Мы, Божией милостию, Николай Вторый…

Свершилось

Утро 13 мая я провёл с министром двора, выслушивая его нескончаемые объяснения и наставления по поводу коронации, которая по сути дела, как я теперь понял, представляла собой чисто религиозную, православную церемонию. Во время нашей беседы, в частности, выяснилось, что перед миропомазанием я должен буду прочитать Символ веры. И в течение полудня, с помощью Аликс, я выучил наизусть эти 20 строк на древнем языке, которые тем не менее были мне абсолютно понятны, но говорили о том, во что я хотел бы верить, но не мог. Вечером мы сходили с ней на службу в один из кремлёвских храмов, а затем отец Янышев пришёл к нам для исповеди прямо в спальню. Склонившись в краю конторки, за которой стоял священник, Аликс долго и горячо что-то ему рассказывала, а отец Иоанн благосклонно слушал её, изредка вставляя слова утешения и сочувствия. Потом вдруг он выпрямился, посуровел и едва слышно для меня начал: – Волей, данной мне, недостойному иерею…– Аликс опустилась на колени, отец Иоанн накрыл её рукавом своего облачения, сказал ещё несколько слов и перекрестил её голову. Аликс встала, в её глазах блестели слёзы, она поцеловала крест и библию, и я понял, что пришла моя очередь. Склонившись к конторке, я промямлил: – Не знаю с чего начать… – Ну, о всех смертных грехах можете не говорить, – отец Иоанн говорил тихо, но очень чётко, – за исключением одного – уныния. Готовы ли вы к тому великому событию, которое должно случиться завтра? – Да, готов, хотя… – Я уставился в полированное дерево конторки и начал говорить всё, что мне приходило в голову. – Я понимаю, какая громадная ответственность лежит на мне за всё, что станет с этой страной… Почему Бог избрал именно меня для этой роли, я не знаю. Но вижу, что у меня нет выбора. Я знаю, что случится с Россией, если ничего не делать … – Вы родились в день святого Иова многострадального, – мягко перебил меня Янышев. – И чувствую я, вам предстоят многие страдания и многие жертвы. Но в конце пути Бог вознаградил Иова за его долготерпение, такоже вознаградит он и Вас. – Терпеть и страдать я готов. Я вот только на одно не готов – плыть по течению и ничего не делать. – Отец Иоанн молча слушал меня, и я боялся посмотреть в его сторону. – Я, отец Иоанн, задумал большие кардинальные реформы, и если они будут успешными, Россия преобразится, коренным образом. – Я взглянул на священника, он смотрел на меня с изумлением и в некоторой нерешительности. – Бог да предаст вам силы во всех ваших начинаниях, – ответил он, собравшись с собой, и добавил: – Думайте только об одном, Ваше Величество: сломать существующий порядок легко, а новый построить очень трудно… И в любом случае помните, что лучшее – оно враг хорошего. – И последние слова его прозвучали довольно искренне. Я опустился на колени.

На следующий день встали рано, началась церемония облачения в тяжёлые одежды для коронования. Поверх тёмно-синего парадного мундира Преображенского полка с алой лентой через плечо на меня, как и впрочем на Аликс, надели горностаевую мантию с белым подбоем, в которой невозможно было ходить без посторонней помощи. Лицо Аликс сияло, и вместе с ним в свете майского утра горели и играли многочисленные бриллианты в её ушах и на шее, и на её строгом платье из серебряной парчи. Как мне поведал Воронцов, ткань для её платья была заказана ещё за год до церемонии. Всё, что произошло дальше, иначе как сном и назвать нельзя. Опять растянулась огромная процессия из гвардейцев, кавалергардов, казаков, романовского семейства, великих герцогов и владетельных князей, наследных принцев и просто принцев и принцесс… За нами в открытых экипажах ехали представители российской знати, влиятельные и очень богатые люди страны, словом те, кого в 21-м веке принято называть словом «элита». Впрочем, представителей «третьего элемента», как выразился Плеве, даже отнюдь не бедных фабрикантов и купцов, среди этой процессии заметно не было. Это был парад верхушки тех нескольких тысяч семей, которые в действительности и управляли Российской империей. – Интересно, – подумал я, – а настоящая элита России, её интеллектуальная часть, так сказать, на эту церемонию, хотя бы частично, приглашена? Учёные, философы, врачи и композиторы – где они? Лев Толстой ещё жив, точно, но уже, возможно, отлучён от церкви. Чехов, наверное, ещё не умер, да нет, какое там, он скорее всего своих главных вещей ещё не написал. И его, конечно, в эту процессию тоже не пригласили. Вот бы с ними встретиться… поговорить. Может, подсказали бы чего-нибудь, что с этой страной делать. А Блок, Ахматова? Нет, Серебряный век ещё не наступил. В каком же мы веке сейчас живём, неужели в золотом? – Я ещё раз огляделся вокруг: блеск золотых перевязей, эполет и позументов удваивался в блистании раззолочённых карет и поднимался ввысь к покрытым сусальным золотом куполам многочисленных церквей, всё сияло, переливалось и заставляло невольно прищуривать глаза. – Да, похоже на золотой век – только вот долго ли он будет длиться?

Процессия въехала в Кремль через Спасские ворота и проследовала к помосту, сооружённому на Соборной площади как продолжение паперти Успенского собора. Там нас уже ожидали три митрополита: Петербургский, Московский и Киевский. Затем один из митрополитов произнёс прочувственную речь, из которой я понял только то, что я должен принять миропомазание во второй раз в жизни, а не как все обычные православные – только один раз, и это вторичное помазание даст мне невидимую силу, которая озарит божественным светом всю мою деятельность и неизбежно приведёт к счастию и благоденствию моих подданных. – Если бы оно действительно так было, – мелькнуло у меня в голове. Нас с Аликс окропили святой водой, мы поцеловали крест и вошли в храм под мощное пение хора, который обещал, что «сердце развращенное будет удалено от меня; и тайно клевещущие на меня будут изгнаны, и не буду я знать никакого зла». В храме на помосте стояли три трона, принадлежавшие, как мне объяснил Воронцов-Дашков, великим московским царям. Я сел на центральны трон, а Аликс и мамА разместились на тронах поменьше слева и справа. Главный митрополит приблизился ко мне и спросил, какого я вероисповедания. И этот вопрос не застал меня врасплох. Я громко сказал: -Православного – и чётко прочитал выученный накануне Символ веры. Хор опять запел что-то о воздаянии Богу богова, а Кесарю кесарева. Митрополит приблизился ко мне, сложил свои руки крест-на-крест и возложил их на мою голову. Прочитав долгую молитву, он снял с меня свои руки и помазал крестообразно лоб кисточкой, окуная её в украшенную бриллиантами чашу. Настал мой черёд произнести молитву, которую я, конечно, не мог запомнить, и поэтому читал её по принесённой служками золотой книге. После этого передо мной как по волшебству появились две подушки с сияющими алмазами и бриллиантами коронами – большой и малой. Предупреждённый заранее, я надел большую корону себе на голову, а малую – на белокурые волосы Аликс, сверкавшие в косом луче солнца. Неизвестно как и откуда в моей правой руке оказался тяжёлый золотой жезл, а в левой – не менее тяжёлый шар с крестом наверху. Обратной дороги уже не было и не могло быть, я стал императором над всеми людьми, которые упали на колени передо мной в этом храме, и ещё над 130 миллионами людей разных верований и национальностей на всей необъятной территории, называемой Российской империей. А в это время чей-то голос рядом зачитывал мой полный титул: Божиею поспешествующею милостию Николай Вторый, император и самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; царь Казанский, царь Астраханский, царь Польский, царь Сибирский, царь Херсонеса Таврического, царь Грузинский; государь Псковский и великий князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский и Финляндский; и прочая и прочая и прочая…

Окончание церемонии я провёл в оцепенении, разглядывая всё вокруг словно через тусклое и бесцветное стекло. Были ещё речи, и крики ура, и торжественный салют из 101-го выстрела. После этого мы проследовали на трапезу в Грановитую палату. Я почти ничего не ел и слегка покачивался, а Аликс и мамА были на удивление веселы и живо принимали участие в застольном разговоре. Потом мне очень кстати дали отдохнуть, а вечером мы с Аликс пошли на ужин, или как «у нас» говорили, на обед – к мамА в Большой кремлёвский дворец. В 9 часов, когда небо наконец начало темнеть, нас позвали на верхний балкон, с которого открывался великолепный вид на Кремль и на всю низкую и полутёмную Москву. В центре балкона была установлена тёмно-красная кнопка, похожая на шляпку большого подосиновика. Министр двора предложил нам её нажать. Аликс положила руку на мою, и мы вместе надавили на загадочную кнопку. В глаза нам ударил яркий свет: вся колокольня Ивана Великого осветилась сотнями электрических лампочек, и затем одна за другой осветились башни и стены Кремля, а также противоположная набережная, где из знакомых домов я узнал только особняк английского посольства, и дальше, дальше свет побежал по низким купеческим домам Замоскворечья. Москва стала яркой, воздушной и прекрасной. Для этой иллюминации, как я потом узнал, пришлось отключить электричество во всём остальном миллионном городе.

Ходынка

Наутро за завтраком, Воронцов-Дашков рассказал мне о некоторых курьёзах, происшедших на коронации, о которых, по его словам, я обязан был быть осведомлён. – Боится, – подумал я, – как бы другие не сообщили. – По его словам, при переходе из Успенского Собора в Архангельский духовенство, идущее в голове процессии, перепутало алтарные двери, и одному из великих князей пришлось громким голосом окликать митрополита. – В самый торжественный момент, – продолжал Воронцов, – когда вы, Ваше Величество, подходили к алтарю, чтобы свершить таинство миропомазания на царство, от вашей мантии оторвалась бриллиантовая цепь, поддерживающая орден св. Андрея Первозванного, и упала к вашим ногам. Это Великий князь Владимир Александрович так усердно её поправлял, что, видать, оборвал. Тогда я быстро поднял всю цепь с орденом и сунул ее к себе в карман. Вот они, государь. И не извольте беспокоится, никто и не заметил, а кто заметил – тот промолчит. Рассказываю я вам это только на тот случай, если сей эпизод увидел бы кто-то из недоброжелателей трона, например из иностранцев, и усмотрел бы в этом дурной знак. – Ну, да Бог с ними, с недоброжелателями, – ответил я, – они всегда были, есть и будут. А других происшествий во время церемонии не случилось? – Неловко говорить, – замялся министр двора. – И всё же, – настаивал я. – Да, ничего серьёзного, только вот у члена Государственного совета Набокова, который нес вашу корону, случился, извините, понос от волнения, а обер-церемониймейстер Салтыков увидел это и упал в обморок. – Воронцов-Дашков густо покраснел, а я понял, что всё действо в целом прошло на самом высоком уровне.

Однако, как я ожидал и боялся, через 2 дня, после бесконечной череды приёмов и депутаций, балов и оперных спектаклей, в субботу утром пришло одно большое и страшное известие, которое разом затмило всё веселье и пышность бесконечного торжества. На завтрак к нам без доклада явился министр внутренних дел Горемыкин, был он растрёпан и рассеян, руки его дрожали, а роскошные бакенбарды, как увядшие белые пионы, почти спрятались за воротник его парадного мундира. – Ваше Величество, – начал он, для чего-то неловко шаркнув ногой. – Ночью и утром сегодня дня на Ходынском поле произошло ужасное… трагическое происшествие. – Аликс и мамА побледнели, над столом нависло тягостное молчание. – Рассказывайте и, как можно, подробнее, – сказал я и предложил Горемыкину сесть, но он отказался. – К пяти часам утра, государь, на поле собралось около полумиллиона человек. Пришли с семьями, из Москвы и из ближайшего Подмосковья… известия о раздаче подарков и ценных монет у нас распространяются быстро. И всё бы было хорошо, но по толпе прошёл слух, что буфетчики раздают подарки среди «своих», и потому на всех подарков не хватит, и народ ринулся к киосками и павильонам. А беда в том, что на Ходынском поле много незакрытых колодцев и несколько оврагов, оставшихся от сапёрных учений. Люди начали туда падать, идущие за ними затормозили и тоже были раздавлены под напором задних рядов толпы. – Почему колодцы были не засыпаны или не закрыты? – беспомощно спросил я. – Не могу знать! За всё отвечал обер-полицмейстер Власовский. – Где он? – На месте, разбирается. Он увеличил количество полицейских на поле до 1800, как вы и указывали, но и они,– Горемыкин махнул рукой, – не смогли справиться… – А где Сергей Александрович? – Он у себя, готовится к парадному выезду. – К выезду… – повторил я. – Аааа… сколько людей погибло? – Больше тысячи, Ваше Величество, и ещё несколько сотен покалечено. Не извольте беспокоиться, трупы уже все собраны и отвезены на Ваганьковское кладбище, а раненые и увечные на специальных подводах доставлены в Екатерининскую и другие больницы. В 12 часов начнётся праздничный концерт, а ваше выступление пройдёт, как и намечалось, в 14 часов. – Как и намечалось, – повторил я. – Ники, – раздался вдруг высокий голос Аликс, лицо её было покрыто красными пятнами, – ты должен взять себя в руки, поехать туда и выступить перед народом. Люди ждут тебя, и не их, и не твоя вина, что всё так вышло. Прояви теперь свою монаршью твёрдость. – Я посмотрел на Марию Фёдоровну, слёзы катились по её щекам. – Делай так, как подсказывает тебе твоя совесть, Ники. – Она встала и вышла из большого стола, красиво и даже вычурно разукрашенного пышными цветами и золотой посудой.

После завтрака я слушал очередные доклады министров, совершенно не понимая, о чём они говорили, затем был короткий обед или второй завтрак, который прошёл при полном молчании. В половине первого приехал Сергей Александрович, как всегда начищенный и подтянутый. Он был спокоен и невозмутим. Атласная, светло-розовая кожа на его лице представляла собой резкий контраст со смертельной бледностью его супруги. – Ты неважно выглядишь, Ники, – начал он своим слегка покровительственным тоном, ещё больше грассируя. – Ну же, не г’асстаивайся, такое не г’аз бывало пг’и ког’онациях и наг’одных гуляниях. Ничего стг’ашного, погог’юют и забудут. Возьми себя в г’уки, – услышал я знакомую фразу, – если хочешь, поедем в одной каг’ете и поговог’им по дог’оге. – Сейчас не время, – услышал я свой голос со стороны и не узнал его. – Вечером после церемонии соберите совещание, пригласите Великих князей, вы знаете кого, да и Воронцова и Горемыкина тоже. – Вечег’ом, Ники, бал у фг’анцузского посланника. – Я не поеду. – Помилуй Бог, Ники, огг’омные сг’едства уже на этот бал потг’ачены, все наши и иностг’анные гости пг’иглашены. На один фейег’вег’к ушло несколько тысяч рублей. И вообще… это же фг’анцузы, союзники, будет междунаг’одный скандал. – Я не поеду, – повторил я тупо и отрешённо, – и вам ехать не советую. Вы будете мне нужны на совещании… о катастрофе. – Знаешь что, Ники, – московский градоначальник был несколько обескуражен, но не потерял присущего ему самообладания, – ты поезжай сейчас спокойно на цег’емонию, затем посоветуйся с министг’ами, с Лобановым– Г’остовским в пег’вую очередь, а потом уж пг’инимай г’ешения.

И мы поехали на Ходынское поле. Никаких следов прошедшей давки и убийства может сотен, а может быть и тысяч людей на нём заметно не было. Меня вывели на большой деревянный помост, окружённый толпою бедно, хотя и празднично одетого народа, кричавшего Ура! и подбрасывающего в воздух шапки. Толпа была огромной и бесконечной и, казалось, заслоняла собою горизонт. Празднично украшенный оркестр и мощный хор сыграли и спели знакомую мелодию, из которой я понял только одно слово «Славься!». Музыканты и хористы были веселы и счастливо улыбались мне и императрице, лицо которой было по-прежнему покрыто багровыми пятнами. Мне сунули бумажку в руку, и я прочёл по ней заранее заготовленную речь. Читал я не очень громко, и, наверное, меня могли слышать только 10, а может 20 ближних рядов столпившихся за полицейским оцеплением мужчин в серых поддёвках и картузах и женщин в цветастых платках. Смысла своей речи я не понимал, как и не понимали, так мне казалось, и все присутствующие на роковом поле. В ней не было ни слова о погибших, да это было никому и не нужно. Мы сели в кареты и поехали назад в Кремль. По сторонам дороги стояло сплошное оцепление из высоких и русоволосых деревенских парней, одетых в солдатскую форму. Около Белорусского, то есть Смоленского, вокзала оцепление по чьему-то недосмотру прервалось, солдаты расступились, и я увидел то, что хотел и не хотел видеть. На нескольких телегах лежали набросанные вповалку трупы мужчин и женщин, одетых в праздничные крестьянские и городские одежды. Ряды солдат тут же сомкнулись, но картина лежащих вперемешку окровавленных тел осталась у меня перед глазами. На одной из подвод из груды трупов высовывалась разодранная в клочья нога в простом, начищенном до блеска башмаке, а сверху лежала женщина с серым лицом и в белой блузке, которая стала тёмно-розовой от разлившейся крови. На другой телеге, на горе трупов лежал подросток, почти мальчик; на лице и на одежде его не было ни следа крови, только вот голова была неестественно вывернута в сторону, а на лице застыла удивлённая улыбка. Я посмотрел на Аликс и понял, что она тоже увидела этого мальчика, глаза её были широко раскрыты и смотрели сквозь меня, вне времени и пространства. Она вся застыла, как после удара. Я обнял её, и только тут она заплакала, неслышно вздрагивая и не отрывая своего лба от моего плеча.

Борьба начинается

Через полчаса после того, как мы приехали в Кремль, бледный Воронцов-Дашков пригласил меня пройти на высочайшее совещание, которое состоялось в одном из помпезных залов второго этажа, посвящённых, как мне подсказали, главным орденам российской империи. Этот зал был наименьшим по размеру и имел необычную форму восьмигранника. Окон в нём не было, а вместо потока ввысь уходил украшенный крестами и орденами голубой свод, оканчивающийся большим оконным проёмом, смотревшим прямо в майское небо. Посреди зала стоял вытянутый продолговатый стол и кресла с обеих сторон. У кресел стояли Романовы и несколько министров и оживлённо переговаривались. Когда я вошёл, разговоры смолкли. – Прошу садиться, господа, – сказал я и невольно удивился сильному эху от звуков моего голоса. Да, это было странное место для совещания, слова раскатывались по залу и, казалось, были слышны и за закрытыми дверями. Я сел в торце стола на приготовленное большое кресло, справа от меня сидели пожилые и седовласые Романовы, мои родные дядья: я узнал покровителя искусств Владимира, главного моряка империи Алексея и прямого, как палка, Сергея. Рядом с ним возвышался ещё более высокий, но несколько сутуловатый джентльмен с лихими кавалерийским усами. – А это ещё кто? В нём два метра роста, не меньше, – подумал я. Кто-то из присутствующих стариков обратился к нему: – Николай Николаевич! – И они стали вполголоса что-то обсуждать.

Напротив, с левой стороны сидело молодое поколение Романовых, среди них я увидел Сандро и ещё нескольких молодых людей, сильно на него похожих. Рядом со мной по левую руку, по-стариковски шевеля губами, уселся председатель Государственного Совета Михаил Николаевич. – Логично, – подумал я, – отец на одной стороне со своими сыновьями. – В другом торце стола, прямо напротив меня оказался Горемыкин с министром двора. Ни Плеве, секретаря Госсовета, ни Витте, ни других министров на совещании не было. – Ближний круг, – пронеслось в голове, – вот кто решает главные дела в империи.– За столом сидело человек двадцать, и среди них, вполне естественно, не было ни одной женщины. Горемыкин встал и попросил моего соизволения изложить суть дела. Я кивнул, и он повторил уже известные мне, да и, наверное, всем присутствующим факты о произошедшей катастрофе, избегая комментариев и каких-либо оценок. Из его короткого доклада, тем не менее, ясно следовало, что причиной ужасной давки послужило смесь легкомыслия, безалаберности и некомпетентности устроителей народного торжества. Затем начались прения, напомнившие мне перепалку в английском парламенте: сидевшие справа и слева поочерёдно выступали, сопровождаемые то одобрительным покряхтыванием старцев, то несогласным покашливанием молодёжи. Я молчал и не вмешивался в дискуссию. В начале выступали дядья. Смысл их речей сводился к тому, что ничего особо трагического и чрезвычайного не произошло: подумаешь, мол, бывает. Владимир Александрович привёл очень кстати пример аналогичный давки при праздновании 50-летия царствования королевы Виктории, там, по его словам, «было 2500 человек убитых и несколько тысяч раненых, и никто этим не смущался». – Власовского, – продолжал дядя, – как обер-полицмейстера, отвечавшего за порядок на Ходынском поле, конечно, следовало бы наказать, но не сильно; послать, например, на аналогичную должность в одну из отдалённых губерний. Седовласые согласно кивали, и только Сергей Александрович сидел как каменный, недвижимо и надменно глядя в пустоту поверх голов всех присутствовавших. Течение дискуссии внешне проходило вполне корректно и даже мирно, никто не повышал голоса и не перебивал выступающих, но я физически чувствовал, что между двумя сторонами стола нарастает внутреннее, не заметное глазу напряжение. Всё изменилось, когда слово попросил Сандро, который до этого с мрачным видом сидел вполоборота к «старшим» и отмалчивался. Сандро внезапно встал, кровь прилила к его лицу, он говорил долго, глядя куда-то вверх, где между голубыми сводами падал на собравшихся золотой солнечный луч.

В своей речи, произнесённой совершенно бесстрастным тоном, он прямо обвинил в случившемся своего двоюродного брата и московского градоначальника Сергея Александровича, а заодно с ним и министра двора Воронцова-Дашкова. – Власовского хотите наказать? Что ж похвально! Только вот стрелочником теперь уже не отделаться, по городу ползут ужасные слухи, все видят в этом, – и тут он впервые в упор посмотрел на Сергея Александровича, – небесное знамение, предвещающее конец этого царствования и всей династии в целом. А скоро об этом заговорит и Петербург, и вся Россия. И если мы не покажем нашу готовность покарать действительно виновных, из-за чьей халатности погибли тысячи невинных, то так оно и будет. – Сандро сел, и только тут я увидел, в каком состоянии он находится. Он повернулся ко мне, ища моей поддержки. Лицо его горело, глаза блуждали, казалось, его немедленно хватит инсульт или инфаркт, или оба сразу. И тут аудиторию прорвало, словно открыли шлюз на плотине. Все великие князья заговорили и даже закричали одновременно, никто не слушал друг друга, многие поднялись со своих кресел. Всё благостное единение романовской семьи, поразившее меня на Смоленском вокзале, исчезло по мановению ока. Многие сжимали пальцы в кулаки, казалось, ещё немного, и они бросятся друг на друга. При этом никто не обращал внимание на меня, только что коронованного монарха, никто не апеллировал ко мне и не спрашивал моего мнения. Но внезапно весь этот гвалт и карканье перекрыл громкий и твёрдый голос министра двора: – Ваше Величество, я виновен! – Все ошеломлённо уставились на Воронцова. – Я виновен, – продолжал он, – и полностью осознаю свою вину. На мне, лично на мне лежала ответственность за организацию коронационных торжеств, в том числе и народного гуляния. Я не сумел проследить… не сумел предусмотреть…. И готов понести наказание. С этой минуту я не в состоянии больше выполнять обязанности вашего министра. – Тишина в зале была мёртвой, все как заворожённые смотрели на седовласого царедворца. Никто, видимо, не ожидал такого поворота. Мне даже стало жалко старика. – А ведь он – честный малый, – подумал я, – и к тому же не трус. – Взгляды всех именитых особ плавно переместились с одного торца стола на другой. Я понял, что настал решающий момент. Сейчас или никогда: или они по-прежнему будут помыкать мной, как неразумным кузеном и слабохарактерным племянником, или… Какая-то волна прошла приливом через мои плечи и шею и ударила в лицо и корни волос. – Хорошо, Илларион Иванович, я согласен с вами. Мы найдём вам другое назначение, соответствующее вашим знаниям и опыту. Принесите мне ваше заявление э-э-э прошение и я его подпишу. – Мой голос звучал совсем не убедительно, в нём не было никакой монаршей твёрдости. И тем не менее мои слова привели собравшихся, в том числе и самого Воронцова-Дашкова, в состояние полного ступора.

Наверное, обычным ответом на такое, достаточно неожиданное покаяние должны были быть слова успокоения и утешения, типа: ну, что вы, Илларион Иваныч, да побойтесь Бога, вы нужны двору и России, продолжайте спокойно работать и так далее. И всё бы покатилось дальше по накатанной. Но я сделал всё наоборот – фактически принял отставку ключевого министра на виду у всех, а не во время личной аудиенции, с глазу на глаз. Для ближнего круга, даже для молодых крикунов, мои слова явно были неприятным сюрпризом. В эту минуту общего оцепенения, когда у некоторых старцев даже приоткрылись рты, Сергей Александрович, до этого молчавший и смотревший в одну точку, вдруг встрепенулся и повернулся всем корпусом ко мне – словно орудие большого линкора, вращающееся со скрипом на невидимой подставке. Он по-прежнему оставался прямым как палка, но глаза его смотрели на меня насмешливо и даже презрительно. – Мой любезный племянник, – начал он, говоря по-русски с акцентом американского шпиона из старых советских фильмов. – Милый Ники, ты… сошёл с ума. Тебе надо успокоится и пг’идти в себя. Я надеюсь, ты не совег’шишь никакого необдуманного действия, о котог’ом потом будешь гог’ячо и искг’енно сожалеть. – Дорогой дядя, – отвечал я, стараясь подавить в себе закипающую ненависть, – то, что произошло сегодня утром, вовсе не незначительное происшествие, как кто-то, – я посмотрел на Владимира Александровича, – здесь изволил выразиться. В циви… в других странах после подобного объявляют национальный траур, и не на один день. А вы предлагаете мне сделать вид, что ничего не случилось и поехать на очередной бал. Погибли более тысячи, а может быть и несколько тысяч ни в чём не повинных людей, которые всего-то и хотели, что выразить радость по поводу коронации своего государя да получить копеечное угощение. А всё из-за чего… из-за того, что устроители увеселения не сумели организовать должную охрану и даже не удосужились засыпать рвы на поле и закрыть колодцы. Где были все ваши полки, Владимир Александрович, кого они охраняли и от какого неприятеля? – Любитель балета открыл было рот, чтобы ответить, но я не дал ему говорить. – А вас любезный дядя, – я перевёл взгляд на Сергея Александровича, – я лично предупреждал об опасности. Помните, в поезде… Но вы не сумели – или не захотели – ничего предпринять. В этой связи я считаю, что вы не имеете более морального права занимать пост московского градоначальника. – Сергей Александрович встал, не отклоняясь торсом ни на один градус от перпендикуляра, и бормоча: – Отлично, отлично! – вышел из зала. Горемыкин неожиданно проблеял, что заседание объявляется закрытым. Я поднялся и, ни на кого не глядя, пошёл через золотые двери по сверкающему бликами и искрами паркету в свои императорские покои.