Мы, Божией милостию, Николай Вторый…

Назад в Петербург

Ещё месяц или около того мы прожили в Москве в полюбившейся мне Александрии и часто выезжали в Архангельское, которое принадлежало графам Сумароковым-Эльстон (я уже перестал удивляться двойным фамилиям), которые на поверку оказались одновременно и князьями Юсуповыми, а также совершали долгие прогулки верхом в район нынешнего Рублёвского шоссе, доезжая по лугам и сосновым лесам до самого Усова, откуда, с конечной станции подмосковной электрички, я с друзьями в другой жизни часто ездил к знакомым на дачу. Местность по сравнению с той, другой жизнью сильно изменилась: никаких заборов, закрытых территорий и режимных объектов видно не было. Больших имений я тоже не заметил, кроме Ильинского, но после размолвки с дядей Сергеем мы туда не заезжали. Элла несколько раз приезжала к нам в Александрию без него, была печальна, ещё более задумчива и молчалива. Разговаривала только с сестрой наедине, и после её визитов Аликс приходила в дурное настроение и хмурилась. На нашем пути попадались тощие и низкие деревеньки, дома их словно вросли в землю, но близость Москвы всё-таки чувствовалась: многие крестьяне, видимо, ездили в город на заработки и имели постоянную прибавку к тем минимальным доходам, которые давала им не очень-то плодородная подмосковная земля. Уровень зажиточности крестьян можно было довольно точно определить по степени худобы их лиц. Совсем худые ходили в лаптях, и чувствовалась, что та одежда, которая на них надета, это – единственная их одежда и есть. Более круглолицые ходили в новых, не дырявых косоворотках и в шароварах, заправленных в сапоги. Все встретившиеся труженики полей, без исключения, при виде нас ломали шапки или картузы, мужчины глядели на Аликс с восхищением, а женщины, как мне показалось, с некоторой завистью.

В Архангельском я бывал и раньше, в своей прошлой (или будущей?) жизни. В школе мы ездили на экскурсию с классом, остались смутные впечатления от большой дворцовой усадьбы, чьей-то могилы с эпитафией, восхваляющей «счастливую праздность», зелёного забора, закрывшего от нас уютную колоннаду дворца, вспомнилась тенистая даль парка, отрывающего вид на Москву-реку и низинные луга за ней, и флигеля какой-то больницы или госпиталя справа и слева, вход в которые нам, экскурсантам был запрещён. Нынешний приезд в Архангельское дал напротив ощущение простора, чистоты и свежести. Через чугунную арку мы прошли во внутренний дворик дворца, поднялись на парадное крыльцо и проследовали в овальный зал с вечными колоннами и огромным куполом, из которого лился мягкий июньский свет. В зале нас встречали хозяева: Зинаида Николаевна, от которой семья и получила княжеский титул Юсуповых, и сам граф Сумароков-Эльстон, Феликс Феликсович. Несмотря на богатую, а графа даже щегольскую одежду, в их простодушных манерах, в добрых глазах хозяйки и в улыбке хозяина было нечто гоголевское. Очень просто и радушно поприветствовав нас, владельцы всего этого великолепия пригласили нас в парадную столовую, в которой было всё римское – и беломраморные статуи богов или героев, и картины на стенах, прославляющих то, как древние люди умело и свирепо убивали друг друга, и контрастирующая с этой жестокостью пасторальная, почти гламурная роспись потолков. В этой столовой был уже сервирован большой дубовый резной стол, и мы немедленно сели обедать. К обеду пришли дети Юсуповых, слегка прыщавый подросток Николай и отрок Феликс лет десяти с тонким чертами почти иконописного худого лица. Это лицо с длинным прямым носом, поджатыми губами и неземным, ангельским взглядом притягивало меня к себе, и я то и дело украдкой смотрел на подростка. – Что же выйдет из этого отрока: святой или убийца? – подумал я и похолодел: – Неужели это он через каких-нибудь 20 лет убьёт «божьего человека», предрекшего гибель вместе с собой и династии, и монархии, и всей империи в целом? Неужели судьба и этого мальчика, и наша, и всей России неотвратима? Нет, не может быть. Но есть ли у меня шанс? Сумею ли я сделать так, чтобы всего этого не было: и рождения другого, больного гемофилией мальчика, и явления лечившего его «святого старца», «нашего друга», и кутежей, и записок с корявыми буквами, назначающих и смещающих министров и генералов? И отравленных пирожных, и выстрелов на морозном ветру, и проруби на Малой Невке? – Я очнулся от, того что Аликс сильно сжала мне руку, все сидящие за столом молчали и пристально смотрели на меня. Я встал из-за стола и, сославшись на нездоровье, ушёл к себе в гостевую комнату.

Радушные хозяева упросили нас задержаться в Архангельском на несколько дней, мы согласились при условии, что к нам приедут кузен Эрни, брат Аликс и великий герцог Гессенский, и его жена Виктория Мелита Саксен-Кобургская, моя дальняя кузина по прозвищу Дакки (Ducky). Ничего утиного, как выяснилось, в её милом прозвище не было. Она, как и Александра Фёдоровна, приходилась внучкой королеве Виктории и воспитывалась, как и Аликс, при английском дворе. В детстве некоторые слова давались ей нелегко: вместо darling она произносила ducking; отсюда и прозвище. Была Дакки миловидна, добродушна и смешлива, её слегка полная фигура светилась нежностью и добротой, и я подумал, что это будет хорошей компанией для Аликс после размолвки с Эллой, вернее с её мужем. Но я ошибался. После приезда Эрни и Дакки сразу стало понятно, что между супругами не всё ладно. Высокий и прямой Эрни, слегка похожий по своим манерам на Сергея Александровича, с безбородым лицом, на котором выделялась щёточка чёрных усов, был явно холоден к Дакки и не оказывал ей никаких знаков внимания. Да и сама Дакки, несмотря на всю свою природную жизнерадостность, при взгляде на своего мужа то и дело хмурилась и надувала свои и без того полненькие губки. Они с Аликс долго шептались по вечерам, пока я играл с Эрни в бильярд или гулял по окрестностям. Долго Аликс ничего скрывать от меня не могла и на третий день рассказала мне о причинах разлада в этой, казалось бы, идеальной семье. До женитьбы на Эрни Дакки была влюблена в своего двоюродного брата Кирилла Владимировича, сына моего дяди Владимира, любителя балета и командующего гвардией, но, поскольку по православным канонам брак между двоюродными братом и сестрой не мог состояться, она вышла замуж за Эрни, который был ей также двоюродным братом, но по материнской линии – и ничего, потому что лютеранская церковь относилась к таким бракам с присущей просвещённой Европе толерантностью. Накануне отъезда в Россию Дакки, по её словам, сама удостоверилась в том, о чём давно шептались при Гессенском дворе. Внезапно вернувшись из Англии, где она навещала свою владетельную бабушку, Дакки застала Эрни в постели с молоденьким конюхом. По словам дворцового коменданта, к которому она бросилась со слезами на грудь, молодые германцы опасались идти во дворец в слуги или поварёнки, потому что знали, что за этим последует. Но светские приличия – превыше всего, и на следующий день Дакки вместе со своим неверным мужем отправилась на коронацию в далёкую Россию. На одном из балов, которые всё-таки происходили в Москве без нашего с Аликс участия, она вновь встретила Кирилла, и старая страсть, как говорится, взыграла в них вновь. Они танцевали, смеялись, катались по Москве в закрытых экипажах и целовались украдкой. Эрни делал вид, что ничего не замечает. А Дакки плакала почти каждую ночь, понимая, что её новый-старый роман с Кириллом никогда ничем не кончится, что бабушка Виктория никогда не разрешит развод с Эрни, поскольку для просвещённой Европы супружеские измены никогда не являлись достаточным для этого основанием.

Дни наши проходили беззаботно – в прогулках, купаниях, обедах, поездках на лодках по реке и верхом по зацветающим лугам, за игрой в карты, бильярд или лаун-теннис. В теннис я, слава Богу, играл и в своей другой жизни: и легко обыгрывал Эрни, который заметно сердился и сетовал на качество русских кортов. Но вот когда Аликс предложила мне сыграть на рояле в четыре руки, тут я испытал панический ужас. Да, мама в детстве заставляла меня из под палки играть на фортепьяно, и даже приглашала на дом учительницу, отличавшуюся властными манерами и очень громким голосом. И что-то там у меня получалось, но я вздохнул с облегчением, когда эта пытка кончилась. Я как мог отнекивался от предложения Аликс, говорил, что всё забыл и никаких нот не помню. Но потом под ее напором согласился при условии, что мы сначала порепетируем с ней наедине. Эта была самая прекрасная репетиция в моей жизни, мы сидели рядом, на двух банкетках перед большим роялем с открытой чёрно-белой пастью. Наши руки касались друг друга, я неотрывно смотрел на ее профиль и завиток золотистых волос над её левым ухом. Аликс сердилась, удивлялась моему неумению, вспоминала Дармштадт, где, оказывается, мы тоже играли в четыре руки, когда ещё были не женаты и даже не помолвлены. Но потом всё на удивление получилось – мы сыграли вдвоем немецкую рождественскую песенку, и Аликс напевала её тихим, как сверкание рождественской ночи, голосом. Нам все аплодировали, и хозяева и гости. Так божественно неторопливо и безмятежно проходили эти дни в Архангельском, и я удивлялся только одному: нас никто не беспокоил, с поводом и без повода. Один раз в день фельдъегерь привозил мне на прочтение и подпись государственные бумаги. Я читал их по диагонали и благодушно подписывал. Казалось, вся страна замерла и никак не могла прийти в себя после прошедшего события; ни стачек, ни стихийных бедствий, ни волнений на всё огромном пространстве Российской империи в эти дни не происходило. Железные дороги строились, открывались новые рудники и фабрики, а крестьяне готовились собрать ожидаемо высокий урожай.

МамА, братья, министры, большинство великих князей уехали в Петербург, остальные родственники и иностранные гости разъехались кто куда, и нас никто беспокоил. И мне это совершенно не казалось подозрительным. Время опять замедлило свой бег, как бы давая нам отдохнуть перед дальнейшими испытаниями. Но вот наконец 21-го июня настал час прощаться с гостеприимным Архангельским, хозяева, их дети и вся челядь высыпали на большое крыльцо дворца. Старый граф, который был совсем не старым по нынешним временам, всплакнул, а княгиня долго крестила меня и Аликс. Мы сели в экипажи и поехали к уже знакомому Белорусскому, то есть Смоленскому, вокзалу, где сели вместе с Эрни и Дакки в тот же императорский поезд и через 12 часов, на следующее утро были уже в Петербурге, где на Московском вокзале нам была устроена неизбежная торжественная встреча: всё семейство Романовых было в сборе, стоял почетный караул Новочеркасского полка и пришли опять депутации – теперь уже от города Санкт-Петербурга, местного дворянства и промышленников. Мне показалось, что стоящие рядом великие князья, избегают смотреть мне в глаза, лишь один Сандро с Ксенией, да юный брат Миша были как всегда радушны и даже игривы. После молебна в Казанском соборе, мы поехали на Царскосельский вокзал, который поразил меня необычной планировкой: поезда приходили не на первый, а на второй этаж, к которому вела широкая и торжественная лестница. Мы неспешно поднимались по её мраморным ступеням, когда я заметил, что многочисленные слуги или служащие тащат за нами весь наш немаленький и тяжёлый багаж. Находившийся тут же Воронцов-Дашков заметил мой взгляд и попунцовел лицом. – Лифты не работают, Ваше Величество, но скоро, буквально на днях, починим. Запчастей ждём из Германии, от Сименса. – А что у на собственных лифтов нет? – Не производим, Ваше Величество, только паровозы и вагоны отечественные, да и то не все, а остальное – покупное. – Дааа, – подумал я, – ничего в этой стране не меняется, и не изменится никогда.

Вновь Александровский дворец

Наконец к вечеру я оказался опять в знакомых комнатах и залах Александровского дворца. Мы с Аликс так устали, что, просто падая с ног, еле добрели до широкой кровати в нашей царскосельской спальне. Ночь прошла без происшествий, я уже привык просыпаться в том, другом времени, и от того, что пути обратно нет и не предвидится, уже напрасно не щемило сердце. Лето и под Санкт-Петербургом было всё-таки летом, и свет, проникающий через наши гардины, был тёплым и приветливым. Я отлично, с аппетитом позавтракал, поиграл с дочкой, которая показалась мне ещё более на меня похожей, и отправился в другое крыло в свой парадный (так что ли он назывался?) кабинет. Но войдя в него, я вновь почувствовал, как у меня засосало под ложечкой. Опять эта полутьма и горы бумаг на основном и на посетительском столе, высокие тёмно-зелёные гардины, массивная мебель и такие же тёмно-зелёные разводы на стенах! Всё это навевало тоску, а император-батюшка с монументального портрета над моим столом смотрел на меня с укоризной. – А не хочешь ли ты разрушить всё, что я с таким трудом создавал и скреплял? – казалось спрашивал он, глядя на меня в упор.

И с этого утра канцелярская жизнь, которая называлась служением России, вновь затащила меня в свой водоворот. Бумаги шли за бумагами, а доклады за докладами. Покой и беззаботность Нескучного дворца и Архангельского, казалось, были забыты навсегда. Первым пришёл с докладом хмурый и даже как-то потускневший министр иностранных дел Лобанов-Ростовский. Его бритое лицо с седыми усами выражало усталость. – А ведь ему уже много лет, – подумал я, – никак не меньше 70-ти. – Но князь не стал жаловаться на здоровье, а перешёл прямо к делу. Он был расстроен тем, что французы обиделись на моё неприсутствие на балу у посланника, и даже попросили отодвинуть на один месяц, с сентября на октябрь, мой визит в Париж. – Может оно и к лучшему, – сказал я задумчиво. – А вот такой вопрос, Алексей э-э-э Борисович (шпаргалка со всеми нужными именами и отчествами уже давно лежала под стеклом на моём столе): а нужен ли нам этот союз с Францией? Или с любой другой мировой державой? Не может ли Россия просто дружить со всеми, придерживаясь, так сказать, активного нейтралитета? – И сразу пожалел о том, что спросил. Лобанов-Ростовский вылупил на меня глаза и потом стал хватать ртом воздух. Я испугался, что старика прямо здесь хватит инфаркт, и уже потянулся к кнопке звонка, но в этом момент краска отлила с лица старика и он разразился долгой тирадой, смысл которой сводился к тому, что поддерживать нейтралитет для такой великой державы, как Россия, просто неприлично. – Что мы Швеция какая-нибудь, прости Господи? – вопрошал он. – Да и опасно это, вдруг Австрия с Германией или Англия с Японией сговорятся и захотят у нас кусок территории оттяпать? А помощи ждать будет не от кого. – Я как мог старался успокоить старого дипломата, но он ушёл от меня, качая головой.

Далее наконец явился для представления кандидат на место личного секретаря Дмитрий Сергеевич Сипягин. Отрекомендованный вначале Плеве при нашей первой встрече, он получил неожиданный лестный отзыв и от Витте, и от мамА, и ото всех, с кем мне доводилось разговаривать в Москве. Все в один голос говорили, что этот Сипягин, может, и небольшого ума, но чрезвычайно исполнительный и вообще «человек честный». Передо мной предстал еще совсем не старый крепкий сорокалетний мужчина с лысой, как биллиардный шар, головой и окладистой бородкой. Был он явно не глуп, в его глазах играла то ли крестьянская, то ли восточная хитринка. – Кто это сказал: потрёшь любого русского и найдёшь татарина? – пытался вспомнить я, пожимая руку Сипягину. – А тут и тереть не надо, всё и так на лице написано. – Когда я спросил о его службе в комиссии прошений, он кратко, но без стеснения рассказал мне, какую изворотливость приходится применять ему, чтобы отбиваться от хотя бы части приходивших на высочайшее имя просьб и челобитных. Все просили денег, или титулов, или званий, но всего на всех, как всегда, не хватало. И тем не менее Сипягин, по его словам, умудрялся щедро награждать достойных и твёрдо отказывать прочим. Именно такой человек мне был и нужен. В отношении работоспособности и исполнительности Сипягина я, видимо, не ошибся: после его назначения за несколько дней бумаг в моём кабинете сильно поубавилось, он заходил ко мне два раза в день, ненавязчиво рассказывал основное содержание поступивших бумаг и мягко давал советы в отношении разрешений, награждений и прочей ерунды, которой должен был заниматься император всея Руси. Я не мог нарадоваться его умеренности и аккуратности, но, вспомнив слова Плеве о «наших воззрениях» Сипягина, не стал его посвящать в те проекты, которые мы затевали с Витте.

А Сергей Юльевич бывал в Александровском дворце очень часто, иногда два, иногда по три раза в неделю, обычно по вечерам. Мы долго беседовали у меня в кабинете, и нередко Витте оставался у нас ужинать, или как здесь говорили обедать. На этих обедах Аликс обычно не присутствовала и уходила к себе, ссылаясь на головную боль. Мы говорили и не могли наговориться. Надо было решить бесконечное множество вопросов будущего устройства государства Российского, которое всё больше и больше, несмотря на окончательное слово государя в ключевых вопросах и полноту исполнительной власти на местах, начинало напоминать конституционную монархию. Вместо формального поста председателя Комитета министров предполагалось ввести реальный пост председателя Совета Министров, который вносился императором в Гос. Думу по согласованию с партией или коалицией, победившей на проходящих раз в 5 лет выборах. Витте настоял, что такой пост надо утвердить немедленно, и он его займёт до первых выборов, которые состоятся через 3 или 4 года. Я не возражал. Меня беспокоило другое: найдёт ли Витте достаточно соратников для исполнения своих планов? И вообще будет ли новый кабинет пользоваться общественной поддержкой? Витте уверил меня, что сам проект Конституции и других необходимых законов (а их Витте насчитал до 30) он пишет не один, а в строжайшей тайне со своим секретарём Вуичем и князем Оболенским, который, по его словам, очень бы подошёл на должность обер-прокурора Священного Синода вместо Победоносцева. – Это какой Оболенский, – спросил я, – тот, что крестьян порол в Харьковской губернии? – Нет, Оболенских много, только князей человек 20. Этот – Алексей Дмитриевич, председатель Дворянского и Крестьянского банков. – А-а-а, – протянул я. – И на другие посты назначить есть кого, – продолжал Витте, – Вот, например, Манухин, Сергей Сергеевич, прекрасный юрист и честнейший человек, готовый кандидат на пост министра юстиции, или граф Ламсдорф, Владимир Николаевич, опытнейший дипломат, этот смело может заменить Лобанова-Ростовского, а то старик устал и раскис совсем. Словом, люди найдутся. Только вот на счёт общественной поддержки вы, Ваше Величество, не обольщайтесь. Образованная часть общества, так называемая интеллихенция, всегда всем не довольна и, поверьте мне, и нашими великими, – Витте поднял вверх указательный палец, – реформами, довольна не будет. А купцы, да фабриканты – они, государь, у нас трусоваты, очень трусоваты, на них надежды мало, разве что на старообрядцев, Морозовых там всяких. Их можно привлечь на свою сторону, если отменить все ограничения на их веру, а на торховлю – так уже лет пять, как все запреты сняты. А вот с землевладельцами – тут сложнее. У них во владении всё ещё 53 миллиона десятин земли, и отбирать её нельзя ни в коем случае. Сами продадут, когда обанкротятся. – Ну да, Вишнёвый сад, – пробормотал я, а Витте, к счастью, не расслышав, продолжал свои рассуждения по крестьянскому вопросу.

– Главное зло в нашей деревне – это крестьянская община и круговая порука. Как может человек проявить и развить не только свой труд, но инициативу в своем труде, когда он знает, что обрабатываемая им земля через некоторое время может быть заменена другой по решению общины, что плоды его трудов будут делиться не на основании законов, а по обычаю так называемому. А что такое у нас в деревне обычай – это есть усмотрение общины, произвол, то есть. Как мы на сходе решили, так и будет. Тохда зачем усердно трудиться? Можно и бездельничать, община налоги за тебя всё равно заплатит. А если ты, наоборот, любишь работать и захочешь уйти, паспорта не дадут, эээх! Одним словом, Вашего Величество, быт нашего крестьянина в некоторой степени похож на быт домашнего животного с тою разницею, что в жизни домашнего животного заинтересован владелец, ибо это его имущество, а Российское государство этого имущества, то есть крестьян, имеет в излишке, а то, что имеется в излишке, или мало, или совсем не ценится. – Так где же выход? – спросил я, понимая, что Витте говорит о давно продуманном и наболевшем. – А выход, хосударь, пока я вижу один: крестьянам, самым деятельным и работящим, надо другое пообещать – бесплатную раздачу государственных земель, которых везде много, а на юге Сибири – особенно. Всем, кто пожелает переселиться, выдать подъёмные и обеспечить бесплатный проезд по Великой магистрали, которая уже до Байкала дошла. – Да, но для такого грандиозного проекта хороший исполнитель нужен, мотор так сказать. Вы к этому Столыпину, который там где-то губернатором, присмотритесь, Сергей Юльевич. – Уже навёл справки. – Витте нахмурился. – Ховорят, что слишком мнохо на себя берёт. Кто вам его рекомендовал? – Да… кто-то, не помню, – ушёл я от вопроса.

– Долго думал я, Ваше Величество, – продолжал Витте, – над вашим предложением о голосовании по партийным спискам. Я понимаю, и по опыту Западной Европы понятно, что попавшие в парламент радикальные социалисты, все без исключения перестают быть радикальными, а некоторые даже и социалистами. И тем не менее, кабы чехо не вышло… надо очень сильную единую партию За царя и отечество создать. Можно, на первых порах, обязать всех губернаторов и тайных советников в неё вступить и, главное, лозунги правильные придумать, чтобы с патриотизмом, но без «Бей жидов и круши инородцев». Такая крайне правая партия и так создастся сама собой, а какой-нибудь князь Мещерский её возглавит. – Мещерский? – Ну как же, Ваше Величество, ваш батюшка специальное распоряжение издал, чтоб его газету Гражданин финансировать, и так оно и продолжается по сей день. – Я не стал допытываться об этом Мещерском дальше, но, когда Витте ушёл, взгляд мой случайно упал на гостевой стол, где в ворохе бумаг я заметил единственную полусвёрнутую газету. Это был тот самый Гражданин, который открывался редакционной статьёй самого Мещерского. Содержание её было верноподданническое, славянофильское и довольно путаное, но одна фраза не могла оставить меня равнодушным. – Как нужна соль русскому человеку, – писал патриотически настроенный князь, – так ему нужны розги. – Делаа, – подумал я, – и вот на такое расходуются казённые средства. Понятно, что «моему» батюшке нужна была такая газета, чтобы противостоять росту популярности всяких новых идей, в особенности социалистических. Все эти идеи, по его логике, неизбежно вели к крови, революции, анархии и убийствам. Да и как ещё мог рассуждать человек, у которого эти революционеры убили собственного отца? Я вообще поражался и никак не мог въехать в школе и в институте, зачем вообще эти народовольцы затеяли убить царя, зачем стреляли, бомбы бросали, а затесавшаяся среди них девушка платочком махала. На что они рассчитывали? На то, что после убийства царя правящий класс разом весь испугается и даст народу – волю, крестьянам – землю, а Польше – независимость? Или на то, что воцарится всеобщий хаос, и на этом фоне они, Народная Воля, придут к власти? Ведь вышло-то всё наоборот: революционеров поймали и повесили, все гайки закрутили и такой листок, как Гражданин, стал издаваться большими тиражами. И ведь его читали, а как же… Да потому, – вдруг догадался я, – что сами народовольцы верили во всесильность одного человека на вершине государственной пирамиды. Убей его, вынь этот стержень – и вся пирамида завалится. А вот и не завалилась. А что же теперь получается: я – этот стержень, не станет меня, и вся Россия погибнет? Ан, нет, найдут замену, можно не сомневаться. Тем более надо быть осторожным и, как это говорили чекисты, бдительным…

Кроме Витте с регулярными докладами приходили и другие министры, в том числе министр внутренних дел Горемыкин, который привёл с собой начальника полиции Добржинского, и я впервые рассмотрел его поближе. Был главный полицейский кругл лицом и полноват, и, казалось, из его фигуры должно было бы исходить привычное для толстяков добродушие, если не бы угольно-чёрные, под стать усам, глаза, чей пронзительный и недобрый взгляд было невозможно скрыть даже под круглыми «интеллигентскими» очками. – Вот позвольте любить и жаловать, – представил его Горемыкин. – Новый начальник департамента полиции Антон Францевич Добржинский. Имеет большие заслуги в поимке нигилистов. Лет десять назад вошёл в доверие к террористу Гольденбергу, убийце харьковского генерал-губернатора. 20 дней на этого Гольденберга силовые методы воздействия оказывали, но тот и под пытками ничего не рассказал, а вот Антону Францевичу дал показания, всех выдал из Народной Воли, кого знал, все 140 человек, с личными качествами, кличками и приметами. – А что с этим Гольденбергом стало? – А с собой покончил. Собаке – собачья смерть, – добавил Добржинский, посмотрев на меня поверх очков. Глаза его были почти бездонными и, казалось, так же глубоко проникали и в мысли собеседника. Мне стало не по себе: так глубоко в душу могла смотреть только доброжелательная и обаятельная… смерть. – А как Ульянова, этого младшего, Владимира не поймали ещё? – спросил я Горемыкина, стараясь не смотреть на его подчинённого. – Ну и память у вас, Ваше Величество. Нет, не удалось, сбежал за границу со своими подельниками – Мартовым и Аксельродом, в Швейцарию кажется. – И вот ещё: мне тут с Кавказа докладывали, – соврал я. – Появился там опасный молодой террорист Джугашвили, кличка Коба. – Нет, не слышали, – опять взял разговор на себя Добржинский. – Но наведём справки. – Так, хорошо. На другую тему: об издателе вот этого листка, – повертел я руках газетку со стола, что вы думаете?. – Князь Мещерский – человек известный, – как всегда солидно и неторопливо начал Горемыкин. – Внук историка Карамзина, за что до сих пор пенсион получает. Пользовался покровительством у вашего батюшки. Его газета делает важную и нужную работу, но вот сам он… – Горемыкин замялся, – человек несколько скандальный. С директором пажеского корпуса у них был конфликт из-за того, что слишком много молодых кадетов приглашал Мещерский в свои, как он говорит, духовные воспитанники. А потом оказывал им протекцию. Ладно бы ещё актёров, а вот юнкеров-то зачем? – А для определения достойных задниц у него, у Мещерского заведён дома биллиард, – спокойно и добродушно добавил Добржинский, и от этого добродушия у меня в буквальном смысле пошёл мороз по коже. – Хотя среди его протеже есть очень толковые и деятельные молодые люди, вот Манасевич-Мануйлов, например, очень талантливый наш агент, ещё не раз нам пригодится. – Кто же он такой, этот Манасевич, опять с двойной фамилией. Очень знакомая фамилия. – И перед моим мысленным взглядом вдруг мелькнула чёрная ряса, клокастая борода, густые волосы, расчёсанные на кривой пробор, и рука, поднятая рука, со сведёнными пальцами, то ли осеняющая крестным знамением, то ли приветствующая толпу с трибуны. Раздосадованный тем, что не смог вспомнить ничего о Мануйлове, я упрямо проговорил: – И всё же, предполагаю финансирование этого Гражданина прекратить. – Горемыкин и Добржинский переглянулись. Наступила неловкая пауза, воспользовавшись которой два главных блюстителя закона и порядка в Российской империи благополучно ретировались.

После двух «силовиков» ко мне на приём попросился и Государственный секретарь, то есть директор-распорядитель Государственного совета, фон Плеве. Был он чрезвычайно сладок и угодлив как никогда. Льстиво восторгаясь коронацией, он наговорил мне и Аликс множество комплиментов. Не переминул он вспомнить и Ходынку и последующую отставку Сергея Александровича. Тут он начал восторгаться твёрдостью моей руки и даже сказал, что так и только так надо управлять таким колоссом, именуемым Россией. После обсуждения ряда незначительных и даже забавных по своему идиотизму дел из работы Государственного совета, всячески намекая на свою широту взглядов и приверженность переменам, фон Плеве, пряча свой взгляд в моржовые усы, наконец приступил к тому вопросу, ради которого, без всяких сомнений, он и приехал ко мне. – Вот я хотел спросить, Ваше Величество, – вкрадчиво начал он. – Ходят слухи, что вы с Витте составляете проект больших реформ, в продолжение или завершение дела, начатого дедом вашим, Александром Николаевичем. Когда же с этими прожектами мы и другие члены Госсовета могли бы ознакомиться? Поучаствовать, так сказать, да и помочь Сергею Юльевичу? – Не знаю, не знаю, Вячеслав Константинович, – как можно туманнее ответил я, опять взглянув в свою шпаргалку. – Пока и проекта как такового нет, так, некоторые идеи. Но, как только будет готово нечто цельное, мы, конечно же, вынесем его на обсуждение Совета. – Плеве поднял на меня взгляд уже лишённый всякого деланного обожания. И к моему ужасу мне почудилось, что я читаю его мысли. – Зря вы так, Ваше Величество, – словно говорил он мне, – отвергаете верных слуг трона, а то ведь и неизвестно, сколько вам на этом троне посидеть осталось. – Я покрутил головой, стараясь отогнать наваждение, и, сославшись на нездоровье, быстро проводил этого человека, который был мне, несомненно, очень неприятен.