Мы, Божией милостию, Николай Вторый…

Кавалергард из народа

Но были в эти дни и приятные, и интересные, и даже неожиданные встречи. Я наконец-то ближе познакомился с комендантом дворца генерал-лейтенантом Петром Павловичем Гессе, которого я мельком видел до отъезда в Москву. Пётр Павлович, невысокий 50-летний мужчина с совершенно лысой головой, но неизменными пышными усами, которые он носил, как мне показалось, чтобы компенсировать отсутствие волос в других частях, производил впечатление старого служаки, верящего, более чем в Бога, в присягу Царю и Отечеству. Всем свои обликом он походил на сторожевого пса неизвестной породы, преданно сидящего на цепи и при этом очень довольного своим положением. Я пригласил его себе в кабинет, и мы разговорились. Пётр Павлович был обрусевшим немцем, до того обрусевшим, что своих немецких корней он не знал и не помнил, даже не мог мне сказать из какой части Германии происходят его предки. А были они, предки, всё сплошь комендантами и генерал-губернаторами на русской службе, людьми, по его словам, очень незлобивыми и добродушными, которые женились исключительно на русских мелкопоместных дворянках. Только дед его, Московский комендант, назначенный ещё своенравным Павлом Петровичем, мог сказать два слова по-немецки, и эти два слова были: – Ich diene, то есть: я служу. – В этом выражении для нашей семьи заключается великий смысл, – говорил Пётр Павлович очень серьёзно и даже торжественно, поднимая глаза к небу, – мы служим, государь, служим преданно и честно, и присяга для нас не клочок бумаги, не пустой звук, а весь смысл нашего существования. – Такой подход показался мне интересным: – Хорошо, а если власть, которой вы служите, начнёт совершать безнравственные или даже богопротивные поступки, вы также продолжите ей служить? – Нет, государь, в этом случае необходимо подавать в отставку. – А если отставка не будет принята? – У офицера всегда есть возможность выразить своё несогласие, даже ценой собственной жизни. – То есть восстать против власти? – Нет, Ваше Величество, застрелиться. – Так это же грех величайший? – Грех, конечно… Но ещё больший грех служить против своей совести. – Гессе проговорил это совершенно спокойно, без рисовки, и в искренности его слов мог бы усомниться только самый прожжённый циник. – Нет, никогда мне этих людей не понять, – ещё раз убедился я, – что же они тогда в 1917-м, ну скажем, большинство из них, признали Временное правительство, некоторые, даже великие князья, не помню, правда, кто, нацепили красные банты и приветствовали революцию, а многие даже пошли на службу большевикам? Загадка, ещё одна загадка.

Поведал мне Пётр Павлович и про устройство охраны дворца, пожаловавшись на малочисленность и недостаточность дежурных офицеров. Их было всего шестеро, и дежурить им приходилось и днём, и ночью. Кроме них в самом дворце помещались только несколько фельдъегерей, служивших посыльными, да пара телеграфистов. Части же охраны, включая казачью сотню, роту кавалергардов и гвардейский экипаж моряков несли службу в Царском селе по соседству, а также в парке, замаскировавшись среди кустов и деревьев. Познакомился я и с дежурными офицерами, как на подбор высокими и статными молодыми людьми, которые приносили мне и Сипягину письма, запросы, верноподданнейшие доклады и другие бесконечные государственные бумаги. Им же я диктовал телеграммы и распоряжения министрам и губернаторам. Во время такой диктовок один из офицеров привлёк моё внимание своей инициативностью и смышлёностью. Он, набравшись смелости, стал мне подсказывать слова и выражения, чтобы облечь мои мысли в нужную – милостивую, или наоборот, суровую и указующую – форму. Я поднял на него взгляд, офицер, высоко задрав русоволосую голову, стоял у моего стола и смотрел на меня, как говорится, пожирая глазами. Тут только я заметил, что и по внешнему виду он несколько отличался от других офицеров: на круглом, чисто русском лице выделялся довольно мясистый нос, короткие усы и голубые пронзительные глаза. – Что-то подозрительно не породистая внешность, – подумал я, отметив про себя ладную фигуру и отменную выправку дежурного. – Как фамилия? – Поручик Сверчков, Ваше Императорское Величество. – Из каких краёв будете? – Из Ярославской губернии. – А кто ваш отец? – Полковник Сверчков, Игнатий Петрович. Пожалован во дворянство за героизм при осаде Плевны, кавалер ордена святого Владимира. – Ах вот как… Значит вы – дворянин во втором поколении. Очень интересно. И где отец служит? В Измайловском полку… служил, – голос поручика слегка дрогнул, – в прошлом году представился. – Соболезную. А вы часто в родных краях бываете? – спросил я, чтобы сменить тему. – В каждый отпуск наезжаю, Ваше Величество, матушка у меня там проживает. – Знаете что, как вас по отчеству? – Александр Игнатьевич. – Так вот, бумаги эти пока подождут. А вы садитесь, и побеседуем. – И я показал офицеру на кресло. – Сверчков несколько замялся, но всё же, почему-то оглянувшись вокруг, аккуратно сел в указанное место. – Хотел вас порасспросить, Александр Игнатьевич, – начал я, стараясь не смотреть на своего собеседника, чтобы не смущать его чувства, – про реальное положение… в глубинной России, так сказать. Но при одном условии: сможете отвечать на все вопросы правдиво и честно? – Так точно, Ваше Величество. – Я посмотрел на поручика: он не отрывал от меня взгляда, в котором не было ни тени страха, и глаза его как бы говорили: – А почему бы и нет? Когда ещё такая возможность поговорить с царём представится. – Мне опять показалось, что я читаю чужие мысли, и я поспешил перейти к делу: – Знаете ли, некоторые министры много мне рассказывают о положении крестьян, о возможных реформах в этой области, но я вас хотел спросить… Вы сказали, что часто в своей родной губернии бываете, и разговариваете, наверное, не только со всяким начальством, но и с простыми людьми, возможно, и с мужиками? – Да, – просто ответил поручик, – доводится. – Очень хорошо. Вот тут мне предлагают следующую реформу: разрешить крестьянам, в первую очередь зажиточным, свободный выход из общины с выделением им земли из общего, то есть общинного владения, и, если такой земли маловато, дать им возможность переселиться в Сибирь или на Алтай. Что вы об этом думаете? – Поручик весь сжался, несколько раз схватил ртом воздух и выпалил: – Идея-то хорошая, Ваше Величество, да только неосуществимая. – Почему же? – Да, потому что на всех крестьянах, даже на крепких хозяевах, долг висит. И пока они его не выплатят, никуда выйти или тем более уехать они не могут. – За что же долг? – А за землю, дарованную им дедушкой вашим при освобождении. – И большой долг? – Сверчков оживился, от прежней его скованности не осталось и следа. – Как у кого, – продолжал он, – у государственных крестьян поменьше, а у бывших помещичьих раза в два побольше. Не знаю, как на юге, там народ побогаче будет, а в нашем Нечерноземье крестьянам надо долг помещикам ещё лет тридцать выплачивать. Спасибо вам, Ваше Величество, что вы недоимки крестьянам при восшествии на престол простили, но это дела не решает. – Таак, а отчего ж такой большой долг образовался? – А оттого, – продолжал поручик всё более оживляясь, – что при великой реформе в 1861 году помещики оценили свою землю в два раза дороже, чем она на самом деле стоила. А может быть, и не в два, а в три. Да и землю-то всю не отдали, что мужики раньше, до воли, обрабатывали, а отрезали, где четверть, а где и половину. – Понятно, – протянул я, – а всё же, если этот долг крестьянам каким-нибудь образом погасить, согласятся ли они выйти из общины или переселиться? – Поручик на секунду задумался. – Думаю, согласятся, смотря где, конечно. Во многих деревнях, самая большая беда не в долге, они его сообща выплачивают потихоньку, а в отрезках, из-за них крестьянам житья нету. – В каких ещё отрезках? – А когда помещики землю крестьянам отдавали, то самые необходимые участки они для себя и отрезали: луга, выгоны, даже места для прогона скота к водопою. Куда ж крестьянам деваться: приходится их арендовать у тех же господ бывших, притом некоторые из помещиков денег не берут, а требуют отработки на своей земле: вспахать, засеять и сжать определенное количество десятин. – Подождите, подождите, что же это получается: крестьяне и за долг, как оброк, платят и на барщине тоже работают? – Да, так оно и есть. Вот говорят, крестьяне свободными стали, но это, как посмотреть. Да вы, Ваше Величество, так не изволите расстраиваться, смотрю, вы побледнели совсем, – поручик забеспокоился и стал похлопывать руками по ручкам кресла. – Я лучше вам смешной случай расскажу. Немец тут один приехал в нашу Ярославскую губернию, решил имение в аренду взять и обогатиться. И первое слово, которое он выучил, было: atreski, atreski. Всё искал, где такая драгоценность есть. А так по-русски ни бум-бум. – И что, нашёл? – Да нашёл одно имение, там, где барская земля кольцом 18 деревень охватывает, – тут поручик как-то замялся. – Да только вот недолго он хозяйствовал, нашли его в поле с головой проломленной. Оглоблей его, что ли… – И Сверчков при этих словах покраснел и сконфузился. – Значит, бунтуют мужички время от времени? – Бывает, но больше терпят пока. – Извечное терпение народа русского? – продолжал я раскручивать поручика на откровенность. – Да как не терпеть, когда всех, осмеливающихся хоть слово сказать, секут нещадно. Хорошо, что дедушка ваш кнут отменил, а батюшка, Царство ему небесное, и плеть трёххвостую. А розги терпеть, так это дело привычное, хоть не до смерти… Батюшка мой рассказывал, что во время реформы 61-го года, слух среди крестьян пошёл, что за волю кажного из них прилюдно выпороть должны. Ну, примерно, так оно и было. – Дааа, – я не знал, как реагировать на слова Сверчкова, и решил продолжать допытываться. – Но я вот одного не понимаю: вы, мне кажется, сильно мужикам симпатизируете и, тем не менее, в царскую охрану пробились и, наверное, до генерала дослужиться мечтаете? – Я служу вам, Ваше Величество, – Сверчков вскочил вытянулся в струнку, – вам и Отечеству нашему, и в этом служении вижу цель и смысл всей моей жизни. Но, не скрою, – руки поручика непроизвольно сжались в кулаки, – мечтал о разговоре с вами, государь, мечтал всю правду, ту, что знаю, рассказать. А вы сами спрашивать начали… И я подумал: умру, а долг свой исполню. – Ну, умирать-то вам рановато. – Я тоже поднялся. – Благодарю вас, поручик, за откровенный разговор. И за смелость. – Поручик стоял, не шелохнувшись. – И обещайте мне вот что: поедете домой в следующий отпуск, и по возвращении напишите мне подробный отчёт о положении в вашей губернии, как её там, в Ярославской. – Рад стараться, Ваше Величество, – Сверчков щёлкнул каблуками и развернулся кругом. Его удаляющийся силуэт вдруг превратилась у меня перед глазами в плоскую, почти двухмерную фигуру, похожую на картонное изображение гаишника у дороги, пугающего вечно спешащих куда-то водителей. – Нет, не понимаю я этих людей и, наверное, не пойму никогда.

Государственный переполох

Неожиданная просьба фон Плеве передать ему проект новых реформ и отсутствие визитов и прошений со стороны великих князей наводили меня на невесёлые размышления. Внешне весь порядок жизни в Александровском дворце шёл своим чередом, разговоры с немногочисленными посетителями, сменялись работой с документами, а встречи с Сипягиным и Витте – прогулками по саду с Аликс и поездками верхом по окрестностям. Я полюбил физическую работу, с удовольствием пилил и колол дрова под руководством специально приставленного для этого солдата, стрелял из ружья в ворон и галок. Но мысли, тревожные и дразнящие, не давали мне покоя ни днём, ни ночью. – Они знают больше, чем говорят, – стучало в моём мозгу, – в Петербурге что-то затевается, а я здесь сижу в Царском и ведать ничего не ведаю. И спрашивать этих типов, вроде Горемыкина или Добржинского, совершенно бесполезно.– И тут меня осенило: надо вызвать Секеринского, как его там по батюшке. Он ведь начальник охранки, он должен что-нибудь знать. И я в тот же день попросил Сипягина приватно связаться с Секеринским. Тот не замедлил прийти в тот же день вечером, как всегда деловой и подтянутый. – Я не мог к Вам явиться самостоятельно, Ваше Величество, – начал он с порога, – потому что Добржинский, узнав о моём визите к вам, тогда, до вашего отъезда в Москву, строго настрого мне это запретил. Вы ведь знаете Антона Францевича, он шутить не любит. И тайных записок я также к вам прислать не мог, боялся, что будут перехвачены. Оставалось ждать, что вы меня сами вызовете. И вот дождался. – Ну так садитесь и рассказывайте, – показал я Секеринскому на кресло напротив меня. За зелёными портьерами кабинета спускался тихий летний вечер, окно было приоткрыто, но из парка не доносилось ни шума ветра, ни какого-либо другого постороннего звука. Прежде чем сесть, Секеринский, с моего разрешения, плотно закрыл все окна и проверил дверь. – Помните, Ваше величество, как до коронации, узкая группа самых высокопоставленных лиц встречалась и обсуждала судьбы монархии? Так вот: заседания этой группы, которую они теперь меж собой называют Комитетом спасения отечества, продолжаются, – чёрно-смолистые усы Секеринского слегка ухмыльнулись. – А кто туда входит, напомните мне? – Да все великие князья, которые в Санкт-Петербурге, кроме Михайловичей, а также Плеве, Горемыкин и мой начальник. – А от армии, Ванновского например, не приглашают? – А зачем он нужен? – ответил вопросом на вопрос Секеринский, – гвардия в подчинении Владимира Александровича, а флот, если что, в руках другого вашего дядюшки. А полиция и жандармы – сами понимаете. – Тааак… – я зашагал по кабинету. – А матушка и брат в курсе этих… собраний? – Их известят, когда потребуется. – И что же они там обсуждают? – Ваши предполагаемые реформы. Они ничего толком не знают, и слухи среди них ходят самые панические. – Например? – Ну, например, что вы предполагаете отдать свою власть парламенту, который будет избираться не дворянством и духовенством, это было бы ещё куда ни шло, а всеми: купцами, мещанами, крестьянством, всем этим быдлом и пролетариатом. Говорят, что вы дадите право голоса женщинам, это ладно – полбеды, но и всяким полячишкам, жидам и прочим инородцам, вроде грузин, армян или татар. А заодно и ликвидируете черту осёдлости, дадите все права староверам и самостоятельность Польше и Финляндии. И разрешите крестьянам землю за бесценок выкупать у помещиков. – Таак… – ещё раз протянул я, – а вы сами, что об этом думаете? – круто развернулся я к Секеринскому на каблуках своих сафьяновых сапог. – Да, не дадут вам они ничего этого сделать, – спокойно ответил Секеринский, словно ожидал этого вопроса, – костьми лягут, а не дадут. Это что же такое вы, Ваше Величество, задумали, это как всю страну, всю мощнейшую державу, со всеми её противоречиями, взаимным недоверием и вековой ненавистью, на дыбы поднять? Мыслимое ли дело? – Секеринский был явно расстроен, но смотрел мне в глаза, не мигая. – А как они мне могут помешать? Захочу и проведу все эти реформы указами, минуя Госсовет. Не так что ли? – Так-то оно так, только не дадут они до этого довести. По моим сведениям, они сейчас обсуждают, как вас сподручнее от власти отстранить и под каким предлогом. Но только вот договориться не могут, кто наследует престол, хотят депутацию к вашему брату Георгию на Кавказ послать. Да тот, слаб здоровьем, может и помрёт скоро.

Слова Секеринского немного успокоили меня. Во-первых, мне стало ясно, что о содержании реформ они, заговорщики точно не знают, а лишь догадываются. А во-вторых, они не могут договориться о том, кто возьмёт власть в свои руки, и есть вариант, что на этой почве окончательно перегрызутся. Депутацию на Кавказ? Сразу вспомнилось худое, измождённое лицо брата Георгия с длинным тонким носом и острыми, торчащими назад ушами, лицо, которое я видел только на фотографии, врачи не разрешили нынешнему наследнику престола даже на коронацию приехать. Осмелится ли он, больной туберкулёзом в последней стадии, отобрать власть у своего старшего брата? Нет, вряд ли он согласится. В любом случае надо действовать быстро, немедленно запросить у Витте проект конституции и как можно скорее представить в Государственный Совет и Сенат. Он будет отвергнут, но это уже не важно, дело будет почти сделано. – Ваше Величество, – голос Секеринского вывел меня из раздумий, – скажите а вы полностью доверяете своему секретарю Сипягину? – Нет, я его ещё совсем не знаю. – И правильно, очень он уж близок к Плеве и всем остальным. Если вы хотите связаться со мной, посылайте записку через Чемодурова, он – наш человек. – Не наш, а твой, – дошло наконец до меня. – Вот это сюрприз. То-то ты так хорошо осведомлён обо всём, что со мной случается. – Или телефонируйте мне, – продолжил шеф тайной полиции. – Как? – А просто снимите трубку и попросите барышню соединить. Кто-нибудь обязательно подойдёт: или я, или мой помощник. – Пётр Васильевич, а скажите мне честно, зачем вы всё это делаете? У меня всё время такое чувство, что вы знаете больше, чем говорите? – Зачем иду наперекор начальству? А потому что это единственный способ это начальство сместить. И занять его место. И только вы, Ваше Величество, в этом мне можете помочь. Кем бы вы ни были. – Секеринский смотрел прямо мне в глаза с видом человека, которому нечего в этой жизни больше терять; и у меня опять, как при первой нашей встрече, возникло чувство, что он видит меня насквозь. Я не нашёлся, что ему ответить, а Секеринский, воспользовавшись моментом, откланялся и быстро вышел из кабинета.

Когда почва уходит из-под ног

Наутро, 6 августа был праздник Преображения, и мы с Аликс с утра пошли на службу в дворцовую церковь. Был чудесный летний день, солнце светило ярко и шафрановыми полосами проникала сквозь кроны деревьев парка в высокие окна Александровского дворца. В церкви было мало народу, чудесно пел хор, чисто вытягивая самые высокие ноты, густо и торжественно звучал голос дьякона, прерываемый более тихим баритоном отца Иоанна. – Яко благ и человеколюбец, – заключал он, и хор мощно начинал петь молитву о преображении богочеловека, явившегося апостолам в своём истинном обличии. Пение успокаивающе действовало на моё сознание, лёгкое и слегка дрожащее после бессонной ночи. Мне показалось, что в этом пении я слышу другую, совсем не старо-славянскую речь, и чей-то голос, повторяющий, как рефрен, два слова: – Не посмеют, не посмеют… – Я вспомнил, как мы с отцом и мамой встречали этот день дома в Москве или на нашей подмосковной даче. Отец был обычно серьёзен и даже торжественен. – Наш день, мы же Преображенцевы, – говорил он, складываю брови в треугольник – домиком, как говорила моя мама. Отец не знал точно, откуда происходит наш род, дальше его деда, крестьянина из Тульской губернии его генеалогические познания не распространялись, но ему хотелось думать и верить, что в нём были люди выдающиеся, подвижники или по крайней мере священники и богословы. Мы собирались вечером за столом, ели яблоки – яблочный спас всё-таки – и отец заставлял перечитывать уже изрядно надоевшее мне стихотворение Пастернака. Верил ли мой отец в Бога? Один раз, возможно даже в «наш день», я прямо спросил его об этом. Ответ его показался мне странным: – Какой я верующий? – сказал он, – я в церковь не хожу и не молюсь, а вот мать твоя, некрещёная кстати, молится, просит Бога о тебе, а это важнее всего. – От этих воспоминаний на меня опять навалилась тоска, и я не помню, как закончилась служба.

Вернувшись в кабинет после литургии, я вновь занялся бесконечными государственными бумагами, и несколько удивился тому, что Сипягин в положенное время не пришёл ко мне для ежедневного доклада. В тот момент, когда я собраться вызвать дежурного офицера, на моём столе зазвонил телефон. Звонок был резким и неожиданным, мне вообще редко звонили, я чуть не подпрыгнул в кресле и быстро взял трубку. Это был Витте. Голос его был спокойным, но высокие тона в конце фраз выдавали волнение. – Ваше Величество, уже почти хотовый проект… э-э-э нашего документа сегодня ночью исчез из моего дома на Каменноостровском проспекте. Я диктовал машинистке вчера до вечера, один экземпляр отправил с курьером Оболенскому для сверки, а другой оставил у себя. А ночью он исчез с моего стола. Машинистку ищут, но не могут найти. Оболенскому я позвонить не могу, у него нет телефона, придётся ехать к нему лично, но тут недалеко, на Лиховский. – Да, всё это странно, очень странно. Пожалуйста, найдите Оболенского и после этого немедленно свяжитесь со мной. – Я положил трубку и решил, что надо немедленно звонить Секеринскому. Я снял трубку, но вместо певучего женского услышал довольно грубый мужской голос: – Станция слушает. – Соедините меня срочно с начальником охранного отделения Секеринским. – В трубке послышалось довольно длительное пыхтение, потом тот же голос прохрипел: – Номер не отвечает. – Этого не может быть! – удивился я. – Не могу знать! – ответила трубка. Я положил телефон на рычаг. Мысли бегали и возвращались к одному и тому же вопросу: – Что же делать, что же делать? – В дверь кабинета постучали, вошёл высокий и весь лощёный дежурный офицер. – Ваше Величество, осмелюсь доложить. – Ну, говорите, говорите, – я поймал себя на том, что непрерывно тереблю медную пуговицу своего обычного «пехотного» мундира, – надо успокоиться, немедленно успокоиться! – Осмелюсь доложить, что Дмитрий Сергеевич Сипягин внезапно заболел. – Что с ним? – С вечера поднялся жар, случилась лихорадка, и он ночью уехал, вернее, был увезён к докторам в Санкт-Петербург. – Так-ссс, – протянул я, – идите. – Мысль лихорадочно работала. Я бросился к столу и позвонил в колокольчик. Чемодуров не заставил себя ждать и, слегка обеспокоенный внеурочным вызовом, протиснулся в дверь. – Чем могу, Ваше Величество? – Вот что, Терентий Иванович, я сейчас вам дам поручение… самое быть может важное поручение во всей вашей жизни. – Чемодуров вытянулся в струнку. – Вы сейчас же поедете в Петербург и найдёте мне Секеринского. Он же ваш шеф, не так ли? Вы же знаете, где и как его найти? – Я, Ваше Величество… из долга перед отечеством. – Знаю, знаю, – перебил я старого слугу, – сейчас не время выяснять, кто и кому должен. Действовать надо. Найдите Секеринского и скажите, чтобы он взял Витте и Оболенского и немедленно ехал с ними сюда. Поняли? – Так точно-с. – Чемодуров по-солдатски отдал мне честь, приложив ладонь к непокрытой голове, и выбежал вон из кабинета.

Я сел в своё кресло и несколько минут просидел в полной прострации, медленно ломая в руках длинное перо из массивного бронзового прибора. – Писать, а кому писать? Да и с кем можно передать письмо, кто этот дежурный офицер в приёмной? – И я решительно взял снова в руку телефонную трубку. Тот же голос прохрипел: – Станция на проводе. – Как вас зовут, голубчик? – спросил я. – Начальник санкт-петербургской станции штабс-капитан Вохриков. – Соедините меня, штабс-капитан, с великим князем Александром Михайловичем. – Никак нет, не могу Ваше Величество. Хотел доложить: на нашей станции авария. Ни с кем соединить не могу, пока не починят, только по экстренной линии с министерством внутренних дел. – Соединяйте! – В трубке послышался старческий голос Горемыкина. – Ваше Величество, как хорошо, что вы позвонили! У нас тут происшествие за происшествием, экстренную линию только что восстановили, как раз сам собирался вам телефонировать. – Голос старика звучал неуверенно, видимо за долгие годы царской службы врать своему императору он так и не научился. – У нас тут кроме аварии из-за короткого замыкания, наверное… произошло действительно ужасное событие. Начальник охранного отделения Пётр Васильевич Секеринский сегодня утром застрелился. – Как? Где? – В своём служебном кабинете. Антон Францевич лично выехал на расследование. Может, это и не самоубийство вовсе, а покушение этих самых террористов. Мы вот тут вместе с Вячеславом Константиновичем у меня сидим и ума не можем приложить, как это всё получилось. – В трубке послышался треск, приглушённые голоса и я услышал учтивый до сладости голос Плеве. – Ваше Императорское Величество, государь наш. Вы, пожалуйста, только не волнуйтесь, мы здесь в Петербурге во всём разберёмся и сегодня же вам доложим. – Хорошо жду вас! – А, кстати, Ваше Величество, вы не знаете, где в настоящее время находится Сергей Юльевич? Ни на службе, не дома на Каменно-островском его нет. А мне бы срочно надо было переговорить с ним… о повестке дня следующего заседания Госсовета. – Плеве врал более искусно, но и его лукавство в такой ситуации было тоже шито белыми нитками. – Не знаю, не знаю, вы там сами разберитесь во всём, а главное срочно восстановите связь. – Слушаюсь, Ваше Величество. Самое позднее к вечеру приедем к вам с подробным докладом. – Я положил трубку. – Теперь мне ничего не оставалось, как только ждать. – Кто успеет быстрее доехать до сюда, Витте с Оболенским? Или заговорщики успеют перехватить их на полпути?

И всё же я решил сделать последнюю попытку, сев за стол, я начал писать записку военному министру Ванновскому, не думая о ятях и ставя, где попало, твёрдые знаки. – Дорогой Пётр Семёнович! В связи с работой нашей над пакетом реформ по совершенствованию государственной власти в определённых кругах августейшей фамилии и министерства внутренних дел возникло тайное сообщество, ставящее своей целью насильственными методами прекратить эту работу и, вполне возможно, совершить в империи государственный переворот. Сегодня из-за аварии на телефонной станции, которая, возможно, была вызвана действиями заговорщиков, я был лишён возможности телефонировать вам напрямую и в этой связи пишу вам настоящую записку. Предлагаю вам, преданному слуге трона, доказавшему свою верность честным и неподкупным служением, взяв необходимое количество вверенных вам войск, немедленно прибыть в моё распоряжение в Александровский дворец Царского Села. – И секунду помедлив, подписался: – Николай. – Запечатав письмо, я вызвал вновь дежурного офицера и приказал ему срочно отправить записку с фельдъегерем лично в руки Ванновскому. Дверь закрылась, я снова сел в своё кресло и опустил руки. Прошло несколько часов, на улице стали собираться почти прозрачные фиолетовые сумерки. Я понял, что сидеть на месте бесполезно и пошёл на половину императрицы. Она сразу поняла, что случилось нечто чрезвычайное, и знаком пригласила меня пройти в её Сиреневый кабинет. Я плотно закрыл за собой двери и просто рухнул на ажурный золотистый диван, который жалобно застонал подо мной. Вся мебель, всё убранство этого кабинета было под стать Аликс – лёгкая, почти невесомая мебель, мягкий сиреневый ковёр на полу, белые, расписанные синими цветами китайские вазы. Здесь легко и свободно дышалось, и я, понемногу придя в себя, смог рассказать Аликс все события сегодняшнего странного дня. По мере моего рассказа Аликс всё больше бледнела, на её лице появилось выражение беспомощности и отчаянья: – Я тебе говорила Ники, много раз говорила. Прежде чем затевать такие перемены, надо было обрести союзников, в первую очередь среди военных. А сейчас ты один, тебе просто не на кого опереться. И Витте этот – скользкий тип… он первый же тебя и предаст. И вообще… разве нам плохо жилось с тобой? Зачем ты всё это затеял? – Не о нас речь, а о России… – Ай, не говори мне об этом. Россия могла так существовать, как сейчас, ещё, наверное, лет сто… Этой стране нужен новый Иван Грозный, пытки и казни, тогда все будут дрожать от страха и одновременно любить своего государя. А теперь… нет никого рядом, ни сильного управителя типа Ришелье, ни доброго советчика и провидца. – Аликс, разговоры о том, что могло бы быть, совершенно бесполезны. Что случилось, уже случилось. Теперь нам остаётся ждать, кто сюда приедет первым: Витте, Ванновский или заговорщики. Я хочу тебя о другом спросить: ты готова со мной идти до конца? – Наши взгляды встретились: заплаканные глаза Аликс и мои сухие и пустые глаза. Аликс обняла меня, да так сильно, что хрустнули не мои, а её косточки рук. Потом разжала руки и твёрдо сказала: – Как ты можешь это спрашивать? Я – жена твоя перед Богом и людьми. Чтобы ни случилось, куда же я без тебя… Будь, что будет. Но и сидеть, сложа руки, тоже нельзя: ты знаешь, как я отношусь к твоей мамА, но сейчас мы немедленно должны обратиться к ней за помощью. Она до сих пор живёт под тенью твоего отца покойного, она – разумная женщина и сможет остановить любое безумие. Позвони ей… ах да, телефоны не работают. Ну тогда напиши и отправь письмо в Гатчину. – Я не знаю, что писать. – Садись прямо здесь, а я тебе продиктую. – И она действительно продиктовала очень сыновнее, но вместе с тем твёрдое письмо своей августейшей свекрови с просьбой немедленно приехать сюда к нам и помочь разобраться в ситуации. Я пошёл в свой кабинет, запечатал письмо в свой личный конверт и отправил с другим фельдъегерем. Мы прошли в столовую к ужину. Время тянулось невыносимо долго, раскручивалось как липкая клейкая лента, и я чувствовал себя мухой, намертво приклеенной к ней всеми своими лапками. Часы проходили за часами, а с нами ничего не происходило, телефон молчал, и никакого стука или хлопанья дверями, никакой смутной суеты, сопровождающей приём важных гостей, не было слышно во всём Александровском дворце.