Мы, Божией милостию, Николай Вторый…

Руки позвольте, Ваша Светлость

Так и не дождавшись никаких известий ни от Витте, ни от Ванновского, ни даже возвращения Чемодурова, мы с Аликс пожелали маленькой Ольге спокойной ночи и удалились себе в спальню, где долго и томительно занимались любовью. Примерно к 2-м часам утра мы совершенно выбились из сил, я лежал на спине, уставившись в лепнину потолка, Аликс, повернувшись от меня на другой бок, пробормотала: – Вот так и происходит зачатие, я теперь понимаю. – И тут же уснула, тихо посапывая и постанывая во сне. Я решил не спать, но вдруг с облегчением осознал, что вновь провалился в другое время, в 21-ый век. Я также лежу в кровати, заложив обе руки за голову, в нашей московской квартире, а на моей постели сидят мои отец и мать, молодые и счастливые. Они держатся за руки и смотрят на меня с некоторой укоризной, а отец говорит мне ласково: – Когда же ты, Николай, наконец за ум возьмёшься, работу нормальную себе найдёшь? Или сделаешь, или хотя бы задумаешь сделать что-нибудь большое и нужное? – А мать отвечает: – Не дави на него, Лёша, он сам знает, что делает, и наверняка добьётся, если не славы, то правды, и нам с тобой за него будет не стыдно. – Но тут раздаётся стук в дверь, они оборачиваются, я привстаю с постели и вижу себя опять там, где я был. Аликс всё так же спит, отвернувшись от меня, на левом боку. Но во дворце что-то изменилось. Я слышу неясные стуки и шорохи где-то в дальних коридорах, и даже звуки какой-то возни или борьбы. Аликс тоже просыпается. Не говоря не слова, я нажимаю кнопку звонка для вызова дежурного офицера. Все шорохи замолкают, и комнату, как туман, заволакивает давящая тишина. Аликс звонит в колокольчик, чтобы вызвать горничную – ни звука в ответ. Не сговариваясь, мы вскакиваем с постели и начинаем лихорадочно одеваться. – Надо было не писать, а сразу ехать к матушке в Гатчину, – бормочу я, застёгивая крючки и пуговицы, – А сейчас может быть уже поздно.

И было действительно поздно. Дверь в нашу спальню широко распахнулась, и в комнату ввалились человек 20 мужчин в мундирах и в штатском. В первых рядах я разглядел знакомые седоусые и седобородые лица своих дядюшек, из-за них выглядывали физиономия Плеве с бегающими глазами и чёрные усы Добржинского. Вокруг них толпились многочисленные кавалергарды и морские офицеры, лица которых я видел в первый раз в своей жизни. – Николай Александрович, – выступив на полшага вперёд начал любитель балета дядя Владимир, – мы представляем образованный нами Комитет спасения династии и отечества. Прошу немедленно следовать за нами. И не пытайся звать на помощь, – добавил он, словно читая мои мысли, – вся охрана во дворце нами заменена, а дворцовый комендант Гессе, пытавшийся оказать сопротивление, арестован.– Я застегнул верхнюю пуговицу на воротнике мундира. И совершенно спокойным, но чужим голосом ответил: – Господа, прошу пройти со мною и императрицей в большую гостиную, где, я надеюсь, вы разъясните мне причины и цели своего визита. – И, взяв Аликс под руку, я направился прямо к двери. Заговорщики расступились и после мгновенного замешательства последовали за нами. Мы прошли в угловую гостиную, совершенно пустую, если не считать большого инкрустированного коричневого рояля, и сели в кресла, одиноко стоящие у стены, оклеенной цветастыми обоями. Главные заговорщики вошли за нами, а гвардейские и морские офицеры остались за дверями гостиной. – Вячеслав Константинович, изложите суть дела, – властно сказал дядя Владимир, и сразу стало понятно, кто тут главный, а кто – исполнитель. Фон Плеве выступил несколько вперёд, в руках он держал какие-то бумаги. – Имею честь Вам сообщить, – начал он, никак ко мне не обращаясь и глядя куда-то за моё плечо, – что, согласно постановлению нашего Комитета спасения, вчера вечером арестованы председатель комитета министров Витте и председатель Дворянского и Крестьянского банков Оболенский. Во время обыска в квартире последнего были обнаружены: составленные данными лицами проекты Основного закона Российской империи и других предполагаемых законных актов. – Фон Плеве был строг и официален, с него начисто слетела вся угодливость и обычное подобострастие. – Сии документы, – продолжал он, повышая голос, – а также показания других причастных свидетелей, непреложно свидетельствуют, что указанные лица при Вашем попустительстве замышляли совершить государственный переворот, долженствующий привести к упразднению монархии и назначению Витте министром-президентом новой Российской республики с диктаторскими полномочиями. – Это уже была явная ложь, но ни один мускул не дрогнул на лице у госсекретаря. – Поскольку, согласно неопровержимым уликам, Вы, Николай Александрович, – и он впервые посмотрел на меня, – несёте ответственность за поощрение указанных планов, которым, только благодаря чрезвычайным усилиям верных слуг отечества и трона, не суждено было сбыться. Мы предлагаем Вам, от имени царственной фамилии и нашего Комитета, добровольно отречься от престола в пользу брата Вашего Георгия Александровича. Согласие на это от него по телеграфу получено, – Обманули, провели, бедный Георгий, – мелькнуло у меня в мозгу. – Но вследствие слабого здоровья последнего, – продолжал звучать в пустоте зала голос фон Плеве, – Великий князь Владимир Александрович назначается августейшим регентом, вплоть до достижения полного совершеннолетия наследником Георгия, если такой поимеет место быть. – Михаила что ли имеют ввиду или женить Георгия собрались? Всё ведь продумали, сволочи.

Я посмотрел на Аликс, боясь, что она упадёт в обморок, но она спокойно сидела в кресле и смотрела на комитетчиков с выражением величайшего презрения. – Вот текст отречения, – протянул мне Плеве бумажку, которую до этого сжимал дрожащими пальцами. – Трусит, - подумал я, а вслух сказал: – Можете не подавать мне эту… фальшивку, я её не подпишу. И вам придётся немедленно освободить Витте, Оболенского и кого вы ещё там незаконно арестовали. – Нет, не придётся, – вмешался в разговор сам претендент на должность всемогущего регента. – А если не подпишешь, дорогой племянничек, вот что появится завтра в утренних газетах. – Он протянул мне машинописный текст, который был озаглавлен: Бюллетень о здоровье его Императорского величества. В нём говорилось, что наш любимый и обожаемый государь 6 августа сего года внезапно почувствовал сильнейшее недомогание неизвестного происхождения, и был оставлен докторами (далее следовал перечень известнейших фамилий) в Александровском дворце Царского села для соблюдения строгого постельного режима, и что возлюбленная императрица неусыпно находится у постели больного императора. – А далее, – продолжал великий князь Владимир, не дав мне дочитать листок до конца, – мы объявим неофициально, так сказать из уст в уста, что его императорское величество, к сожалению, не оправилось от перенесённого в мае падения и удара в голову и, мягко говоря, находится не в себе, а попросту… сошло с ума. И в это все поверят, все же помнят, что с тобой творилось до коронации, как ты ничего не помнил, никого не узнавал. Об этом все говорили, во всех сословиях, жалели тебя – неужели твои информаторы тебе об этом не докладывали? Ну да, их шеф ведь покончил с собой – и спросить не у кого. Матушка твоя, кстати, а также брат Михаил и Александр Михайлович с Ксенией Александровной в курсе всех событий, и находятся пока под домашним арестом, а там… видно будет. – Можете угрожать мне сколько угодно, я всё равно ничего не подпишу, – сказал я, наклонив голову вперёд. – Фон Риттен, – громко крикнул Владимир, из-за дверей немедленно появились два красавца-кавалергарда и подошли ко мне звеня по паркету позолоченными шпорами. – Руки позвольте вперёд, Ваша Светлость, я имею честь обыскать вас, – сказал один из них черноусый с весёлыми глазами, а другой, белобрысый уже шарил у меня за поясом, ища спрятанный револьвер, который я, конечно, так и не догадался взять с собой из спальни.

Последний визит

И потянулись дни и часы нашего заточения во дворце. Мы с Аликс были заключены, можно сказать, интернированы в нескольких комнатах её половины, за дверями в большие залы и под окнами днём и ночью отбивала шаг охрана из кавалергардов и морских офицеров. Выходить на улицу, получать корреспонденцию и вести переписку было строго настрого запрещено, – так сообщил нам новый комендант Александровского дворца фон Риттен, непроницаемый белобрысый человек, у которого отсутствовали и брови и ресницы, что придавало его лицу нечеловеческое выражение. Слава Богу, к нам же, в одну из комнат поместили Оленьку с кормилицей, мы часто играли с ней, ласкали, умилялись её первым звукам, которые она пыталась складывать в слова. Большую часть времени мы проводили в Кленовой гостиной, где действительно вся мебель была из яворского клёна, на стенах висели многочисленные милые сердцу фотографии, а на полу лежала белая бархатистая шкура медведя с чёрным носом и совсем не страшными клыками. Эта милая уютная обстановка так контрастировала со угнетённым состоянием наших душ, что придавала всему, что с нами происходило, ощущение нереальности. Аликс занимала своё время вышиванием и часто читала мне вслух Лескова и Достоевского, а я, не зная чем себя занять, молча мерял шагами Кленовую гостиницу из угла в угол. На следующий день к нам явился потрёпанный и напуганный Чемодуров, он кратко рассказал о своей поездке в Петербург, о том, как он добрался до Охранного отделения на Гороховой улице, о том, как не мог войти в здание, потому что всё оно было оцеплено полицией, о том, как встретил перед домом знакомого (филёра, наверное), который рассказал, что главный начальник то ли убит террористами, то ли покончил с собой. Как он прятался целые сутки у своей дальней родственницы, и всё-таки, не смотря на держащий его за шкирку страх, решил вернуться в Царское. Я не стал ни в чём его упрекать, потому что был рад ещё одной живой душе.

Так мы и остались в заточении вшестером: Аликс с её камеристкой, я с Чемодуровым и Оленька с Кормилицей. Через день к нам приехал целая группа докторов в белых халатах во главе с уже известными мне Алышевским и Шершевским. Я отказался их принять, заявив, что они уже меня осматривали и что я требую настоящего консилиума во главе с главным психиатром России Сербским или как его там. Фон Риттен мне ответил, что фамилия главного психиатра – Корсаков, он находится в Москве, но что за ним обязательно пошлют. Наступила опять долгая пауза, когда казалось, что время совсем остановилось и стрелки часов не хотят двигаться на циферблате. Но через неделю наше одиночество было прервано: 12 августа утром после завтрака к нам без стука, как себе домой вошёл фон Риттен и заявил, что меня хочет видеть Антон Францевич Добржинский. Я сказал, что приму его в Сиреневом кабинете. – Почему Добржинский, почему Добржинский? – спрашивал я себя. И нашёл только один ответ: – этот человек в глазах Плеве и всех остальных прославился как искусный переговорщик, который может убедить кого угодно и в чём угодно. – Что ж, посмотрим, – решил я. Антон Францевич вошёл в кабинет медленно, словно подчёркивая, что ему спешить некуда, и попросил разрешения присесть. Сел в кресло, напротив главного стола, опираясь на чёрную трость, которую сжимал в левой руке. Аликс тоже села рядом со мной на диван, всем своим видом показывая, что никуда уходить не собирается. А я внимательно разглядывал нашего посетителя: было ему на вид лет за 50, но ни в его гладко зачёсанных назад волосах, открывавших высокий прямоугольный лоб, ни в чуть завитых на концах усах, не было видно и следа седины. Одет был главный полицейский в штатское: в чёрный застёгнутый наглухо сюртук, ворот которого упирался в белоснежный воротничок батистовой рубашки. Всем свои видом он напоминал не полицейского, а адвоката или присяжного поверенного; видимо, это тоже было продумано, чтобы создать нужное впечатление.

– Как ваше здоровье, Ваше Величество, – вежливо осведомился Добржинский. – жалоб или пожеланий нет? – Мы с Аликс молчали. – Я вам тут, государь, свежие газеты привёз, – продолжал он, вынимая как фокусник стопку газет из-за спины. Я взял газету, первую попавшуюся, Биржевой вестник, кажется. Бюллетень о моём здоровье был уже небольшого размера и помещался в самом низу первой страницы. Ничего нового, по сравнению с тем, что зачитывал Плеве в ночь ареста в нём не говорилось. Я пролистал газету дальше: никакого сообщения об аресте Витте или Оболенского в ней не было и следа. – Новости о Сергее Юльевиче ищете, – участливо осведомился Добржинский. – Они были, но в предыдущих выпусках. Он арестован, да, арестован за получение взятки в особо крупном размере. Сто тысяч рублей золотом получил от некоего сибирского промышленника, чтобы Великая магистраль прошла через его рудник. Отклонение небольшое: вёрст 150, а деньги немаленькие. – Но это же ложь! – вскипел я, потеряв на секунду самообладание. – Ложь, не ложь, – следствие выяснит. А вот выступивший посредником в сделке Оболенский, который Алексей Дмитриевич, уже во всём сознался и сотрудничает со следствием. Я, Ваше Величество, прибыл сюда, чтобы поговорить откровенно и без обиняков. Вы уж не обессудьте, но расскажу вам, с вашего позволения, всю правду о вашем нынешнем положении. – Врёт, притворяется, – стучала жилка у меня в виске, – в правду-матку со мной играет, есть такой приём, следователь якобы выкладывает все карты на стол, а подследственный (это я-то подследственный?) раскисает и на всё соглашается. – Говорите, – сказал я вслух. – Ну, вначале о господине Витте, – начал Добржинский, – участь его не завидна, честно вам скажу. Сейчас он ни в чём, конечно, не сознаётся, держится пока – до поры, до времени. А не поспит этак с недельку, и во всём раскается. К тому же дочь у него есть любимая, хоть и не родная, не успел за границу отправить, и жена как-никак. А его прожект мы решили не обнародовать, да и сожгли от греха. Лучше он, Сергей Юльевич предстанет почтенной публике обычным уголовником, чем политическим смутьяном. – Я пристально смотрел на Добржинского, но не мог понять выражение его глаз, скрытых за толстыми стёклами круглых очков. – Лучше поговорим о вас, государь, потому что, юридически говоря, вы по сию минуту – самодержец всероссийский: царь, да только без власти. А правит этой страной ваш августейший дядюшка и будет править, сколько захочет, помяните моё слово. – Нет, такое долго продолжаться не может, – не выдержала Аликс. – Может, ещё как может, – обращаясь по-прежнему ко мне, ответил шеф полиции. – Вот в Баварии известный и любимый народом принц-регент Луитпольд уже 10 лет правит. Племянничек его Людвиг второй, король баварский, захотел на лодке покататься по Штарнбергскому озеру, да возьми и утони. А брат его младший, Отто должен был взойти на престол, да не смог, по причине душевной болезни. Так вот до сих пор Луитпольд при нём регентом, государством управляет, и ничего, даже очень хорошо получается. Народ доволен.

– К чему вы клоните, Антон Францевич, вы что, мне угрожаете? – Нет, я никому не угрожаю, это не в моих правилах, – не меняя тона, отвечал Добржинский, – я просто описываю ваше положение, как оно есть. Позвольте мне досказать до конца, а там уж будем решать, что со всем эти делать. – Без тебя решим как-нибудь, – вновь мысленно ответил ему я, но решил не поддаваться душившей меня злости. – Так вот, – продолжал Добржинский, положение ваше тоже не завидное. Георгий ждёт вашего отречения, это правда, и без него, без отречения власть на себя не примет. Но вашему регенту, дяде Владимиру это только на руку. У него уже готово заключение врачей о вашей психической болезни, которое он обнародует, если вы не отречётесь, и народ, и даже наша пресловутая интеллигенция с этим смирятся, вот увидите. У будет ваш дядя править по баварскому примеру при душевно-больном племяннике. А там, глядишь, и Георгий, не дай Бог, помрёт, сколько ему осталось? Год или два, не больше. А юный Михаил, брат ваш младший, для бремени власти не создан, вы сами это лучше меня знаете, и если с вами, не дай Бог, что случится, – Добржинский сделал намеренную паузу, – он-то уж точно отречётся. – Аликс встала и сжала руки в кулаки, словно хотела ударить человека с чёрной тростью по лицу. А гость, совершенно не обращая на неё внимание, продолжал: – В этом случае по закону о престолонаследии на трон взойдёт он сам, Владимир Александрович. Да-да, взойдёт, и ещё и династию новую начнёт, как Карл Валуа во Франции. Сыновей-то у него как-никак четверо. – Слушаю я вас внимательно, Антон Францевич, – решил я прервать этот монолог, – и всё же не понимаю, что вы хотите сказать и, вообще, зачем вы приехали. – Ну, хорошо, раз решил быть откровенным, так уж буду, до конца. – Чёрные глаза Добржинского впервые сверкнули из-под очков, и от его взгляда, как и при первой встрече мне стало не по себе. – План вашего дяди мне не нравится, очень не нравится. Уже первые недели показали: разбазарит он всё и оставит государство без гроша. Назначит свою марионетку министром финансов, вместо Витте, и будет черпать из казны, сколько захочет. И вообще, неизвестность, неопределённость… В такие минуты все смутьяны живо поднимают голову. Так и до развала всей империи не далеко. А чтобы сорвать его план, есть только один способ – вам подписать отречение в пользу Георгия, остаться на свободе, встретиться с ним и убедить его взять себе другого регента, например Великого князя Николая Николаевича, честнейшего человека. Или вообще править самому, если он в силах. – В кабинете повисла тишина, слышно было только мерное потрескивание старинных английских часов на большом ореховом трюмо. Аликс продолжала стоять, но кулаки её разжались. Добржинский тоже встал, всем видом показывая, что его откровенность далась ему нелегко. – Напишите мне о вашем решении или пригласите ещё раз, можем обсудить детали. – И, взмахнув тростью, великий переговорщик, лишь слегка поклонившись, вышел из кабинета.

Да будет воля твоя

– Это ловушка, это ловушка, – закричала Аликс, как только шаги Добржинского удалились от двери. – Они заставят тебя подписать отречение, а на свободу не выпустят или потом просто убьют. Георгий слаб и болен, с ним они будут делать, что захотят; матушку отправят в Данию, а Мишу во Францию, он сам туда давно уехать хотел. И всё. Нет, нет, ты жив и мы с тобой живы только до тех пор, пока отречение не подписано. И поэтому есть ещё надежда… это медицинское заключение – филькина грамота, никто ему не поверит. Есть ещё в России честные офицеры и генералы, они поднимут восстание, они освободят нас. И народ, наш народ, чистый, светлый духом… он любит нас, он принесёт нам освобождение. Я верую, Ники, я свято верую, Господь не оставит нас, всё делается по его воле, он посылает нам жесточайшее испытание, и мы должны выйти из него с честью. С честью, Ники, потому что честь для нас теперь важнее всего, важнее власти, даже важнее нашей свободы. – Аликс слегка нагнула голову, чтобы поймать мой взгляд, глаза её пылали, щёки покрылись красными пятнами, делавшими её ещё более прелестной. – Только сейчас ничего не говори мне, пойдём со мной в мою комнату к иконе Косинской Божьей Матери и помолимся. Её привёз предок твой, царь Пётр Великий в село Косино подмосковное из города Модены в Италии в знак благодарности за поддержку во время стрелецкого бунта. Не хотела тебе говорить: мне её передали в Москве на время, чтобы попросить о наследнике. Она – чудотворная, она вразумляет неразумных, а страждущим даёт утешение. Пойдём Ники, она – наше спасение, что у нас осталось, кроме этого? – И я пошёл за Аликс в её будуар, встал на колени перед иконой, на которую раньше не обращал внимание, на которой была изображена темноволосая женщина в длинных тёмно-бордовых одеждах, держащая на руках младенца, призванного спасти весь мир. А Аликс читала мне долгую молитву по красной сафьяновой книжечке, просила о нас, просила о дочери своей, просила прощения и помощи. И были в этой молитве слова, которые врезались намертво в мою память: – Бурю смятений и раздоров, врагами воздвигнутую в стране нашей, умири, Владычице, да не погибнем в беззакониих наших. Огради нас иконою Твоею от враг видимых и невидимых, и тако, укрепляеми Тобою, до конца живота своего вопием Создателю нашему: Аллилуийа.

Утром следующего дня я вызвал фон Риттена и спросил, могу ли я поговорить по телефону с Добржинским. К моему удивлению, он охотно согласился, словно ожидал этой просьбы. – Антон Францевич, – просто сказал я в трубку, – хотел сообщить вам, что мы не можем принять ваше предложение. – Напрасно, – отозвался в трубке голос Добржинского, в котором мне почувствовалась досада, – но это всё, что я могу для вас сделать. – Я повесил трубку. И опять потянулись дни за днями, вестей с воли не было никаких. – Я так и знала, – говорила мне Аликс многократно, – они не могут ничего с нами сделать. Надо только ждать, ждать и верить. – В парке за окном пожелтели берёзы и клёны, каждый день шёл мелкий и унылый дождик, который моя бабушка в той, другой жизни называла моросью. Мы вставали, ели, играли в трик-трак, возились с дочерью и вновь ложились спать… Всё произошло неожиданно и как всегда ночью. Нас разбудили шаги, стук и голоса в коридоре. Фон Риттен вошёл в нашу спальню и зажёг электрический свет, совершенно не заботясь о приличиях. От внезапной вспышки этого света я зажмурился и заслонил ладонью глаза. В комнату ввалилось несколько кавалергардов, остальные толпились за дверями. – Господин Романов, я имею указание от августейшего регента Великого князя Владимира Александровича препроводить вас к новому месту вашего содержания в Ипатьевский монастырь Костромской губернии. Супругу вашу мне предписано сопроводить отдельно от вас, в Богоявленско-Анастасьину обитель, а дочь вашу уже забрали и отвезут в Гатчинский дворец. На все сборы у вас – полчаса. – Отдельно, как отдельно? – закричала Аликс голосом, от которого, казалось, лопнут мои барабанные перепонки. Два кавалергарда схватили её за руки, а два других скрутили меня, и, не смотря на наше сопротивление, бросили на пол, по разные стороны постели. Аликс кричала, но я понимал, что её никто не услышит. – Дай попрощаться с женой, чудовище! – только и сумел выкрикнуть я перед тем, как рука гвардейца в толстой кожаной перчатке заткнула мне рот. Меня потащили от кровати, но я сумел невероятным усилием освободить свою руку и схватить, как соломинку, влажную кисть Аликс, наши пальцы старались, царапая ногтями кожу, зацепиться друг за друга, но были разорваны лёгким усилием четырёх тренированных мужчин.

Я увидел, как на лицо Аликс накинули тяжёлый тёмный платок, и решил сопротивляться до конца. Свободной правой рукой я ударил одного из нападавших прямо в лицо, от чего хрустнули кости его челюсти. Ни секунды ни медля, я вдавил свои пальцы в глаза другому кавалергарду, и он заорал, разрезая тишину ночного дворца, неестественным высоким дискантом. Перегнувшись до полу, я сбросил его с себя и успел вцепиться в эфес его сабли. Но тут на помощь к двум отброшенным гвардейцам подбежали ещё двое, один из них схватил с прикроватной тумбочки тяжёлый бронзовый подсвечник и со всего размаху ударил им меня по голове. Боли я не почувствовал, но пол в спальне накренился, высокий, во всю стену платяной шкаф стал нависать надо мною, закрывая потолок, окна и всё вокруг, и, чуть помедлив, обрушился на меня всей своей неимоверной тяжестью. – Аликс! – успел прошептать я, но темнота уже сдавила меня со всех сторон, водоворот комет с голубыми хвостами понёс меня выше и в сторону, к туннелю с ослепляющим красно-жёлтым светом. В лицо мне подуло ветром, приятно зашевелившим волосы на моей голове; свет, окончательно рассеявший мглу вокруг, стал нестерпимо белым. И я очнулся.