Набравшись немного опыта, я взял средний темп скорости, позволяя Л. держаться относительно близко. Такая дистанция предавала охотнице мотивации продолжать погоню. Неудивительно, ведь цель так близка!
Следующим этапом был выбор места, где нужно будет «сдаться», театрально выдохнувшись, тем самым плавно перейдя в фазу борьбы. Я рассказываю именно про этот случай по причине стопроцентного попадания в желаемое. Такой удаче не суждено было больше повториться.
Когда я не смог определиться с местом в коридоре, где нам никто бы не помешал (бывало такое, что некоторые одноклассники пытались или спасти меня, перехватив потенциальную жертву, либо просто стремились поучаствовать в веселье, а это портило мои корыстные цели), то просто забежал в мужской туалет. В нём никого не было. По нужде дети пытались ходить во время занятий, чтобы хоть как-то скоротать утомительное заточение.
В мальчишеский туалет девочки обычно не заходили. Это было чем-то постыдным, поэтому квадрат санузла считался зоной спасения. Туалет понадобился мне для лёгкой передышки. Л. имела достаточно длинные ноги, от чего за один замах затрачивала меньше энергии.
Несмотря на общее порицание, поколебавшись полсекунды, охотница переступила черту, буквально ввалившись за своей жертвой, после повалив меня.
В первую секунду спина почувствовала неприятный холод кафеля. От удивления варианты спасения посыпались в мыслях, превратившись в один неразборчивый снегопад.
Худощавое тело Л. само прижалось к моему вплотную. Она весело засмеялась, внутренне восхищаясь собой, как же ловко смогла решить поставленную задачу. Я лежал опьянённый от счастья. Бедро Л. начало тереться о мои брюки.
Взяв страх под контроль, я решил не упускать удачу. Началась «весёлая» борьба, где мой рот наигранно изображал смех, руки притворялись борцами за свободу, хотя сами только и делали, что лапали девочку за всевозможные части, а таз глупо начал тереться о птичье тело.
Во всём этом акте, преследуемый желанием и похотью, я окончательно потерял реальность. Стало плевать на то, что птичка чувствует мою эрекцию. Мне даже было всё равно, когда тело затряслось, погружая голову в дымку блаженства.
Лицо Л. раскраснелось. Весёлость вроде не ушла, но что-то неловкое появилось в её приятных чертах на смугловатой коже. Мы смотрели друг другу в глаза, в её нутре я прочитал смутную догадку о произошедшем. Я как бы приоткрыл этой девочке свою истинную сущность, которая использовала Л. в корыстных целях ради секундного наслаждения. Но есть ли у неё доказательства? Неважно.
На прощание она говорит: «Больше не сочиняй про меня глупых стишков, ясно?», на что я отвечаю утвердительным кивком, лёжа на полу и смакуя остатки пьянящей дымки.
Эта сцена (воспоминание о глазах Л., о её тонком теле, напоминающее совсем юную лань) ещё долго будет крутиться в мыслях. В своих домашних экспериментах с подушкой я буду использовать прожитый образ, каждый раз снимая с этой девочки весь презираемый покров. Пройдёт время, и это красивое лицо совсем надоест.
Тогда сцена начнёт воспроизводиться мною уже с другой одноклассницей. И так до тех пор, пока неутолимая блажь не охватит в своём воображении всех девочек, с которыми я учусь. Не важно, толстенькая она или худая; тёмная или светлая; низкая или высокая. Каждая заслуживает заботу. Тело моё и мысли мои устремились вобрать в себя всех. Никто не уйдёт без внимания. Никого я не обижу. Все удостоятся чести быть со мной, как и я удостоюсь чести побывать со всеми.
С развитием сексуальной одержимости (нужно ли говорить о том, что юность не отдаёт себе отчёта, элементарно не понимая складывающихся тенденций и последствий в будущем), маленький я плотно подсел на компьютерные игры, начав посвящать им почти всё свободное время, за теми редкими исключениями, когда мой друг С. или Д. звали проветриться. И если первый был достаточно част и назойлив со звонками, то Д., в виду прогрессивно формирующегося характера тихони, очень редко куда хотел выходить. Чаще так случалось, что его мама насильно заставляла дышать худенького мальчика свежим воздухом, лишая доступа к заветной приставке.
Компаний Д. не любил, как и я. Поэтому каждая наша редкая прогулка имела черты интимности. Разговоры с глазу на глаз уже тогда мне нравились куда больше, чем неконтролируемый весёлый гомон.
Не нужно быть особо наблюдательным (хотя немножко всё же стоит), чтобы заметить перемены в человеке. Общение тет-а-тет в большинстве случаев сопровождается открытостью, заведомо доверительному тону, где каждый является в равной степени и говорящим, и слушающим. Да и, к слову, шутки приобретают уникальные черты, не имеющие ничего общего с декламируемым юмором в большой компании.
Толпа – это всегда конкуренция. Если в компанию затёсываются ещё и девочки (если мы говорим о прайде мальчиков), то уровень маскулинности начинает проявляться уже без желания самих носителей. Это природная психологическая данность, прописывающая конкретное поведение, и мои скромные наблюдения тому самое яркое подтверждение.
Я и сам, бывало, попадался в ловушку такой обывательской подложки, теряя самого себя под гнётом инстинктов, желающих сконцентрировать на себе внимание; желании покрасоваться перед девочкой, а если она улыбнётся твоей придурошности, то начать фантазировать шаблонами о будущей свадьбе, какого цвета будет машина, и как вы умрёте в один день.
Как по мне, попадание сознания на протоптанную дорожку с примесью подчинения устоявшимся традициям – является одной из главных человеческих пошлостей. Мне невдомёк, как новорождённое сознание (ради какого-то выживания) решило так прогнуться, выбрав самый ленивый путь своего существования, а именно: скудное структурирование. Многочисленные модельные ячейки соблазнительны заготовленными ответами, позволяющими лишний раз не думать.
Само нутро толпы – глубинно паразитирующее явление, потворствующее политикам древней и нынешней цивилизации управлять массами. Причём всю массу не нужно ни в чём убеждать. Достаточно подчинить тридцать процентов (так говорят психологи) тех самых смотрящих в бюрократически расчётливый рот, чьи глаза наполнены самой неподдельной искренностью. А дальше идёт классический механизм саморегуляции.
Законы и внутренние взаимосвязи везде одни. Как расстояние между внутренними уголками глаз равняется длине самого разреза, так и поведение одной трети определяет сущность оставшихся, за редким, разумеется, исключением. Но что нам эти цифры после запятой?
Чередуя компьютерные игры, редкие прогулки и тайные игры, я потихоньку покидал поощрительный социальный круг, сосредотачиваясь на вещах, где люди особо не нужны. Эти три категории жизненного уклада отвечали на все мои запросы, въедаясь с каждым днём глубже в кору потерявшегося рассудка.
Смоделированный спектр эмоций. Диалог. Оргазм. Три столпа не только собственной исключительности, где «моему» с самого начала не пришлось по вкусу лицо общества. Хирургическая точность ощущений, схожих по всем своим чертам с эмпатией, нарисовали явно мрачную картинку, показав на выдуманной сцене театра настоящие лица актёров, играющих сказочных персонажей. Слишком рано сорванные маски без излишних пояснений; образы людоедов, съедающих себя изнутри и прихватывающих (чтобы не было так обидно) близстоящие тела.
Вид дерущихся родителей. Боль от кулаков старшей сестры. Несправедливость на элементарно бытовом уровне, где кто-то решил, что ему нужнее взять больше; отобрать мой законный кусок, заявив о ненужности такового мне.
На улице страшные спитые лица, просящие мелочь. Унижающиеся изуверы, мечтающие только утолить жажду. Цыганки, пытающиеся увести тебя, сделав слугой или эпитафией чёрного рынка. Кадры со спасательной операцией, где сошедшая с ума старуха отрезает трос пожарника на высоте десятого этажа.
Мгновение, и его тело превратилось в бездыханное кровавое месиво. Изображение заблюрено, но от этого только хуже. Именно. Психика – она такая. Разбитая на квадратики картинка только повышает чувство тревожности.
Ещё один год подошел к концу. Из всех приёмников доносятся новости о террористическом подрыве метро в столице. Затем наступает череда жилых домов, сгорающих по щелчку вместе с людьми. Такие большие печки, застилающие чёрным и едким дымом от искусственности внутреннего убранства.
Всё чаще замечается тенденция к принудительному самопожертвованию. Если в первом классе мы просто сдавали деньги за услуги уборщицы, то теперь приходится сдавать деньги в сомнительные фонды по повышению безопасности. А может мне это снится?
Увеличение информации без подробных пояснений. Непонимание. Иллюзия увеличения быстротечности времени. Тоскливая зима всегда тянется бесконечно долго, как и в первый раз. Да, та самая зима, которую ты впервые прожил осознанно. И единственным утешением в ней является вкусный стол на Новый год, да коробка с подарками от родителей, старающихся до сих пор ломать перед тобой комедию о добром Дедушке Морозе, приносящем вещи по размеру.
Если вдуматься, то что по-настоящему означают первые годы жизни? Почему они так обречены на случайные сигналы?
Разумеется, зритель может подметить глупость заданного мною вопроса. Мне сразу напомнят: «В первые годы жизни ребёнок познаёт окружение всеми доступными органами чувств. Он привыкает к родителю, да к линолеуму под нежными коленками. Первые годы жизни – это введение». Да. Я согласен. Но мне всё равно этого катастрофически мало.
Существуют ведь дети, умудряющиеся к своим шести годам выучить школьную программу, несколько дополнительных языков. В интервью такие вундеркинды звучат под стать лучшим взрослым. Почему такие «они» не являются обыденностью? Как получается, что в одной семье ребёнок черпает информацию в полном объёме, а у соседей (с той же моделью поведения, сознанием и материальными средствами) развивается посредственность?
Ведь изначально ребёнок невинен не только по причине своей недееспособности, но также он является непогрешимым и для формирования.
Цепочка пополняется звеньями, приплетая законное утверждение, что многое зависит от родителей. Но тогда вопрос к таковым: что же вы такое, раз не позволяете развиваться своему дитятке? Не помогаете? Или элементарно, не умеете? Тогда зачем было браться?
Разбирая детально взаимосвязи, цепочка начинает быстро разрастаться, показывая банальные следственно-причинные связи. Упрощая (и подводя итоги этой экспрессивной и банальной мысли) цепочку, можно превратить её в подобие матрёшки.
Матрёшка эта расписная. Она улыбается. Она большая и пухленькая. Когда открываешь её – в ней оказывается матрёшка чуть поменьше, но выглядящая один в один. В упрощённой модели появляется чёткое обозначение передачи культурного и социального кода от родителя к чаду. А вот расписывают самую главную матрёшку люди, которые выставляют её на продажу.
Следуя такому простому примеру, я заключаю опустошающую мысль о том, что я никому не нужен, как индивидуальная единица. Я должен стать частью тридцати процентов агитирующих, либо той большей частью, которая поддастся провокации. Либо выбрать путь осуждения и непонимания. Но даже такие редкие личности после смерти становятся заложниками поп-культуры, где их идеи становятся плакатами для продажи трусов и кружек. Кто же я на самом деле?
Плёнка резко прокручивается в кинетоскопе. Движение вперёд уничтожает примитивный аппарат, заменяя его символическим кинопроектором.
Третий класс. Мои волосы потеряли былую светлость, окончательно посерев в угоду окружающей среде. Новая куртка. Чёрные брюки со стрелками. Белая рубашка. Во рту начали преобладать коренные зубы.
Вечно повторяющийся сентябрь. Так можно сказать про любой другой месяц года, но приход осени крепко начал ассоциироваться с лишением наивной свободы. Каждый человек, не только ребёнок или подросток, чувствует быстротечность дорогого ему явления. Так мне представляется, хотя опять же, это чистой воды субъективщина.
Вторая неделя учебного года, а уже приходится ходить в куртке. В прошлом году тёплая погода держалась вплоть до ноября.
Конец учебного дня. Пошел только третий час. Пора двигаться домой. Рядом стоящий С. нервничает. Холодный ветер нещадно лупит по лицу, а я упрямо не отхожу со школьной площадки у центрального входа.
С. попеременно использует в мою сторону то проклятья, то нытьё. Я сто раз объяснял этому замечательному тормозу, что не могу самостоятельно идти домой, так как за мной заходит мама.
Такова постыдная правда. Маменька до сих пор считает, что её девятилетний сын неспособен пройти до дома зигзагом триста метров. Чуть ли не каждый день у нас происходят скандалы на этой почве. Мои аргументы очевидны:
1. Теперь я и так гуляю на улице один.
2. Идти действительно близко.
3. Очень стыдно перед сверстниками и друзьями.
4. Я действительно уже большой.
5. Что будет дальше?
Мамины контраргументы достаточно причудливы, несмотря на серьёзность самой ситуации. В попытке подчеркнуть эмоциональную хаотичность этого человека, я отказываюсь писать упорядоченно. Лучше постараюсь передать атмосферу: «Тыещёмаленькийпонимаешь? А знаешь? Знаешь? Ты не представляешьсколько плохих людей. Посмотрипосомтри телевизор. Сейчас МАНЬЯКИ разгуливают, ты ведь вон какой забитый! Любой схватит и потащиттытогохочешь? Потерпиещёгодик! Один годик? Я сама видела, как забирают некоторых девочек из твоего класса! Нуичточтотвойдругсам ходит, оннагодстаршетебя. Пусть его мама за этим следит» Атыотец неп оддакивайчеготыхочешьвонссестро йходион ажевтожевремя заканчиваетвотивм естеходитетакбезопаснееглав ноеэтобезопасностьиоао мшвьалщваааааааааааааааа!
Каждый раз логика родителя сводит меня с ума, но я продолжаю попытки решить вопрос мирно.
Разумеется, можно поддаться подростковому бунту. Взять, да прийти домой. Но если мы разминёмся? Что будет, когда мама придёт забирать меня, а я исчез? Есть вещи, которыми я не готов жертвовать. У маменьки будет как минимум удар. Её здоровье и равновесие слишком много для меня значат.
Читаю насмешки в глазах, проходящих мимо одноклассников. В очередной раз С. начинает скулить. Уговариваю его идти без меня. Он долго держался, но вечно такое продолжаться не может.
Остаюсь наедине со своими мыслями. Мама сильно опаздывает, а я, как назло, очень хочу по-маленькому. В школу возвращаться не хочется. Опять же, это связано с развившейся паранойей, что родитель придёт с минуты на минуту, а меня не окажется на оговоренном месте. Пока терпимо.
Сегодня странный день. На втором уроке русского языка одноклассник по имени А. тихо окликнул меня. Учительница как раз объясняла новую тему, с присущим ей старанием выводя на классной доске основные правила грамматических основ в предложениях.
Немного отойдя от темы, тезисно опишу А., чтобы зритель представлял примерный портрет.
Красивый. Смуглый. Из богатой семьи. Уверенный в себе. Танцор. Любимец всех девочек. Душа компании среди нас, пацанов. Отличник. Эдакий символ идеального ребёнка с точки зрения почти любого взрослого.
Единственным недостатком А. (на мой взгляд) являлась чрезмерная настойчивость, которой он иногда утомлял окружающих, но разбавлялась она юмором, поэтому серьёзных претензий ни у кого не возникало.
Возвращаюсь на урок русского языка, как раз в то мгновение, когда А. шепотом окликнул меня. Я сидел с краю третьего ряда за четвёртой партой, а он на втором ряду вровень со мной.
При желании мы могли пожать друг другу руки, так, ради мелкой хохмы; чего шалопаи только не выдумывают дурацкого ради мимолётного эндорфина.
Взгляды наши встретились. Мой – вопросительный. Его – весёлый. Взгляд А. на секунду «маякнул» вниз, как бы указывая путь, куда нужно смотреть. Рефлекторно я последовал предложению, увидев под партой оголённый орган. Сморщенный, не имеющий эрекции, он дрыгался в такт сжимающим его пальцам.
Сидящая рядом одноклассница тихо смеялась с покрасневшим лицом. А я продолжал смотреть, не думая вообще ни о чём. К своему стыду, почувствовалось пьянящее дуновение.
Вовремя спохватившись, я быстро вспомнил о своей маске. Чёрт! Ещё бы немного и могли появиться разговоры о моей странности. Я быстро начал смеяться, полностью имитируя непринуждённую манеру. Раскачивая головой, взгляд плавно отвёлся. Теперь нужно было поморщиться на манер: «Фу, гадость». Последним штрихом в спектакле стал едкий комментарий соседу по парте. Тот с любопытством начал высматривать, затем переходя в истеричный хохот.
Второй неприятный случай произошел во дворе, на короткой прогулке, когда А. нашел у забора мёртвого пса. Он собрал всех пацанов. Снова расстегнул ширинку, начав мочиться на труп животного, при этом радости его не было предела.
Коллективная боязнь показаться «занудой» заставила нас смеяться этой отвратительной выходке. Я говорю за остальных ребят, потому как знаю, что они из себя представляют. Несмотря на буйность некоторых персон, даже для них «помочиться на труп» выглядело как минимум неправильным, но мы выдавливали из себя эти дерзкие насмешки. Маленькие сектанты.
Внутри зародилось чувство, словно это я занимался надругательством. Осквернение могилы бродячего существа – дело нехитрое. Акт торжества наглости и глупости.
Помимо классического набора мыслей «адекватного человека» у меня возникает ощущение, которое в подростковом возрасте воплотится в слово «экзистенциональный кризис», но пока этого слова нет – пустота не показывается на глаза, оставаясь падающей тенью моей нежной души.
Эротический контекст органа для детородства основывается на ассоциациях. После случившегося в классе я задался вопросом, желая понять причины моего организма отреагировать на чужое естество таким образом.
Я знал, дело не в моей возможной (как и у всех людей на планете) предрасположенности к полигамному отношению к плоти. По крайней мере, в контексте возраста и воспитания – это казалось невозможным.
На то время люди, так или иначе, выказывали отвращение к неестественным отношениям. Из всех дворов пестрили только парочки, страстно обжимающиеся, лобзающие друг друга без стыда и совести.
Родители – как ещё одна модель правильного поведения. Истории в книжках: принц влюбился в принцессу и наоборот. Сериалы по телевизору. Фильмы. Вся окружающая культура стала неосознанным примером для подражания, подавляя на корню гипотетическую возможность выбора.
Я не хочу сказать, что нестандартную любовь нужно рекламировать, тыкая её людям в лицо, как пример возможных отношений, но я за справедливую нейтральность.
Женский голос окликает меня. С опозданием в сорок минут иду с провинившейся мамой, которая попросту забыла про своё чадо. Радует только её смех, дарящий хорошее настроение. На мочевой пузырь оказывается большое давление, но я героически держусь, соглашаясь зайти в магазин по пути.
За тарелкой с борщом пытаюсь вернуться к беспокоящему вопросу. Сама мысль, что я могу испытывать священное желание к себе подобному – пугает. Я знаю, похожий вопрос я рассматривал на примере Д., но в случае с ним, у меня изначально были чувства эмоционального характера, где физическая реакция не фигурировала.
Решено было повторить эксперимент, чтобы убедиться в собственной «чистоте». В отличие от первого раза, тут и не нужно было ничего выдумывать. Картинка прочно отпечаталась в памяти, и даже имела функцию зацикленного повтора.
Назначив проведение опыта на завтра, я с головой отправился в мир единиц и нулей.
К собственному спокойствию, ничего не вышло. Как только я начал эксперимент, стало ясно – баста. Механизм иного стыда ворвался в голову, обрубив мой героизм и гипотетически возможное желание. Перед глазами стеной встало грубое тело, эдакий прямоугольник, пахнущий по́том.
Но как только физическое действо исключалось, оставляя одно воспоминание – постыдное возбуждение именно от самой сцены возвращалось, оставляя меня в полном недоумении. Стимуляция одним лишь только образом, которое тело принимало и отвергало одновременно. Никак иначе – тайна.
Когда ты юн – информации вокруг много, но она удачно проходит мимо за неумением её распознавать. Соответственно, блоки познания остаются в поле неведения, субъект не подозревает об их существовании, а значит, пребывает в тесном мирке, который доступен на данный момент.
Мне не повезло в том контексте, что я слишком много хотел знать о вещах, о которых люди обычно молчат. Все таинства по итогу окажутся не сокровищем, а упрутся в психологию, повязанную на особенностях вида.
Сейчас я чувствую себя особенным мальчиком. Пока у меня нет знаний – есть только собственная фантазия и попытка подчинить весь мир внутренним границам. Некое подобие причастности к высшему я почувствовал, когда маму начали мучить приступы от образовавшихся камней в почках. Тогда я впервые заговорил с Богом.
Вот у неё очередная агония. Мама испытывает сильнейшую боль. Она ползает на карачках посредине зала, а в уголке я – играю в гонки на снегоходах.
Маме очень плохо. Она стонет, каждый раз отказываясь от скорой помощи. Пройдёт – так пройдёт. Ничего не поделаешь, остаётся жалеть любимого человека в уме, не в силах как-то помочь ему.
В своих мыслях обращаюсь к Богу. Я прошу его устремить внимание на меня, постараться услышать и понять каждое слово, вырывающееся из электрических импульсов в замкнутом головном жиру.
Моё обращение складывается во вполне простую мысль: «Бог, пожалуйста, я не прошу тебя помочь моей маме просто так. Я хочу предложить тебе сделку. Давай, если я выиграю подряд три гонки на снегоходах, то ты поможешь этой святой женщине. Она не заслуживает страданий». И после усердных «произношений», я вступаю в пиксельную битву за своего родителя.
В такие ответственные моменты органы чувств особенно обостряются. Я собираю имеющиеся умения и навыки в один большой луч, способный нанести увесистый удар. Ради мамы я выигрывал на самых сложных трассах и выкручивался из самых сложных ситуаций. Никаких рестартов.
После виртуальных побед маме становилось лучше. Тогда я благодарил Бога за то, что он слышит меня. И ещё долгое время я верил в создателя (точнее будет сказать: верил в устоявшийся шаблонный образ), пока не повзрослел, увидев окружающий мир трезвым взглядом неполноценного человека. Но пока этого не произошло – частота свиданий с создателем только увеличивалась.
Мне нравилось думать, что есть общий отец для всех людей. Он необъятный, в белом махровом халате и с бородой, как у Деда Мороза. Его милость и понимание – наша опора в этой беспробудной суете. Большой внеземной символ любви и помощи.
Иногда я начинал с ним диалог в моменты возбуждённости мозга, когда уснуть было тяжело. Тогда внутренний голос здоровался с небесным отцом. Я учтиво интересовался его делами и молчание, которым он одаривал меня, несло в себе и благодарный ответ: «Всё хорошо». Вопросы были разные, и я всегда боялся, что эта великая сущность может утомиться от мальчишки, не знающего слова стоп.
«Привет, Бог. По новостям я слышал про голодающих детей в Африке. Эти несчастные не имеют доступа элементарно к чистой воде. Из их ног проклёвываются длинные мерзкие черви. Они страдают от отёка печени, из-за чего животы их вздуваются, а затем они умирают. Бог, возможно, они не знают языка или просто утратили в тебя веру, но я прошу за них: помоги им преодолеть трудности. Укажи путь к спасению».
«Доброго вечера, Бог. Сегодня мне опять не спится. Возможно, ты задремал на своём троне и не слышишь меня. Тогда пусть мой щебет станет для тебя колыбельной. Знаешь, я начал замечать красоту в каждой девочке. Ещё до недавнего времени (в публичную угоду) я отдавал предпочтения рекламно-красивым телам. Чуть полнее или чуть выше – и всё, начиналось всеобщее высмеивание. Маленькие гиены без достоинства.
Но я начал понимать красоту слова и красоту разнообразия. Мне нравится знать о нём. Видеть необычные формы, и в каждой видеть твой замысел, что формирует слово, а оно – и саму личность. Но как я устал от того, что не могу открыто говорить о своих чувствах. Не могу во всеуслышание сделать комплимент, боясь высмеивания».
Подобные открытия породили во мне устойчивую приверженность к полигамии, повысив спектр эмоциональных ощущений. Во время тайных игр я выбирал уже не просто очередную жертву, а менял лица в процессе, довольствуясь красочными образами смешения.
За обедом, когда со мной никто не разговаривал, я представлял собственный гарем из всех девочек, которых только видел. И каждой я желал подарить самое дорогое, что у меня было – личное время. Но за любым даром скрывается и эгоистичный умысел. Благодаря развивающейся неврастении и помешательству, уже тогда начинала ощущаться собственная фальшивость.
Бессознательное зло и желание использовать – вот что такое добродетель. И в погоне подарить своё время воображаемым телам – я всего лишь хотел отнять достоинство, подчинив каждую личность. Пусть это будет как ещё одно напоминание о патриархальном укладе, который так нагло смог надеть на себя овечью шкуру, пожирая по ночам бедных овец в стаде без разбора.
Не помню, упоминал ли я Балаку, где жили мои бабушка и дедушка по линии матери. Кроме них, в большом частном доме обитало два моих двоюродных брата со своей мамой.
Иногда летом мы выезжали семьей отдохнуть, предоставляя свои уставшие тела широкому морю, а умы свои направляли в логово непринуждённых бесед. Лето в Балаке всегда сопровождалось пьяными вечерами взрослых, невыносимой жарой и боязнью ходить в деревянный туалет. Вдобавок отовсюду, со всех дворов, раздавался весёлый смех, а душистый запах с плодов деревьев опьянял, соблазняя добраться до ближайшей ветки за желанной ягодой.
Много лет я считал это место раем, которое Бог послал мне незаслуженно. Счастье, которое поглощало меня с головой – почти не поддаётся описанию. Это как пытаться понять природу по картинке из учебника по физике или, скажем, слушать про вкус еды, не имея возможности лично попробовать. Но всё же я попытаюсь сделать тезисную зарисовку, чтобы зритель смог понять, что я в итоге потерял.
Четыре билета на поезд в купе. Разговоры с бабушкой в междугородном телефонном пункте, радость в голосе по поводу приезда на том конце. Покупка новых шорт. Покупка новой футболки. Споры: что нужно взять с собой в дорогу? По итогу упаковываются вещи на все сезоны. В коридоре дюжина сумок на четыре человека.
Волнительная неделя до отъезда. Бессонная ночь перед поездом. Лёгкая перепалка утром – мы не успеваем. Перрон, набитый людьми. Неразборчивый голос из динамика. Узкий коридор. Купе. Ближе к вечеру город пропадает с оконных пейзажей. Жареная курица на ужин, варёное яйцо вкрутую, быстро завариваемая лапша, чай. Просьба спать на втором ярусе.
Тихие разговоры людей. Прохлада. Тёплое одеяло. Глубокий сон с ранним подъёмом и так ещё ехать сутки. Меняющаяся картинка за стеклом. Такие разные станции.
Конечная. Объятия дедушки и бабушки. Три часа дороги на автобусе. Вкусный борщ. Много сладкого, сплошное баловство долгожданных внучат. Озорные братья. Море. Солнце. Свежая еда с грядок.
Красивая девочка. Влюблённость. Вечера у костра. Шашлыки. Аквапарк. И люди. Близкие. Любимые. Люди.
Мне и сестре всегда пытались дать всё, что только можно. Эта чрезмерная опека, подарки, постоянная материальная подпитка; всеобъемлющая такая нежность, которая потихоньку воспитала нас неспособными в нужный момент расправить крылья и выпрыгнуть из насиженного гнезда.
Зубы человека-зверя не прорезались. Только декоративный оскал запуганного цветка. Та самая роза, которая под натиском страха осталась одинокой. И если в сказке её добивались, то в жизни про неё забыли, растоптав.
Я прекрасно понимаю, что развёл немного соплей. Что статус «взрослости» позволяет перегибать историю: «И не таких ломали!» Но как избавиться от чувства утраты?
Впервые я почувствую себя смертным через пять лет, когда умрёт мой дедушка. Затем тётя. А после – бабушка. Но тогда, в описываемый временной отрезок жизни – я ещё счастлив, просто собственное невежество не позволило это прочувствовать в том далёком настоящем.
Сейчас осталось сожаление и скалистая грубость, переплюнувшая желание спрятать голову, окунувшись в сказку собственных грёз. Нервный взгляд под землёй очень ловко замечает чужие скелеты. Да. Все мы там когда-нибудь будем.
Боль человека – оплакивание своего конца. И если большая часть людей так сильно верит в загробную жизнь, тогда почему они так отчаянно цепляются за своё тело?
Время возвращается на круги своя. Ещё одно лето позади. С каждым учебным годом успеваемость снижалась, а вот словарный запас уличной брани увеличивался.
Одноклассники начали проявлять контекстное влечение друг к другу. Помешательства на «мясе» стали более открытыми, порождая мелкие интрижки.
Десять лет – не особо интересный возраст. Частично это связано с неприятием собственного взрослеющего тела.
Я стал достаточно большим, сполна прочувствовав уродливость изувеченной руки. Я стесняюсь её, постоянно прижимая к телу. Даже купил сумку-почтальонку, чтобы можно было надевать её на левое плечо, используя в качестве ширмы. Так точно никто не видит моей ущербности.
От внешних паводков спасают компьютерные игры. В рационе появляются книги, но читаются они не так охотно, как убиваются пиксельные люди на экране. Часы прогулок уменьшаются. Только под родительским давлением, как и мой верный друг Д., я выхожу проветриться, не видя особого резона и дел во враждебном пространстве.
На мой взгляд, выстроенная учебная система плоха не столько материалом, сколько его подачей. Кому понравится совершать монотонные действия из года в год? Есть программа, по которой головы бегут трусцой. Кто споткнулся – того затопчут.
«Для выживания стадо должно бежать» – так говорят учителя. Точнее, так они себя ведут. А понятно это и без слов. Наша школа создана не для знаний. Главная ее цель: быть причиной, по которой взрослые люди получат свои зарплаты.
Это так называемое становление могло оказаться праздником, великим делом, где нас готовили бы к светлому и здоровому будущему.
Многие в тот период размышляли на мой манер. Разумеется, это никакое не откровение и не новая идея, но эта единогласная наша мысль в будущем окажется общей фатальной ошибкой!
Подобным образованием нас действительно готовили к будущему. Скучному. Монотонному. Вечно спешащему. Несправедливому. Кишащему отморозками. И главное – это не знания и умения, а навыки списать и получить пятёрку.
Забавно смотреть на происходившие механизмы сверху вниз, нагло заглядывая в прошлое. Ширма, за которую я держусь – достаточно толстая, да и непробиваемое стекло не позволит провалиться полностью с головой. Но иногда, когда я смотрю на себя из другого времени, то замечаю и ответный взгляд.