но все-таки дозволив погладить себя.

Ардальон Сергеев отошел от нее и сел опять на лавку. Самовар зашумел. Арина не отходила от самовара и время от времени снимала с него трубу и дула в уголья, хоть этого и не нужно было делать, потому что уголья давно уже успели разгореться. Ей нужно было только занять себя чем-нибудь, чтобы не так было трудно выносить взор хозяина, вперенный в нее в упор.

– На ледянку. Возьми. Пососи…

Ардальон Сергеев опустил руку в карман штанов, вытащил оттуда несколько леденцов в бумажках и протянул их Арине. Та не брала.

– Бери, бери, коли дают. Не отрава… – сказал он. – Я знаю, девки сладкое любят. Одну ледяночку дососешь теперь, а вот как самовар скипит, с остальными чай пить будем. Бери, бери… Чего ты, в самом деле! А то ведь рассержусь. Не раздражай хозяина.

Арина взяла и сказала:

– Спасибо, коли так.

– Ну, развертывай бумагу да ешь. Чего ж ты стала, как лошадь с норовом! – продолжал Ардальон Сергеев, улыбаясь.

Арина развернула бумажку и взяла леденец в рот. Хозяин все еще не спускал с нее глаз.

– Сладко? – спросил он ее.

– Сладко, – тихо отвечала она.

– Есть у вас такие леденцы в Боровичском уезде? Трафилось есть?

– Трафиться-то трафилось, а то у нас больше медовые да мятные пряники.

– Будешь ласкова к хозяину, да не станешь от него мурло воротить, так и пряников куплю. Любишь пряники-то? А? Очень любишь? Ох, девки, девки! Все-то вы охотницы до сладкого.

Самовар закипел. Из-под крышки его стала вылетать струя пара. Наконец вода заклокотала и вышла через край, пуская потоки по грязной меди.

– Снимай скорей трубу, снимай! Прикрой крышечкой да ставь самовар-то на стол. Экая ведь ты какая! До чего докипятила.

Мощными руками подала Арина ведерный самовар и поставила его на стол.

Ардальон Сергеев принялся заваривать чай.

– Ну, чего же ты стоишь-то, коли дело сделала? – обратился Ардальон Сергеев к Арине. – Самовар подала и садись к столу. Сейчас вместе чай пить будем. У нас чинов нет. Садись.

– Я после вас, господин хозяин, – застенчиво отвечала Арина.

– Коли сказано, что садись, значит, садись. Вместе пить будем.

Арина подвинула к столу скамейку и робко села на кончик. Ардальон Сергеев протянул к ней через стол руку, и хотя Арина отшатнулась, но все-таки потрепал ее по щеке.

– Ты просила денег вперед, говорила, что надо в деревню родителям послать, на вот три рубля, посылай… – сказал он, полез за голенище, вытащил оттуда бумажник из синей сахарной бумаги, вынул из него трехрублевую бумажку, положил ее перед Ариной и, прихлопнув ладонью, прибавил: – Видишь, я не в тебя, я не брыкаюсь. Попросила вперед денег – и дал, хотя никому не даю. А ты брыкаешься и мурло от хозяина воротишь.

– Да я бы и не воротила… А зачем вы трогаете?.. Мне стыдно.

– Трогаете! От троганья тебя не убудет. Ну, что ж надо сказать, когда для тебя благодетельство делают и деньги тебе вперед дают?

– Спасибо вам, господин хозяин.

– Спасибо! Спасибо – этого мало, а ты чувствуй.

– Я и то чувствую.

– Ну, то-то… Пей чай-то…

Хозяин налил две чашки чаю и одну из них подвинул к Арине.

IX

Ардальон Сергеев и Арина, сидя друг против друга, пили чай, громко схлебывая его с блюдечка. Ардальон Сергеев не спускал с Арины глаз и время от времени улыбался, но молчал. Арина старалась не смотреть на него, но это было невозможно. Она должна была бы отвернуться от него, но это она считала чересчур уж дерзким против хозяина. Он все-таки отличал ее от других рабочих: поит чаем вместе с собой, а главное – дал три рубля в счет заработка для отсылки в деревню. Она ограничивалась тем, что при каждой двусмысленной улыбке его застенчиво опускала глаза. Наконец Ардальон Сергеев кивнул на нее и спросил:

– Все девки у вас в Боровичском уезде такие писаные миндалины или только ты одна?

Арина зарделась, как маков цвет, и отвечала:

– Да чтой-то, Ардальон Сергеич, вы говорите, право! Зачем такие слова?

– Затем, что прельстившись тобой. Очень уж ты гладкая миндалина у меня. Ну, отвечай же: все в Боровичском уезде такие?

– Да почем же мне-то знать!

– Дура, что так хозяину отвечаешь, своей выгоды не понимаешь. А ты отвечай: «У нас, мол, девки все корявые, а я одна такая удалась». Как тебя по отчеству-то звать?

– Да зачем вам? Хозяева батрачных девок по отчеству не величают.

– А почем ты знаешь, может статься, у меня такой состав в голове, что я из тебя хочу и не батрачную сделать? Ты не можешь видеть моего воображения. Ну, как отца-то звать?

– Гаврилой.

Ардальон Сергеев похлопал ладонью около себя по лавке и сказал:

– Ну, поди сюда, Арина Гавриловна, сядь со мной рядышком.

– Ну вот… Зачем же это?.. Вовсе это даже напрасно. Вы там сидите, а я здесь буду сидеть, – пробормотала Арина, стараясь не смотреть на хозяина.

– Иди же сюда, коли хозяин тебе приказывает! – повторил Ардальон Сергеев.

– Вовсе это даже и не хозяйское дело. Хозяин должен работу приказывать.

– А вот как ты придешь да рядышком сядешь, я тебе и работу прикажу.

– Приказывайте оттуда.

– Чудная девка! Да ежели я так не могу. Иди сюда.

Арина не шевелилась. Ардальон Сергеев продолжал:

– И что это у вас за извадка артачиться, коли хозяин хочет свою ласковость доказать.

– Да не нужно мне вашей ласковости.

– Вот как! А я еще три рубля дал для посылки в деревню!

– За это спасибо, за это я благодарна, век буду помнить и заслужу, что вы на голодуху моим тятеньке с маменькой дали, а баловать зачем же!

– Да ведь я могу и отнять, коли так.

Арина молчала и сделала серьезное лицо.

– И отниму. Как пить дать, отниму… – продолжал Ардальон Сергеев.

– Не сделаете вы это, господин хозяин; вы добренький, – сказала Арина.

– Нет, сделаю.

– Ну, ин воля ваша, хозяйская.

Арина вздохнула, хозяин помолчал и произнес:

– Садись, Арина Гавриловна, рядышком! Остальному женскому полу по пятиалтынному в день у меня расчет, а тебе по двугривенному считать буду, а потом даже еще прибавлю – вот до чего ты мне люба.

Арина сидела вся съежившись, терла левую руку выше локтя ладонью правой и не смотрела на хозяина. После некоторой паузы она проговорила:

– Да что вы так уж очень к девке-то ластитесь? Холостой, что ли, или вдовый?

– Все мы здесь в Питере холостые.

– Ну а в деревне-то жена все-таки есть?

– Еще бы не быть. В деревне хозяйство, дом. При хозяйстве без бабы невозможно. И жена есть, и дети есть, скрывать не буду.

– Ну, вот видите. А вы к чужой девке ластитесь. Как это даже неладно.

– Неладно! Что ж поделаешь, коли девка по нраву пришлась! Очень уж ты распрекрасна.

– Бросьте, нехорошо.

– Да что «нехорошо»! Зачем такая миндалина уродилась?

– Такую матушка родила.

– Вот матери-то за это три рубля и пошлешь, которые я дал. Садись ближе, рядушком.

– Да полно вам.

Чаепитие продолжалось, а Арина все еще сидела на своем месте, против хозяина. Выпито уже было чашек по пяти. Хозяин налил еще. От усердного питья горячего чая и от волнения пот с него лил градом. Разговор пресекся. Раза два, впрочем, Ардальон Сергеев произносил: «Дуры вы, девки, не можете своей выгоды понимать» – и опять умолкал. Сначала он отирал лицо рукавом рубахи, но пот на лице выступал все сильнее и сильнее.

– Ух, запарился! – проговорил он наконец. – Подай-ка мне, умница Аришенька, полотенце, чтобы утираться. Вон на гвозде висит.

Ариша поднялась с места и отправилась за полотенцем, сняла его с гвоздя и поднесла к Ардальону Сергееву. Тот взглянул на Арину, улыбнулся во всю ширину лица и вместе с полотенцем схватил и ее за руки.

– Ну, чтой-то! Оставьте, пожалуйста… Пустите, – заговорила она, вырывая свои руки.

– Пущу. Дай только в уста сахарные поцеловать.

– Нет, нет… Не желаю я этого!

Арина замотала головой. Ардальон Сергеев хотел ее поцеловать силой, но, мускулистая, мощная, она рванулась с такой силой, что вырвала свои руки, отбежала к дверям избы и стала в отдалении.

Ардальон Сергеев опустил руки и не двигался.

– Ну, девка! Да что от поцелования-то тебя убыло бы, что ли! – сказал он. – Ну, сядь хоть рядушком со мной, сядь… Потешь хозяина.

Арина молчала. На глазах ее показались слезы.

– Экая упрямая лошадь! – проговорил Ардальон Сергеев и бросился по направлению к ней.

Арина выскочила из избы на огород. Хозяин остановился на пороге избы и погрозил ей пальцем.

– Ну ладно, коли так… – проговорил он, нахмурив брови. – Коли бы ты для нас, то и я бы для тебя… А так как ты не хотела уважить хозяина, то и хозяин будет теперь с тобой на другой манер. Смотри у меня, курносая!

Арина продолжала стоять на огороде. Она плакала. Хозяин еще раз погрозил ей, на сей раз уже кулаком, и, сердито захлопнув двери, скрылся в избе.