Когда встречаются со мной
Под парчевою пеленой
И с упряжью печальной дроги…{8} – и пр.
Кроме таких цельных подражаний, есть отрывочные, мозаические, так сказать, заимствования из других поэтов, преимущественно в пьесах описательного свойства. Например, г. Никитин пишет:
В темной чаще замолк соловей,
Покатилась звезда в синеве.
Месяц смотрит сквозь сетку ветвей,
Зажигает росу на траве.
Дремлют розы. Прохлада плывет.
Кто-то свистнул… Вот замер и свист.
Ухо слышит, едва упадет
Насекомым подточенный лист.
Как при месяце кроток и тих
У тебя милый очерк лица!
Эту ночь, полный грез золотых,
Я б продлил без конца, без конца.
Это стихотворение даже недурно, и мы не можем указать отдельной пьесы, которой бы оно составляло прямое подражание. Но тем не менее, если вы знакомы с нашими поэтами, то, читая это стихотворение, вы чувствуете, что здесь излагаются не столько личные впечатления г. Никитина от этой ночи, сколько воспоминания его о том, что он читал подходящего к предмету его описания. И прокатившаяся звезда, и месяц, зажигающий росу на траве, и плывущая прохлада, и дремлющие розы, и проч. – все это вам знакомо, все это вы читали у Фета и Тютчева, и, всматриваясь в физиономию стихотворения, вы замечаете, что оно есть не что иное, как извлечение из фетовских «Вечеров и ночей». Таких мозаически составленных пьес не мало у г. Никитина, и они попадаются, к сожалению, не только в описательном роде, в котором он вообще не силен, но и в стихотворениях субъективного характера, наиболее требующих самостоятельности и своеобразности. Есть у г. Никитина с десяток небольших стихотворений, в которых выражается тоска души, измученной пошлыми и грязными явлениями жизни, совершенно противными чистым и благородным стремлениям поэта. Тема эта так обширна, что в ней может превосходно отразиться и личность поэта со всеми его понятиями и желаниями, и жизнь, окружающая его и производящая в нем те или другие впечатления. Между тем и в этой сфере г. Никитин выказывает очень мало самобытности: о явлениях, очевидно близких и знакомых ему, он большею частию говорит не своим голосом, как будто прячет то, что ему лично дорого, и говорит лишь о том, что у других уж было говорено, что получило право гражданства в нашей поэзии. Оттого в самых, по-видимому, задушевных его пьесах мы слышим не вопль души, а рассказ человека, рефлектирующего о своих страданиях и старающегося рассказать о них приличным тоном и хорошим слогом, – как принято говорить в порядочном обществе. Прочтите, например, хоть следующее стихотворение:
Еще один потухший день
Я равнодушно провожаю
И молчаливой ночи тень,
Как гостя скучного, встречаю.
Увы! не принесет мне сна
Ее немая тишина.
Весь день душа болела тайно
И за себя и за других…
От пошлых встреч, от сплетен злых,
От жизни грязной и печальной
Пора покой бы ей узнать;
Да где он? Где его искать?
Едва на землю утро взглянет,
Едва взойдет ночная тень, —
Опять тяжелый, грустный день,
Однообразный день настанет.
Опять начнется боль души,
На злые пытки осужденной,
Опять наплачешься в тиши,
Измученный и оскорбленный.
В этом стихотворении, как и в большей части других того же рода, слышны звуки Огарева, И. Аксакова, даже Полонского и пр., но не слышно внутренней жизни самого поэта. Мы видим, что ум и чувство его – в разладе с той обстановкой, в которую поставлен он судьбой; но этот разлад есть общее место, и, говоря о нем отвлеченно, можно высказать много умных вещей, но нельзя написать поэтического, живого произведения. Это мы видели даже на людях, гораздо далее, чем г. Никитин, ушедших в теоретических умствованиях и гораздо крепче его владевших отвлеченною логикою: они писали стихи чрезвычайно благородные, смелые, энергические, даже искренние, но поэзии все-таки было в них очень мало. Оттого и значение этих стихотворений очень слабо, и при мысли о горе, труде, нищете и всей житейской нескладице гораздо скорее вспоминается вам стих Кольцова или другого поэта, нежели Огарев или Аксаков. Тем слабее, разумеется, должны быть стихотворения г. Никитина, составляющие подражание этим отвлеченностям.